Ее увлечения проходили на глазах у всех, она не таила их от мира. Все знали, что сейчас это светловолосый и голубоглазый, рассеянный и близорукий Николай Вильмонт, чья родословная восходила сразу к Мартину Лютеру — по одной линии, и по другой — к митрополиту Филиппу, удушенному Малютой Скуратовым  по приказу Ивана Грозного. В его жилах шумел коктейль: кровь французов, поляков, немцев, шотландцев, русских...

Его сменял молодой поэт Арсений Тарковский: однажды она была у него в гостях. Вдруг позвонила ночью и сообщила, что у нее его платок — с меткой «AT». Она должна немедленно его ему вернуть. «У меня нет никаких помеченных платков, Марина!.. Я приду за ним завтра...» Но она требовала, чтобы он ее ждал, она должна принести ему его платок сейчас же. И — принесла: платок с меткой «AT»... Впрочем, Арсений Тарковский был последним всплеском любви нашей героини. Их односторонний роман протекал в 1940 г., а через год роковая петля обвила ее горло в Елабуге...

Ни одна женщина на Земле не смогла бы так уничтожающе-жестоко сказать о себе (в письме к Б. Пастернаку): «Я им не нравлюсь, у них нюх. Я не нравлюсь полу. Пусть в твоих глазах я теряю, мною завораживались, в меня почти не влюблялись. Ни одного выстрела в лоб — оцени!» Ни одна женщина на Земле не могла бы так написать о себе:

 

Ко мне не ревнуют жены:

Я голос и взгляд.

 

И когда в советской предвоенной Москве после одного чтения в кругу своих «Поэмы Конца» красивый спортсмен встал на колено, поцеловал ей руки — каждый палец по отдельности — и спросил: «Почему у вас пальцы такие черные?» — «Потому что я чищу картошку», — последовал ответ.

 

А что ее муж — Сергей Эфрон? Он понимает, что Марина — «человек страстей: гораздо в большей мере, чем раньше». В письме к М. Волошину он анализирует характер своей жены, с безжалостностью препарируя пером, как скальпелем, ее отношение к К. Родзевичу (да и только ли к нему?):

 

«Отдаваться с головой своему урагану — для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас — неважно. Почти всегда (теперь же, как и раньше), вернее всегда, все строится на самообмане. Человек  выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, М. предается ураганному же отчаянию...

Сегодня отчаяние, завтра — восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние...

Громадная печь, для разогревания которой нужны дрова, дрова и дрова... Дрова похуже — скорее сгорают, получше — на растопку.

Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно. Когда я приехал встречать М. в Берлин, уже тогда почувствовал сразу, что М. я дать ничего не могу. За несколько дней до моего приезда печь была растоплена не мной...(С. Эфрон имеет в виду увлечение М. Цветаевой в Берлине издателем «Геликона» А. Г. Вишняком)

Что делать? Долго это сожительство длиться не может...» (Саакянц 1997: 374).

 

Остается добавить, что к моменту действия нашего рассказа Сергей Эфрон сам находился в состоянии влюбленности. Сотрудница НКВД Вера Трейл (она же — дочь военного министра Временного правительства А. И. Гучкова) вспоминала, что в Париже начальной осенью 1937 г. «Сережа приходил почти каждый день. Сказал, что влюблен в барышню 24-25-ти лет и не знает, что делать. Я сказала: «Я знаю, что делать», — но он, вздохнув, ответил: «Нет. Я не могу бросить Марину...»

Но мы возвращаемся к героям нашего рассказа. Анатолий Штейгер появился в жизни Цветаевой сразу после размолвки ее с Николаем Тройским в Париже... Женщина всегда живет в реальном мире. Поэт — только в придуманном. В нашем случае всё поменялось местами: Цветаева оказалась в придуманном насквозь мире с замками, «отдельной собакой» и своим любимым — «со светящейся белизной» лица. Ее ни разу не виденный ею возлюбленный — сам романтик по складу и крою души, судьбы, глаз — оказался более прочно стоящим на земле. Иначе не могло и быть: он был тяжело болен туберкулезом и избрал приютом Хейлиген Шденди в Швейцарии...

Прислав ей свою исповедь на шестнадцати страницах, он хотел выплакаться в собственный рукав — перед лицом почитаемого поэта-женщины. Ему же подставили для выплакивания — ладони, к которым он был не готов.

Ему — с мужской волей — с трудом удается держать прорвавшуюся плотину неутоленного чувства. Их жизнь — в ее планах — уже расписана по дням и ночам. Ему обещано прислать серебряный перстень, старые юношеские стихи, еще — стихи к Блоку, карточку... И даже клятва: «Про дружбу с Вами не говорю никому». И более клятвы — заглядывания в Прошлое и Будущее, чтобы связать и первое, и второе в узел Настоящего: «...Нам с вами надо прожить целую жизнь — назад и вперед».

Но болезнь, болезнь... В ней — только в ней — в этом страшном тмутараканском слове «туберкулез» ей видится причина-разлучница, соперница, враг.

 

«Как только сможете писать — напишите: что у Вас, в точности, с легкими — и в легких? Я туберкулез — знаю, это моя родная болезнь. И что это была за опухоль? Где? Словом, свою историю болезни. И о самой операции напишите. Чем усыпляли? И что Вы, последнее, ощущали? Подумали? И — как проснулись? С чем?» (Цветаева 1994: 10).

«...Я здесь живу совсем без людей — хотя их сорок человек — с одним Вами. Отсюда часто ездят в Женеву, т. е. в Швейцарию, и это немножко расгравительно, но я не завистлива и знаю, что в конечном счете блага распределены правильно: у меня такая сила мечты, с которой не сравнится ни один автомобиль. Мне только просто — жалко, что я сейчас не могу быть с Вами, п. ч. Вам, наверно, скучно и долго лежать...» (Цветаева 1994: 12).

 

«Нам с Вами эти дни (с получения мною Вашего первого письма, а может быть, — и с его написания) нужно было бы жить вместе, не расставаясь — с утра до вечера и с вечера до утра — ведь все равно, как это пространство между — называется! <...>

Но я бы хотела быть с Вами совсем без людей, совсем одна в огромной утробе — замка — и нам прислуживали бы руки, как в сказке Аленький Цветочек. — Хочешь? — И я знаю, что к нам, привлеченные чистотой и жаром, пришли бы все прежние жители этого замка, все молодые женщины, и все юноши (я тебе скоро пришлю их портреты: я их для тебя украла), и все бабушки в чепцах, и прадеды в халатах, и любили бы нас, и мы бы царили над ними, и в конце концов — незаметно — перешли бы к ним в стены, и когда пришли бы другие — никого бы не нашли <...>» (Цветаева 1994: 15).

«...Когда я нынче думала о комнате, в которой мы бы с Вами жили, и мысленно примеряла — отбрасывала — одну за другой — все знаемые и незнаемые, я вдруг поняла, что такой комнаты — нет, потому что это должна быть не-комната: отрицание ее: обратное ее, а именно: комната сна, растущая и суживающаяся, возникающая и пропадающая по необходимости внутреннего действия, с — когда надо — дверью, когда не-надо — невозможностью ее. Комната сна <...>» (Цветаева 1994: 17).

 

«Рассуждать о любви — это терять рассудок», — обмолвился французский поэт маркиз де Буффле. Письма Цветаевой к Штейгеру становятся трактатами о любви, о воспитании чувства, о предвосхищении ревности. Она не только выстраивает воздушные замки и отводит в них комнату на двоих — себе и любимому! — она обозначает координаты совместного существования. Дистанция — на расстоянии дыхания. Шаг влево — шаг вправо — побег. Любая мелочь — символический жест Любви: «Вам письмо принес — отец, мне — сын, и оба не знали, что несут»; «Обнимаю Вас, моя радость (и боль)...»

Она уже разрабатывает планы встречи. Один из вариантов — ее поездка к нему: на взятой сообща машине — в Женеву, там — на поезд в Берн — и оказаться в приемные часы в санатории. Но, во-первых, у Цветаевой нет паспорта; во-вторых, что делать с сыном — Муром?

 

«Если бы Вы сейчас не были после операции — Вы бы ко мне приехали, ибо у Вас паспорт, очевидно, есть, и Вы, кажется, швейцарский подданный? Деньги бы я достала, Вы были бы мой гость — и мы были бы на воле. Звать Вас сюда сразу после операции — безумие, но если, мой дорогой и родной, Вы хорошо поправитесь и не будет ни малейшего риску — я здесь до конца сентября и деньги на дорогу Вам вышлю по первому слову. — Идет? — Словом, Вы сейчас вылеживаетесь, затем едете к себе auf die Alm (На горное пастбище (нем.)) и там пасетесь, гремя бубенцами моих писем. Поправившись, отпрашиваетесь на два дня — по неотложным делам — и приезжаете. И здесь мы с Вами — воочию и воушно — дружим, если хотите перескочив — знакомство. <...> Утомлять я Вас не буду, если не сможете подняться ко мне на гору, я Вас устрою в деревенской гостинице у сáмой станции и весь день буду у Вас сидеть, или — сколько захотите... Непременно сразу ответьте. Если нужно будет, сообща выдумаем неотложное дело — можно и литературное, — чтобы отпустили. Узнайте — если не сложно — и цену дороги: от Вашего Schdendi до моей деревни — и обратно. <...>

Ответьте молниеносно, чтобы я знала, что уже могу радо­ваться...» (Цветаева 1994: 20).

 

Ее пожирает пламя любви. Печь требует растопки. Она идет к гадалке — круглоликой румяной и очень старой стару­хе. Та гадает на картах: «...Устал, путешествовал, страдал. Был в больницах... Я вижу его возле вас... Он смелый парень, хоро­ший парень... Он еще поживет. Ему остается много хороших дней, чтобы пожить...»

Она пытается писать о его стихах — причем профессиональ­ный разговор подменяется более наукой страсти нежной в ее поэтическом аспекте. Конечно же, Анатолий Штейгер был поэтом среднего дарования. Он не умел преодолевать сопротив­ления материала — Слова. Лирическая дерзость была ему не­знакома. Его стихи отличали мистическая тоска, безысход­ность, мизантропия:

 

Никто, как в детстве, нас не ждет внизу,

Не переводит нас через дорогу.

Про злого муравья и стрекозу

Не говорит, не учит верить Богу.

 

До нас теперь нет дела никому —

У всех довольно собственного дела...

И надо жить как все, — но самому...

(Беспомощно, нечестно, неумело.)

 

(Строфы века 1995: 481)

 

Один за другим сыплются на возлюбленного знаки внима­ния: с оказией Цветаева едет в Женеву и отправляет в подарок Анатолию Штейгеру зеленую куртку. В кармане — записка: «Я сама хотела бы быть этой курткой: греть, знать, когда и для чего — нужна»... Что-то от реплики Хлестакова относительно платочка... Ему посылается ее книга «Ремесло». Каждое присланное им стихотворение подвергается внимательному прочте­нию и разбору. Цветаева соглашается на устройство своих пуб­личных чтений по Швейцарии:

 

«Мой друг, поймите меня: мне Швейцария не нужна: вне Вас не нужна. <...>

М. б., так сделаем: сначала я отчитаю, а потом вместе по­едем — в Париж? Лучше так, чем: сначала Ваш Париж, а по­том — вместе в Швейцарию. <...> Учтите и свое сравнитель­но — здоровое, после долгой санатории, состояние. А из Пари­жа Вы поедете — растраченным — как зверь в берлогу, зализываться, обрастать мясом и мехом, а вдруг — Вам встреча со мной не даст всего, или хотя бы того, что Вы ждали? — Физиче­ская растрата, (возможная) душевная утрата, и перспектива санатории <...>

Где Вы в Париже будете жить? С сестрой? А где и как — она (живет). Хотите у меня? Я Вам уступлю свою комнату и буду о Вас заботиться — я к заботам привыкла и знаю меру. Сыты тоже будете <...>» (Цветаева 1994: 52).

 

Марина Цветаева поглощена своей Любовью. Черчение планов на песке Несбыточной Мечты сопровождается слепо­той. Она не видит своего собеседника, не чувствует пульса сво­его возлюбленного. В одном из писем рассказывает ему о Риль­ке, которого мать, ожидая дочку, одевала в девичье платьице (и это написано человеку, которого в детстве самого «наряжа­ли девочкой»)! В своей шестнадцатистраничной исповеди он написал ей о своей «половинности», признавшись тем самым в гомосексуальности своего естества. Он был искренен с ней — потому что для него она была Поэт, провидец, гений. Она была искренней с ним — для нее он был возлюбленным и, увы, «рас­топкой» для печи. Назвавшись матерью (помните: «Хотите ко мне в сыновья?»), она не смогла понять своего неполучившегося сына и несостоявшегося возлюбленного. Более того, она виде­ла мир, как и полагается Поэту, так, как она хотела и могла его видеть. Вся история любви представлялась ей в ином свете. Версия романа, которую она излагает в письме к А. А. Тесковой, поражает своей слепой убежденностью:

 

«...Мне показалось, что ему от моей устремленности — как будто — лучше, что — оживает, что — может быть, выживет — и физически и нравственно — словом, первым моим ответом на его первое письмо было: — Хотите ко мне в сыновья? — и он, всем существом: — Да.

Намечалась и первая встреча. То он просил меня приехать к нему — невозможно, ибо даже если бы мне дали визу, у меня не было с собой заграничного паспорта, — то я звала (мне обе­щали одолжить денег)... но вдруг, после операции, ухудшение легких... Тогда я стала налаживать свою швейцарскую поезд­ку этой осенью, уже из Парижа, — множество времени потра­тила и людей вовлекла — осенью оказалось невозможно, но вполне возможно — в феврале... Словом, радостно пишу ему, что всё — сделано, что в феврале — встретимся, — и ответ: Вы меня не так поняли — а впрочем, и я сам точно не знал... Доктор хочет, чтобы он жил зиму в Берне, с родителями... он же сам решил — в Париж...

На это я ответила — правдой всего существа. Что нам не по дороге: что моя дорога — и ко мне дорога — уединенная. И всё о Монпарнасе. И всё о душевной немощи, с которой мне нечего делать... Мне верилось, что я кому-то — как хлеб — нужна. А оказалось — не хлеб нужен, а пепельница с окурками: не я — а Адамович и Сотр. — Горько. — Глупо. — Жалко...» (Цветае­ва 1994: 67).

 

Но была ли она права? Анатолий Штейгер был честен перед нею и перед Богом. От него уцелело только одно — последнее письмо:

 

«<...> В первом же моем письме на 16 страницах — постарал­ся Вам сказать о себе всё, ничем не приукрашиваясь, чтобы Вы сразу знали, с кем имеете дело, и чтобы Вас избавить от иллю­зии и в будущем — от боли. Я предупреждал Вас, Марина (в этом письме, правда, было сказано всё — и о "Монпарнасе" и даже о "milieu" (половинной сущности. — А. Щ.)) — и в после­дующих всех письмах я всегда настаивал на том же самом. <...>

После первого (письма. — А. Щ.) Вы называли меня сы­ном, — после последнего Вы "оставляете меня в моем ничтоже­стве". Объясняю это себе тем, что в моих письмах Вы читали лишь то, что хотели читать. <...>

Меня Вы не полюбили, а по-русски "пожалели" за мои бо­лезни, одиночество, — хотя я отбивался все время и уверял Вас, что мои немощи физические — для меня второстепенное, что я жду от Вас помощи не от них, а от совсем другой и почти неизлечимой болезни.

Потому что, когда мне нужен врач, — я иду к врачу, когда мне нужны деньги — иду к моим швейцарцам, — к Вам же я шел, надеясь получить от Вас то, что ни врачи, ни швейцарцы мне дать не в состоянии. <...>

Марина, помните, как в одном из моих писем из Берна я писал, что боюсь причинить Вам боль, но боюсь также и боли, которую причинить мне можете Вы. <...> Вы обещали мне, что Вы никогда боли не сделаете, — не обвиняю Вас, что Вы не сдер­жали своего обещания: Вы ведь обещали мне воображенному, а не такому, каков я есть...» (Цветаева 1994: 67).

 

Далее начинается цепь финалов: в ноябре 1936 г. они встре­чаются наконец-то в Париже. О встрече, ее спокойной тональности и сдержанном тоне мы можем судить по письму Цвета­евой Ю. Иваску:

 

«Вчера у меня был молодой поэт А. Штейгер, очень боль­ной, хотя вид — здоровый, — впервые в Париже после 1 1/2 года санатории, — я спросила, что он делает, когда лежит (лежит всегда) — ответ: — Составляю антологию русской поэзии от самых ее истоков — для себя. Тогда я подумала о Вас (эта ан­тология — просто тетрадь его любимых стихов), знающем столько чудесных старых, и дала ему Ваш адрес, чтобы послал Вам свои книги (он давно собирался). <...> С ним стоит перепи­сываться, и, во всяком случае, ему нужно ответить, он очень доброкачественен...» (Цветаева 1994: 74).

 

Потом от нее последовали письма — разные по содержанию и температуре души:

 

«...Друг, я Вас любила как лирический поэт и как мать. И еще как я: объяснить невозможно.

Даю Вам это черным по белому как вещественное доказа­тельство, чтобы Вы в свой смертный час не могли бросить Бо­гу: — Я пришел в твой мир и в нем меня никто не полюбил» (Цветаева 1994: 77).

 

«Милый Анатолий Сергеевич,

Если Вы ту зеленую куртку, что я Вам летом послала, не носите (у меня впечатление, что она не Вашего цвета) — то пе­редайте ее, пожалуйста, Елене Константиновне (Бальмонт. — А. Щ.) <...> Она мне очень нужна для уезжающего. Если же но­сите — продолжайте носить на здоровье...» (Там же.)

 

Но и эта точка презрительного кипения не стала последней. В 1938 г. выходит журнал «Современные записки», в котором Марина Цветаева печатает цикл стихотворений «Стихи сироте». Эпиграфом она взяла строки, которые мог понять только он:

 

Шел по улице малютка,

Посинел и весь дрожал.

Шла дорогой той старушка,

Пожалела сироту...

 

(Цветаева 1994: 78)