Гоголь и соотнесение «смеховой культуры» с комическим и серьезным в русской национальной традиции
1. Исключительно глубокая работа M. M. Бахтина «Искусство слова и народная смеховая культура (Рабле и Гоголь)» (Контекст. 1972. М. 1973) раскрывает не исследованные до сих пор аспекты комической стихии Гоголя, ставя творчество писателя в контекст народно-праздничной, смеховой и карнавальной культуры. Раскрывая связь с этой — народной и демократической — традицией, M. M. Бахтин справедливо восстает против одностороннего сведения смеха Гоголя к сатире. Развивая мысли M. M. Бахтина, можно было бы указать еще на одну традицию, кроме народно-смеховой и обличительно-сатирической, дополняющую комплекс отношения Гоголя к смеху.
2. Отношение к смеху, карнавальной традиции в затронутых культурой барокко западно-русских областях (в особенности на Украине), о которых говорит M. M. Бахтин в связи с «гротескным реализмом» рекреативной бурсацкой литературы и карнавальными моментами украинского фольклора, было иным в великорусских областях. Традиция средневекового восточного православия различала божественное начало как сущее от кажущегося, мнимого, «мечтательного», дьявольского. Первое неизменно, второе разнолико и переменчиво. Поэтому отношение к игре, театральности, разным формам перемены облика, ряженью, маскам было совершенно однозначным. «Как бы существование» театральной жизни отождествляется с дьявольской «лестью» и «мечтой».
С внутренней точки зрения мир карнавального веселья мог представляться внеоценочным, амбивалентным. В западной культуре он мог успешно навязывать свою внутреннюю позицию культуре в целом, допускаясь в опредетенные календарные сроки как вид обязательного социального поведения, смеховой катарсис серьезного средневекового мира. В православной культуре средневековой Восточной Европы происходило противоположное официальная оценка карнавала как бесовскою действа проникала в его внутреннюю самооценку. Разрешение в определенные сроки на карнавальное поведение связывалось с верой в то, что в это время Бог позволяет дьяволу руководить миром (См., напр. Киевская старина. 1889. №9. С. 5-6). Таким образом, то, что участники карнавала реализуют узаконенное поведение, не отменяет того, что само это поведение остается греховным. Если в изученной M. M. Бахтиным традиции смех отменяет страх, то в нашем случае смех подразумевает страх. Вывороченный наизнанку мир масок и ряженых смешон и ужасен одновременно.
3. Гоголь — писатель, синтезировавший самые различные стихии национальной жизни. Острая современность его произведений сочеталась со способностью проникать в глубинные пласты архаического сознания народа. Так, произведения Гоголя могут служить основой для реконструкции мифологических веровании славян, восходящих к глубочайшей древности (См., напр. Иванов В. В. Об одной параллели к гоголевскому «Вию» // Труды по знаковым системам. V. Тарту, 1971, он же: Категория «видимого» и «невидимого» в тексте еще раз о восточнославянских фольклорных параллелях к гоголевскому «Вию» // Structuie of Texts and Semiotics of Culture Mouton, 1973) и, конечно, на уровне самосознания Гоголю неизвестных. Связь с глубинными пластами допетровской национальной культурной традиции проявилась и в особой трактовке понятия комического европейская культура нового времени узаконила две функции смеха — обличительную сатиру и развлекательность, веселье. M. M. Бахтин указал па присутствие в смехе Гоголя третьего начала — амбивалентного карнавального смеха. Но у гоголевского смеха есть еще одна сторона — он неотделим от ужаса, он связан с миром дьявольской мороки. Смена масок, театральность, проникшая в жизнь, — смешна и ужасна одновременно. «Чудно устроено на нашем свете! Все, что ни живет в нем, все силится перенимать и передразнивать другого» (Гоголь H. В. Полн. собр. соч. В 14 т. [М., Л.], 1940. Т. 1. С. 204). Театрализованный мир, в котором «какие-то свиные рыла вместо лиц» (Там же. Т. 4. С. 93), одновременно и мир дьявольский, мнимый, в котором «сам демон зажигает лампы для того, чтобы показать все не в настоящем виде» (Там же. Т. 3. С. 46). На эту сторону смеха Гоголя обратил внимание еще А. Белый.
4. С такой трактовкой смеха связывается стремление преодолеть комизм, театральность серьезностью литургического отношения к искусству (ср. второй вариант «Портрета» или реплику очень близкого к Гоголю в эти годы художника А. А. Иванова, который, когда ему показали альбом карикатур, «долго их рассматривал — и, вдруг подняв голову, промолвил: "Христос никогда не смеялся"») (Тургенев И. С. Собр. соч. В 10 т. M., 1956. Т. 10. С. 337).
Конечно, Гоголю свойственно было и положительное переживание веселья, и мечта об утопии карнавального мира («Тарас Бульба», «Рим») (См. Лотман Ю. M. Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830-х годов//Лотман Ю. M. О русской литературе. СПб., 1997. С. 548-593). Однако нельзя забывать и той стороны смеха, которая вызывала у Гоголя ужас и «снять» которую он стремился серьезной культурой утопии и проповеди.
1974