Ливиу Ребряну: "Адам и Ева". О любви как о "пище вечности"
В 1925 году, когда вышел в свет роман «Адам и Ева», Ливиу Ребряну (1885-1944) был уже известным прозаиком, автором сборников новелл «Переживания» (1912), «Босяки» (1916), «Признание» (1916) и др., а также романов «Ион» (1920), «Лес повешенных» (1922) и воспоминаний о войне (1919). К тому времени его хорошо знали и как драматурга: в Национальном театре Бухареста были осуществлены постановки его пьес «Кадриль» (1919) и «Конверт» (1923). Признанием его писательского успеха стало и избрание в 1923 году вице-председателем, а в 1925-м — председателем Союза писателей Румынии. Позднее появились романы «Чуляндра» (1927), «Восстание» (1932), «Лихорадка» (1934), «Горилла» (1938) и др., принесшие прозаику шумную славу.
Почему же Ребряну неоднократно повторял, что из всех написанных им произведений «самая любимая книга — "Адам и Ева"»? Объяснение, сформулированное самим автором, намечает некоторые ориентиры, которые могут помочь в поисках ответа на этот вопрос. «Возможно, потому, — писал Ребряну, — что в этой книге больше, чем во всех остальных, надежды, если не сказать — утешения. Жизнь человека в ней вознесена над земным началом и концом. И наконец, потому, что это книга вечных иллюзий» (Rebreanu L Adam şi Eva. Bucureşti, 1982. P. 260).
Эту книгу «вечных иллюзий» написал автор самых жестко-реалистических романов в румынской литературе XX века. Ни в одном из них любовная линия не завершалась счастливым финалом. Именно трагические любовные коллизии оказывались важнейшим двигателем эпического повествования в произведениях Ребряну. В «Ионе» судьба героев обусловлена неразрешимым противоречием между «зовом земли» и «зовом любви». В «Лесе повешенных» столь же неразрешимое противоречие между «зовом любви» и «зовом родины» определяет жизненный путь и драму главных действующих лиц. В «Чуляндре» любовь боярского сына к молодой крестьянке загублена его нездоровой наследственностью.
Драма любви — одна из фундаментальных тем творчества писателя. При этом нельзя сказать, что он не пытался в некоторых произведениях изобразить «голос сердца» как силу, которая больше, чем все остальные духовные занятия, отличает человека от животного и придает смысл жизни. В романах «Чуляндра», «Лихорадка», «Оба» герои послушно следуют этому «голосу сердца» и убеждаются в его трагической обреченности. И все же уверенный, что «подлинное чувство сильнее всех других страстей в душе человека», Ребряну утверждал в статье «Литература и любовь», что «так как в жизни превыше всего стоит любовь, то она начала доминировать и в литературе» (Idem. Literatura şi iubirea//Vremea. 1939. № 6. P. 27).
Но сам автор не мог не видеть, что романы «Чуляндра», «Лихорадка», «Оба» художественно гораздо менее убедительны, чем «Ион», «Восстание», «Лес повешенных», в которых любовь подавляется в человеке «голосом земли», «зовом родины» и т. д. В «Адаме и Еве» Ребряну попытался воплотить хотя бы утопию торжествующей любви. Не один год он обдумывал замысел произведения, в котором смог бы — наперекор всем примерам из жизни — изобразить историю отношений двух созданных друг для друга существ, перед которыми бессильны все потуги земного зла. По его убеждению, такая «нетленная чета влюбленных» благодаря силе своего чувства способна вырваться за пределы смерти — из тесных стремнин земного существования на бескрайние просторы вечного бытия.
Замыслы и размышления Ребряну на тему о «вечной любви» имели свои импульсы. Еще в четырнадцатилетнем возрасте будущему писателю приснился сон о необыкновенной любви, долго преследовавший его воображение. Несколько лет спустя он напишет рассказ «Змея», главная героиня которого — обворожительная зеленоглазая красавица. Не оставляло его в покое и, казалось бы, незначительное событие на одной из улиц Ясс в сентябре 1918 года: «На улице Лэпушняну в струях дождя встретилась мне женщина с зонтом. Я уже издали потрясенно заметил ее большие, зеленые, словно напуганные глаза. Она удивленно смотрела на меня, так же как я на нее. Она показалась мне знакомой, хотя я ясно сознавал, что никогда раньше не видел ее. Весь ее облик показывал, что она думала о том же. Мы прошли мимо, разглядывая друг друга с радостью и любопытством, будто встретились после долгой разлуки. Но не остановились, хотя оба этого желали...» (Idem. Geneza romanului «Adam şi Eva» // Preocupäri literare. 1942. №4. P. 31)
Писатель называл эту встречу «поводом» для написания романа «Адам и Ева». В течение долгого времени он повторял это утверждение много раз. Тем более любопытно собственное его опровержение несколько лет спустя, прозвучавшее в статье «Я и мои героини»: «Сегодня я уже не столь уверен, действительно ли состоялась эта встреча на улице Лэпушняну или это всего лишь видение моей души» (Idem. Eu şi eroinele mele //Jurnalul doamnei. 1938. № 3. P. 60).
Но как бы там ни было, роман, вынашиваемый годами, должен был стать реальностью. Сам писатель признавал: «И все же встреча с незнакомкой в Яссах не могла закончиться для меня сочинением романтического рассказа в духе "Бедного Диониса" Эминеску» (См.: Gheran N. Adenda la Redreanu L. // Serien. Bucureşti, 1974. V. 6. P. 340). При обдумывании формы воплощения замысла о бессмертных влюбленных серьезным подспорьем для автора стал платоновский миф об Андрогинах, сказочных двуполых существах, разрубленных Зевсом пополам за попытку возвыситься над богами и обреченных на вечные поиски цельности двух половин.
С января 1925 года газета «Адевэрул» начинает печатать главы романа «Адам и Ева». Одновременно Ребряну продолжает работу над романом, который выходит отдельным изданием в том же году.
Окончательный вариант произведения свелся к изображению семи перевоплощений бессмертных влюбленных, «семи кругов Чистилища любви», в итоге которых они достигают конечного духовного слияния. Встречи двух сужденных друг другу сердец происходят на различных меридианах мира в разные эпохи — от древней Индии до современной Румынии. При этом цифра «7» выступает как некое священное число, определяющее один из важных законов мироздания и человеческой судьбы. В каждой из семи глав — семь разделов. Последний, седьмой герой умирает в седьмой день седьмого месяца и т. д. (Более того, исследователи подсчитали, что писатель трудился над рукописью 77 дней.)
Устами своих героев автор проводит мысль, что существуют материальные атомы — как равновесие двух идей, двух принципов. Их равновесие суть духовность. Когда атом распадается в духовном плане, равновесие теряется, идеи воплощаются в мужское и женское начало и низвергаются в пределы земного, материального мира. Начинается Голгофа поиска друг друга. Возвращение в мир духовности невозможно до тех пор, пока души, соединившись, не обретут утерянного равновесия. Для этого они должны пройти все ипостаси земного существования, неся в себе жажду соединения и духовного мира. Только любовь может обеспечить это слияние. И еще: любовь есть форма существования в человеке Бога.
Для подобного поиска и слияния мало одной человеческой жизни. Материальная смерть освобождает душу, не позволяя ей соединиться с искомой душой. Освобожденная душа парит в запредельных просторах в виде «чистого сознания», дожидаясь часа нового воплощения. И так до семи раз. Лишь седьмая смерть означает конец материального существования и начало возвращения в мир духа. При этом душа в мгновенном озарении вспоминает все прежние перевоплощения, дабы еще больше радоваться сиянию вечной жизни. Любовь, достигающая абсолюта, — единственное средство продолжить жизнь после смерти. Таков вывод, к которому ведет читателя автор романа «Адам и Ева».
Все герои-мужчины в семи главах романа — люди интеллектуального труда, седьмой — румын Тома Новак — профессор философии. При этом от главы к главе возраст героя становится все более зрелым. Новак достигает сорокалетия, и именно этот возраст, по убеждению Ребряну, наиболее подходит для реализации истинного чувства. (Кстати, роман «Адам и Ева» написан Ребряну именно в сорок лет.) Женщина-героиня в романе отличается особым таинственным очарованием, завораживающей притягательной силой, трогательной нежностью и безоглядной готовностью разделить с любимым его трагическую судьбу.
Может создаться впечатление, что повторение сюжетной канвы (двое предназначенных друг для друга встретились, но враждебная сила мешает их счастью и приводит к гибели одного из них), как и назойливое использование «магических свойств» цифры «7» образуют некую константу, грозящую роману монотонностью и предопределенностью действий героев. Но Ребряну сумел противопоставить этой «опасности» занимательность эпического материала. Сам писатель признавался: «Здесь (в романе. — Н. О.) представлены семь разных эпох, и мне пришлось прочитать для каждой десятки, а порой и сотни томов» (Rebreanu L. Adam şi Eva. Bucureşti, 1982. P. 266). В результате получились яркие, художественно убедительные описания столь непохожих времен в истории существования человечества (Индия, Ассирия, Египет, Рим, Франция, Германия, Румыния). Сами ситуации, в которых оказываются влюбленные, — очень непохожи, они обусловлены неповторимой спецификой стран и исторических периодов. (Так, например, в центре «египетской главы» оказываются похоронные обряды, которые, как известно, основательно занимали воображение египтян, обусловив многое в их верованиях, искусстве, архитектуре, повседневной жизни.)
Столь же многообразны и отношения между членами любовного треугольника — Он, Она и Противник. Порой невозможность счастья предопределена разницей в социальном положении героев, порой — несовместимостью реальности и любовных грез, галлюцинаций; причем писатель использует многие достижения психологического романа, чтобы сделать эти сцены особенно убедительными, а трагическое повествование окрасить все же в оптимистические тона.
Писатель решал задачу — средствами метемпсихоза изобразить любовь как космогоническую силу, с одинаковой степенью сказывающуюся в самые различные эпохи у самых различных народов в целях продолжения человеческой жизни за пределами земного существования. Нетрудно понять, что при такой постановке вопроса проблема национального эроса, отражения в нем национальной специфики как единства местной природы, характера народа и склада его мышления, отодвигалась на задний план.
Но означает ли это, что роман Л. Ребряну остается вне пределов проблематики национального эроса? Видимо, все-таки можно утверждать, что нет. В данной работе, разумеется, не представляется возможным проследить, каким образом в каждой из семи глав романа в той или иной мере отразились специфические особенности чувства любви героев. Писатель между тем стремился — пусть и бегло, неполно — отразить их. Но думается, что здесь важнее другое: целостное представление о вкладе Л. Ребряну в художественное воплощение чувства любви. А это целостное представление может сложиться в том случае, если рассматривать проблематику эроса в пределах всего его творчества.
При таком подходе следует вспомнить, что румынский эрос располагает таким очень трудно переводимым на другие языки понятием, как «dor», непременный элемент в любой народной лирической песне в Румынии. (Кроме того, следует отметить, что в румынском языке четыре слова — «dragoste», «iubire», «amor», «afecţune» — обозначают «любовь».) Дор — это и любовное томление, и жаркая тяга к любимому, но и иссушающая тоска, грезы любви, печаль о неосуществимом. Целые исследования посвящены разбору этого столь специфического для румынской духовности понятия, которые многие тщетно пытались передать словом другого языка.
В романах Л. Ребряну (и прежде всего в «Лесе повешенных», «Чуляндре») есть многие страницы, передающие всю необъятность и цельность этого чувства. И все же можно утверждать, что лишь с привлечением к анализу удивительного романа «Адам и Ева» появляется возможность увидеть и постигнуть содержание понятия «дор» в его слитости: в нем реальные особенности национального эроса дополнены, озарены, пронизаны высокой мечтой о другой светлой любви, неизмеримо более возвышенной, обещающей стать истинной наградой за сужденные человеку страдания на земле, в мире социальных превратностей и катастроф, в мире призрачных свершений и несбывшихся надежд.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Л. Ребряну
«Адам и Ева»
Из вступительной части «Начало»
Тома Новак с трудом размежил веки, словно просыпаясь от глубокого сна. Все тело было в когтях боли. Мягкий свет резал странно сверкавшие, черные, залитые кровью глаза. Сперва он разглядел между окнами маятник настенных часов: тот редко, тяжеловесно, беззвучно качался из стороны в сторону, но циферблат был почему-то размыт — ни цифр, ни стрелок не видать. Зато он легко различил под часами на календаре черную арабскую цифру «семь» и такую же красную, римскую.
«Странный календарь, — пронеслось в мыслях. — Месяц тоже указан цифрой. Не упомню такого...»
И сразу же добавил, словно спешил проверить, в ясном ли он уме:
«Седьмой день седьмого месяца... Какое совпадение!.. Какой же месяц седьмой?»
А между тем взгляд его, удивленный, вопрошающий, скользил с одного предмета на другой.
«Где я?.. Что со мной?..»
Голову сжимал железный обруч, он давил на лоб. Тома собрался было поднять руку, ощупать голову. Взрыв боли пресек движение, вызвав короткий, глухой стон. Стон умножил боль, казалось, множество острых ножей кромсают тело на мелкие кусочки — и он не посмел даже закрыть глаза.
Медсестра, услышав стон, испугалась, выронила газету, вскочила со своего стула и, подойдя к койке, пробормотала:
— Вы что-нибудь хотите, сударь? Как хорошо, что вы...
Тома Новак только теперь заметил ее. В приступе раздражения он сомкнул веки, забыв о жестокой боли.
«Это больница, — подумал он в недоумении. И тут же гневно спросил себя: — А я зачем тут? Что произошло?»
<...>
Молчание снова затягивало паутиной комнату, а мысли больного лихорадочно искали ответа. Казалось, сама память изранена, ничего в ней не возникало. Смутные тени вспыхивали и угасали в мозгу, но ничего цельного из них не получалось. Лишь позднее в памяти мелькнул смутный образ женщины, он с трудом вырвал ее имя из-под груды обломков:
«Иляна...»
<...>
Майским утром он встретил ее случайно на многолюдной улице. И узнал ее даже раньше, чем подошел ближе, хотя никогда в жизни они до этого не встречались. Вот уже несколько дней сердце его ждало и искало ее. И узнало в многотысячной толпе равнодушных людей. Сначала он различил зеленые глаза, излучавшие мягкий, теплый свет. Он содрогнулся, словно мгновенно постиг все тайны своей предыдущей жизни. Когда взгляды их встретились, он по удивленному ее лицу понял, что и она его узнала, хотя никогда раньше не видела. Она шла под руку с каким-то незнакомым ему мужчиной, но Тома чувствовал, что сердце ее осталось рядом с его сердцем.
Семь дней он тщетно искал ее. Сомнения и надежды терзали душу. И снова случайная встреча. Долгими часами он шел за нею вслед, пока поздно вечером она не вернулась домой. А на второй день он постучал у ее ворот, вошел в дом, и они обнялись, не спросив даже имени друг у друга.
Несколько недель спустя муж обнаружил их в объятиях друг друга. Перед дулом револьвера Тома думал только об одном: как защитить Иляну. Боль от пронзивших его пуль была не так сильна, как ужас, вызванный ее отчаянным воплем, воплем смертельно уязвленной души.
«Я умираю...» — эта мысль, словно раскаленная серебряная нить, сожгла в мгновение ока все воспоминания, оставив за собой серую пустоту.
И пустота эта росла, будто раздуваемый кем-то воздушный шар, который вот-вот лопнет. Не оставив за собой ничего.
«Значит, конец близок...» — подумалось больному. В калиточку этой мысли тут же пробралось, наполнив пустоту, ощущение ужаса, к которому примешивалось почему-то чувство облегчения. Тут же возникли новые воспоминания, сперва смутные, потом все более ясные, наконец они выстроились, словно звенья одной цепи.
«А, Тудор Алеман! — вздохнул раненый, и душа его переполнилась радостью. — Да, да, Алеман... Наконец».
<...>
— Вы много путешествовали, — говорил ему старый профессор философии. — Не испытывали ли вы порой ощущение, что в некоторых местах вы уже бывали, хотя видели их впервые в жизни? А не встречали вы когда-нибудь совершенно незнакомого человека, которого вы, вне всякого сомнения, знали раньше?
<...>
— ...Так и сужденные друг другу мужчина и женщина. Разными путями идут они к одной и той же цели. Они должны пройти сквозь все пласты земного существования, неся в душе жажду встречи и неугасимую тоску по духовному началу. Жизнь человека начинается тогда, когда душа обретает плотскую оболочку. Это высшее испытание духа. Зажатая в материальную оболочку, она, послушно следуя законам материальной жизни, с трудом обретает возможность осознавать самое себя. Ни на мгновение не угасает в ней стремление найти свою пару, обрести равновесие. Мужчина и женщина ищут друг друга в огромном водовороте человеческих жизней. Из несметного числа мужчин один ищет свою единственную в таком же несметном числе женщин. Он — единственный, и она — единственная. Адам и Ева! Этот взаимный, неосознанный и необоримый поиск и есть смысл жизни человека.
<...>
Но одной человеческой жизни мало для того, чтобы мужчина встретился со своей избранницей. Пространство и время — это препятствия, которые зажатая в тисках материальной жизни душа может преодолеть только постепенно. А преодолев их, наталкивается на препоны социальных условностей, которые зачастую превыше сил одного человека. Порыв души никнет в час телесного падения. Материальная смерть освобождает душу, но не ведет к слиянию с искомой душой... Освобожденная после первого воплощения душа будет парить в других пределах мироздания, — бедное чистое сознание, жаждущее нового человеческого воплощения. Затем начинается вторая земная жизнь, и снова смерть кладет ей конец, а душа так и не находит еще истинной пары. Следует третья жизнь, и третья смерть обрывает ее. Бывает, что во время очередного перевоплощения другая душа остается в иных далеких сферах. Тогда человек с особой остротой ощущает бессмысленность земной жизни и всех своих волнений, и он пытается приблизиться к Творцу путем уединения и углубления в самого себя.
Сколько же земных жизней составляют одну истинную жизнь?.. Семь!.. Почему семь? Господи, почему же семь? Да потому, что семь — священная цифра. Она всегда была священной, во всех душах!
В каждой земной смерти запечатлено сожаление о тщетности прожитого. В глазах умирающего, в блике последнего мгновения отражена бессильная боль его души. Жизнь прожита напрасно.
И лишь седьмая жизнь приносит счастье слияния с другой душой. Вот почему в седьмой смерти заключено откровение. Ибо седьмая смерть означает конец материального существования и начало возвращения в мир духа — в яркой вспышке душа переживает все предыдущие жизни, для того чтобы еще глубже возрадоваться новой, вечной жизни, ожидающей впереди. Кончились блуждания в сферах материального мира, душа, превратившись в чистый принцип, слившись в единый духовный атом с другой душой, возобновит свое божественное существование в мире духа.
И вот круг замкнулся! Дух, возрожденный в материи, материя, преображенная духом! Двойственность, ставшая совершенным единством.
[После вступительной части «Начало» следуют семь глав — о семи предшествовавших перевоплощениях душ Томы Новака и Иляны, в разных странах и в разные эпохи. Заключительная часть романа — «Конец».]
Из заключительной части «Конец»
...Когда он немного успокоился, он услышал, как в палату входят Алеман, Иляна и врач. Он внимательно выслушал слова доктора. Они считали, что он умирает, доктор же был полон надежд. Голос Иляны ласкал душу. Он не удержался, открыл глаза, чтобы, прочитав в ее взгляде переполнявшую ее любовь, исцелить свои раны. Счастье настолько утомило его, что он уже не был в силах смежить веки. На стене он опять различил календарь и маятник.
«Священная цифра!..» — подумал он, и сердце его мягко затрепетало.
Тут Иляна и Алеман одновременно что-то произнесли, но слова их лишь наполовину дошли до него, как будто кто-то внезапно лишил его слуха.
«И все-таки такое испытание невозможно!.. Оно бессмысленно».
Тома Новак понял, что это вторая часть мысли, только что остановленной на полпути. Блики света засветились в глазах, а маятник медленно скользил вправо, точно в самом деле хотел доказать, что время не остановилось. Затем до слуха донеслись переставшие только что звучать слова Иляны и Алемана:
— Спасите его, доктор, спасите, умоляю вас!
— Вы видите, какое бесконечное счастье приносит лицезрение вечности?
Стрелки часов на сверкающе-белом циферблате показывали прежнее время, словно оно так и не сдвинулось с места.
«Стало быть, не прошло и секунды, и доли секунды с тех пор, как...»
Мысль эта вывела его из себя. В памяти промелькнули обрывки жизни, разделенные веками. Он явственно видел их, но не понимал смысла. Вот почему говорят, подумалось ему, что в час кончины человек переживает в молниеносной череде все пережитое им.
«Конечно, это последнее, — обессиленно вздохнул больной. — Это был я, Тома Новак!.. Кто же тогда Махавира, Уна-мону, Гунгунум, Аксий, Адеодат и Гастон?.. Тоже я? Все тот же я? Выходит, Навамалика, Изит, Хамма, Сервилья, Мария, Ивонна — это все та же Иляна?.. Все в точности, как говорил Алеман?.. А вдруг это всего лишь порождения моего подсознания? Но почему же именно сейчас они появились?»
Вопросы вспыхивали в мозгу, как искры от горящего угля, на который упала капля масла. Они только множили его боль, его страдания. Он слегка сдвинул глаза, словно ища Иляну. Звуки внезапно умолкли, словно отрезанные бритвой. Тело сковало ледяное молчание, лишь глухое, редкое тикание маятника еще покалывало слух. Движение маятника отбросило в сторону все вопросы, душная боль охватила сердце, казалось, огромные клещи сжимали его все крепче.
Рядом он услышал глухой плач и тут же узнал душу Иляны. Это был зов, на который он уже не мог откликнуться. Но зов этот наполнил душу безграничным счастьем — то была его единственная пища на предстоящем неведомом и бесконечно долгом пути.
Перевод автора статьи