Historicus.ru / Библиотека Историка / Национальный Эрос и культура. Том 1

 

 

 

А всё четвертый сон Веры Павловны виноват, скажу я вам. Превратил всю нашу жизнь в сон. Еще в двадцатые провозгласили: «Могила Ленина — светлая колыбель всего человечества!» Потом в школе стали учить: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!» Выйдешь на главную площадь страны — а там он спит. Он спит — а ему не дают покоя. Одни — приходят поглазеть, другие поклясться в верности его делу, третьи — посоветоваться о жизни. А то пикет с пламенной революционеркой Новодворской стоит, плакат держит: «Зюганов, забери свою воблу из мавзолея!»

А он спит и не ведает, какие страсти кипят вокруг его сна. У Госдумы больше нет дел, как решать вопрос о его захоронении. Он спит, а «жириновец» Митрофанов предложил выкупить мощи Ильича у государства вместе с лабораторией, обслуживающей мумию, и отправить ее на гастроли по России... Он спит, а кто-то пустил слух, что после посещения его Мавзолея две московские школьницы забеременели. Матери в ужасе, запрещают старшеклассницам даже красные колготки одевать. Он спит, а на Арбате вдруг объявился его двойник, фотографируется с иностранцами за баксы, ходит на митинги в его кепочке и его бородке, закладывает руки за жилетку, во время операции НАТО в Косово протестовал у американского посольства вместе с молодежью. Он спит, а поэт-коммунист некто Гунько даже напечатал в анпиловском органе проникновенные стихи о нем и его верной супруге Надежде Константиновне:

 

Был Ильич. Случайные отрывки

Скромность двух великих донесла

О бальзаме сдержанной улыбки

Женщины, что рядом с ним была.

 

Кстати, о «бальзаме»... Вышедшие в последние годы книги-воспоминания и книги-анализы Бунина, Куприна, Анненкова, Мельгунова, Валентинова, Волкогонова, Арутюнова, Васильевой, Орсы-Койдановской нарисовали по-новому портрет «самого человечного человека». Особенно постарались писательницы: родовая ехидная наблюдательность и проницательность прекрасной половины человечества сделали свое коммунально-кухонное дело, напрочь разрушили светлое здание лучезарных воспоминаний Крупской, Драпкиной, Цеткин — и сварганили из его личной жизни «революционно-клубничный» коктейль.

До этого в России еще никто не рассматривал официозно-сусальную биографию Ильича через призму эротической конструкции — под углом зрения, обозначенным Маяковским как

«про это». Народ, как и все прогрессивное человечество, оставался в неведении относительно личной жизни Ленина, его юношеского периода пубертата, возмужания, вкусов и всякой другой петрушки, обозначаемой непроходимо-конформистским термином «либидо».

 

 

 

 

...Загадочность личной жизни Ленина начинается, естественно, с истории знакомства его родителей. Не будем верить розовым слюням — во вкусе брежневских президиумных стариков, — которые распустила в «Повести о матери» советская журналистка Е. Вечтомова, описывая свадьбу родителей Ленина (Орса-Койдановская 1994: 6). Илья Николаевич был мужчина темпераментный и к женщинам относился очень тепло. Немецкий историк Генрих Вельскопф даже заметил: «Ленин характером весь в отца вышел. Может быть, за женщинами так же гонялся, если бы...» (Там же: 69).

Мы еще вернемся к этому загадочному «если бы». А пока посмотрим на быт наших молодоженов. При ближайшем рассмотрении выясняется, что прислуга Настя (нанятая при весьма скромном достатке!) выполняла и другие функции, назначенные каждой женщине самой Природой. И только ли прислуга Настя?! Учительница Вера Кашкадамова получила должность преподавательницы женского начального училища благодаря Илье Николаевичу (Там же: 30). Проницательным женским глазом замечала она все житейские мелочи в семье своего покровителя: например, в доме Ульяновых у прислуги — комната с отдельным входом, а Мария Александровна живет в проходной. А что могла сделать Мария Александровна, зная характер своего мужа и видя, каким блудливым взглядом провожает он прислугу Настю?! (Там же: 31.)

Впрочем, та же Кашкадамова «с особой любовью» вспоминает о привычке Ульянова-старшего оставлять после занятий... нет, совсем не отстающих учеников, а их молоденьких учительниц, которые по причине незамужества могли пребывать в школе до полуночи. Когда же «посиделки» стали привлекать внимание любопытных жителей, Илья Николаевич вечером выходил на улицу и громко говорил кучеру: «Что, Степан, отвезем учительницу домой, темно уже, поздно...» И увозил ее на квартиру друга, за что кучер и получал приличное вознаграждение (Там же: 15).

Отразились ли порывы Ильи Николаевича на воспитании его детей и, в частности, Володи? Трудно ответить на этот вопрос. Впрочем, уже с раннего возраста Володя устраивал игры, которые через много лет получат у искусствоведов название «хэппенингов». Так, по воспоминаниям младшего брата вождя Дмитрия, играя в индейцев, они вдвоем с Олей «мастерили носилки, затем девочка раздевалась догола и ложилась на носилки над костром. Володя брал в руки краски и разрисовывал тело сестры в красный цвет...» (Там же: 13).

Георгий Потапов, близкий друг Дмитрия Ульянова по Московскому университету, вспоминал со слов младшего брата Ильича: на лето флигель у Ульяновых снимала молодая чета, которая однажды летом решила заняться любовью прямо в саду, за кустами смородины. Дети, Оля, Володя и Дима, в это время находились в сарае на чердаке. «Смотрите, он ее сейчас задушит!» — испуганно закричала Оля, глядя в маленькое окошечко. Володя засмеялся: «Глупая! Они хотят, чтобы у них родились дети». Оля удивленно вытаращила глаза, не в силах оторвать взгляд от влюбленных. Дима и Володя тоже не скрывали своего любопытства. Когда все кончилось, Оля неожиданно спросила: «А у нас может родиться ребенок?» — «Конечно», — не моргнув, ответил Володя. «Ой, как здорово! Давай попробуем!» — «Попробуй с Димой», — схитрил Володя. Он-то сам толком не представлял, как это рождаются дети. Начали пробовать. Володя командовал, что и как делать. Дима, не раздеваясь, взобрался на Олю и стал повторять только что увиденное через окошко. «Ай, больно! — закричала Оля. — Может, уже хватит?» — «Нет, — уверенно сказал Володя, — надо досчитать ровно до пятидесяти...» Считать он только что научился и не упускал ни одной возможности, чтобы не похвастать этим...» (Там же: 18).

Семья Ульяновых окружена тайнами. Одна из них — рождение первой дочери Анны. В первой половине прошлого века в Европе (замечает Г. Потапов) среди политиков и историков можно было услышать мнение, что старшая дочь Марии Ульяновой Анна незаконнорожденная, и вовсе не от Ильи Николаевича. По рассказу Ларисы Васильевой, беседовавшей с И. Ф. Поповым, помощником Ленина в качестве представителя ЦК РСДРП во Втором Интернационале, «Мария Александровна в юности была взята ко двору, но пробыла там недолго, скомпрометировав себя внезапно вспыхнувшим романом с кем-то из великих князей, за что ее отправили к отцу в Кокушкино и быстро-быстро выдали за Ульянова» (Там же: 25).

Впрочем, тайны и слухи не обошли рождение и других детей клана Ульяновых. Одна из корреспонденток Ларисы Васильевой сообщила ей новые подробности симбирского «Графа Монте-Кристо»: Александр Ульянов родился от народника Дмитрия Каракозова. Третий сын Дмитрий был рожден от друга семьи врача Ивана Покровского, который был (как знал весь Симбирск) любовником Марии Александровны. Ну, а в аттестате Владимира Ульянова в графе «отчество» вместо «Ильич» сперва написали «Иванович», и лишь потом было исправлено...

Кстати, версией высокого происхождения Анны Ульяновой можно объяснить некоторые особенности переписки Марии Александровны Ульяновой с царем — в дни вынесения смертного приговора ее сыну Александру. Царь весьма быстро отреагировал на ее письмо и разрешил и свидание матери с сыном, и возможность покаяться неудавшемуся цареубийце. Добавим к этому слова А. Ульянова при последнем разговоре с матерью (со слов присутствовавшего при свидании прокурора Князева): «Представь себе, мама, двое стоят друг против друга на поединке. Один уже выстрелил в своего противника, другой еще нет, и тот, кто уже выстрелил, обращается к противнику с просьбой не пользоваться оружием. Нет, я не могу так поступить». Благородный и честный Александр Ульянов видел в царе противника на дуэли, где исполняется долг чести. Последние дни в тюрьме Александр Ульянов провел со стихами Гейне в руках.

Вообще-то, Александр Ульянов был самым светлым пятном во всей большой семье действительного статского советника. Умница, он написал в 19 лет солидную работу по зоологии об «органах сегментарных и половых пресноводных annulala (кольчатых червей)». Кстати, Владимир Ульянов не понимал — как старший брат может целые дни сидеть с микроскопом над такими пустяками. В работе брата он не видел смысла ни научного, ни практического. Она вызывала у него колкие насмешки. «Ведь так легко было посмеяться над тем, — комментирует Валентинов, — что Саша весь день наблюдает под микроскопом сексуальную жизнь — чью? Червей!» (Валентинов 1993: 435)... Александр Ульянов был, во всяком случае стремился быть, демократом: его сестра вспоминает, что, будучи студентом, он мог по приезде на побывку из Питера запросто пожать руку старику прислужнику в доме Ульяновых, что «в то время обратило внимание как нечто мало принятое» (стоит ли после этого, подобно Венедикту Ерофееву и Владимиру Солоухину, удивляться тому, что в тюрьму Ильичу доставляли минеральную воду прямо из аптеки?!).

Впрочем, немецкий историк г. Генрих Вельскопф считал, что Ленин был... гомосексуалистом: «Доказать это, конечно, никто не доказал, но причин для таких слухов тоже хватает... Говорят, он никогда не относился к Крупской как к женщине. А лишь как к товарищу по борьбе. Никогда не обнимал ее при людях. И так далее. Зато от своего старшего брата Александра просто с ума сходил. Точно женщина от мужчины. Они даже спали часто в одной кровати. А уж когда брата не стало <...> он превратился в маньяка, который жаждет чужой крови. Он обвинял в его смерти чуть ли не весь мир. Другого такого близкого человека он, похоже, найти себе уже не мог...» (Орса-Койдановская: 69).

В мемуарах Крупской отношения Ильича со старшим братом приобрели иное освещение: «Брат был естественником. Последнее лето, когда он приезжал домой, он готовился к диссертации о кольчатых червях и все время работал с микроскопом. Чтобы использовать максимум света, он вставал на заре и тотчас брался за работу. "Нет, не выйдет из брата революционера, подумал тогда я, — рассказывал Владимир Ильич, — революцинер не может уделять столько времени исследованию кольчатых червей". Скоро он увидел, как он ошибся» (Валентинов 1993: 435).

Вот в таких координатах Духа и Души юный Ильич произнес свое знаменитое: «Мы пойдем другим путем...» И пошел.

 

 

 

Вернемся к «бальзаму улыбки». К моменту знакомства с Ильичем у Крупской уже были поочередные романы с единомышленниками по борьбе — Классоном и Бабушкиным. Красавицей Надежда Константиновна не была. Легко находила в детстве общий язык с детьми разных социальных ступеней. Ее гимназическая подруга Ариадна Тыркова-Вильямс (в дальнейшем — автор блестящей биографии Пушкина) вспоминала: «У меня уже шла девичья жизнь. За мной ухаживали. Мне писали стихи. Идя со мной по улице, Надя иногда слышала восторженные замечания обо мне незнакомой молодежи <...> Надю это забавляло. Она была гораздо выше меня ростом. Наклонив голову немного набок, она сверху поглядывала на меня, и ее толстые губы вздрагивали от улыбки, точно ей доставляло большое удовольствие, что прохожий юнкер, заглянув в мои глаза, остановился и воскликнул: "Вот так глаза... Чернее ночи, яснее дня..." У Нади этих соблазнов не было. В ее девичьей жизни не было любовной игры, не было перекрестных намеков, взглядов, улыбок, а уж тем более не было поцелуйного искушения. Надя не каталась на коньках, не танцевала, не ездила на лодке, разговаривала только со школьными подругами да с пожилыми знакомыми матери...» (Орса-Койдановская 1994: 73).

Повзрослев, она приняла близко к сердцу призыв Льва Толстого к образованным девицам — усовершенствовать книжки и адаптировать их для простого народа. Написала «зеркалу русской революции» письмо. В ответ получила от его дочери «Графа Монте-Кристо» — для усовершенствования (Там же: 74) (позже, после революции, ей это пригодилось — при составлении проскрипционных списков «вредных книг»).

Затем окунулась с головой в Маркса. Посещает революционные кружки. Здесь ее настигают влюбленности. Сперва — роман со студентом Классоном. Что в ней нашел Классон? Единомышленника и единоверца? Или — голова его была одурманена марксистскими идеями, и он на весь мир смотрел сквозь этот дурман (вспомните, в школе все отличницы нам кажутся красавицами!). Или донжуан Классон знал закон: все дурнушки уступчивее красавиц? Тем часом романы у Крупской следуют чередой. Она уже влюбляется в пышноусого продвинутого рабочего Николая Бабушкина. После занятий ее провожают «ученики» и соратники по борьбе. В это время и происходит знакомство ее с молодым Ильичем. Крупская вспоминала: «Увидала я Владимира Ильича на масленице. На Охте у инженера Классона, одного из видных питерских марксистов, с которым я года два перед этим была (здесь бы поставить многоточие! Нет же, продолжает Надежда Константиновна!) в марксистском кружке, решено было устроить совещание некоторых питерских марксистов с приезжим волжанином. Для-ради конспирации были устроены блины. На этом свидании кроме Владимира Ильича были: Классон, Коробко, Серебровский, Радченко и другие; должны были прийти Потресов и Струве, но, кажется, не пришли. Мне запомнился один момент. Речь шла о путях, какими надо идти. Общего языка как-то не находилось. Кто-то сказал — кажется, Шевлягин, — что очень важна вот работа в комитете грамотности. Владимир Ильич засмеялся, и как-то зло и сухо звучал его смех — я потом никогда не слыхала от него такого смеха: "Ну что ж, кто хочет спасать отечество в комитете грамотности, что ж, мы не мешаем"» (Там же: 67).

Женского в Крупской было немного, а маленькие женские слабости ей были просто неизвестны. Однажды — уже в эмиграции, когда она обрела статус жены лидера большевиков, молодой студент из Киева Н. Валентинов (как он вспоминал впоследствии) простодушно рассказал ей о том, что любит духи — мол, рабочие его кружка в Киеве, прослышав про это, подарили ему флакон духов: «Крупская расхохоталась. Презент духов социал-демократу пропагандисту она сочла не только глупостью, а каким-то нарушением партийных правил. Сама она, в том можно быть уверенным, никогда на себя капельки духов не пролила» (Валентинов 1993: 136).

Но вернемся в эпоху рабочих кружков в Питере в конце XIX столетия, когда Крупская только знакомится с Ильичем. Она проведывает Старика (партийная кличка Ленина) во время болезни. Правда, не одна — вместе с Зинаидой Невзоровой. Ильичу они обе нравились по-своему. Зинаида была хороша собой, что оценил Глеб Кржижановский, ставший впоследствии ее мужем. В 1949 г. Кржижановский, похоронивший Зинаиду, поделился с пришедшей к нему молодой аспиранткой-крупсковедкой Диной Михалутиной: «Владимир Ильич мог найти красивее женщину, вот и моя Зина была красивая, но умнее, чем Надежда Константиновна; преданнее делу, чем она, у нас не было...» (Орса-Койдановская 1994: 81).

Ильич посещает питерский дом Крупской, где все дышит уютом и нищим хлебосольством. На умного симбирского провинциала, соскучившегося по домашнему теплу, произвело впечатление сочетание таланта Нади с молчаливым восхищением слушать его речи — с талантом ее матери Елизаветы Васильевны готовить разносолы. Он начинает проводить у нее вечер каждого воскресенья, заходя после занятий кружка на чашку чая с обязательными пирогами. К тому же, вспоминает Крупская, «целый ряд рабочих из кружков, где занимался Владимир Ильич, были моими учениками по воскресной школе». Это ли не повод для поддержания знакомства?!

Но сыщики тоже не дремали! Все революционеры с их кружками и воскресными школами были под колпаком. Тут-то Ильич и показал свою изобретательность. Женщины в революционных кружках выполняли и еще одну специфическую роль. «Ленин, который любил и умел великолепно надувать шпионов, в целях конспирации предложил завести себе "жен" — дабы укрепить конспирацию сходок, как бы превратив их в вечеринки, и провести царских ищеек. Естественно, что его предложение было бурно поддержано... Правда, кончилось это тем, что некоторые "борцы" заболели сифилисом» (Там же: 78).

Потом Ильича посадили в тюрьму. В его письмах наряду с советами теоретического характера встречается и полит-лирическая забота о сидящих с ним товарищах: к такому-то, например, никто не ходит, надо подыскать ему «невесту»... Об этом периоде Крупская вспоминает не без сусального умиления: «Но как ни владел Владимир Ильич собой, как ни ставил себя в рамки определенного режима, а напала, очевидно, и на него тюремная тоска. В одном из писем он развивал такой план. Когда их водили на прогулку, из одного окна коридора на минутку виден кусок тротуара Шпалерной. Вот он и придумал, чтобы мы — я и Аполлинария Александровна Якубова — в определенный час пришли и стали на этот кусочек тротуара, тогда он нас увидит. Аполлинария почему-то не могла пойти, а я несколько дней ходила и простаивала подолгу на этом кусочке» (Там же: 85). Вот такой тюремный вуайеризм!..

Как жилось Ильичу в тюрьме? «Обслуживать» арестованного Володю, вспоминает Валентинов, съехались из Москвы мать, сестры Анна и Мария. Ленин имел в тюрьме особый платный обед и молоко. Мать приготовляла и приносила ему три раза в неделю передачи, руководствуясь предписанной ему указанной специалистом диетой... Напомним также о тюках книг, которые ему покупала и из разных библиотек доставляла сестра Анна <...> Вообще, сторонних наблюдателей поражала готовность родных «обслуживать» (термин Валентинова) Ленина — стоило ли ему попросить прислать особый сургуч для заклеивания писем, или лайковые перчатки для защиты от комаров, или «чертову кожу» для охотничьих штанов, или новое ружье вместо сломанного... Да что там ружье! В 1897 г. в месяц небывалого урожая вишни родные Ильича решают: не послать ли Володе в Шушенское «пудик вишни». А едва они узнали, что в Шушенском Ильич увлекся охотой, его шурин Марк Елизаров — человек широкой души! — предлагает достать в Москве хорошую охотничью собаку и отправить Ильичу в Шушенское. «Пересылка собаки, — отвечает Ленин, — дорога невероятно». И закрыл тему. (См.: Валентинов 1993: 259.)

А что тюрьма? «Мама рассказывала, — пишет Крупская, — что он в тюрьме поправился даже и страшно весел». Мда!

 

 

 

 

Вышедших из тюрьмы революционеров ожидала ссылка. Но Ильич со своей смекалкой — тут как тут. Он предлагает «женам» ехать в ссылку за конспиративными «мужьями», которых назначает им партия. С дисциплинированной радостью предложение принимается. Естественно, многие фиктивные жены после нескольких лет сожительства становились «настоящими». Когда же пришло время отправляться в Шушенское самому Ильичу, он не доверился решению партии и стал сам выбирать себе «жену» для ссылки. Выбор был небольшой: между Крупской и казанской красавицей Еленой Лениной (!), которая пообещала поехать за ним в Сибирь, но оказалось — подшутила (Орса-Койдановская 1994: 92). Раздосадованный Ильич тут же послал письмо с «признанием в любви» Надежде Константиновне. Та приняла предложение, хотя знала, что брак — фиктивный. Чтобы сделать его настоящим, она решилась ехать в ссылку с... матерью.

«В село Шушенское, где жил Владимир Ильич, мы приехали в сумерки, — вспоминает Крупская. — Владимир Ильич был на охоте» (Там же: 93).

«Можно себе представить состояние женщины, — ехидно комментирует исследовательница Бронислава Орса-Койдановская, — которая перлась к нему через всю страну, а он даже не соизволил ее встретить! Как же так? Да очень просто, если допустить, что Ленин рассчитывал, что к нему едет фиктивная жена». Женский глаз подмечает то, что не увидит мужской. Хотя и не увидеть он может очень многого.

«Наконец вернулся с охоты Владимир Ильич, — продолжает вспоминать Крупская. — Удивился, что в его комнате свет. Хозяин сказал, что это Оскар Александрович (ссыльный питерский рабочий) пришел пьяный и все книги у него разбросал».

Кстати, тот же Оскар Энгберг, занимаясь досугом Ильича в ссылке, однажды напоил его первый раз в жизни: «Вождь мирового пролетариата начал на всю деревню распевать революционные песни, представляя собой довольно комичное зрелище. Увидев на дороге молодую женщину, громко и не совсем внятно сказал, покачиваясь: "А ничего бабенка, а, товарищи? С такой можно и не только революцию делать!" И зашелся мелким хохотом...»

Другое дело, конфликтные ситуации с представителями сильного пола. Общим местом стали ленинские уроки борьбы (по воспоминаниям Валентинова): «Нужно начать физическими ударами его (самодержавие. — А. Щ.) разрушать, понимаете — физически бить по аппарату всей власти... Начнем демонстрации с кулаком и камнем, а привыкнув драться, перейдем к средствам более убедительным». Но тот же Валентинов вспоминал: «Он никогда не пошел бы на улицу "драться", сражаться на баррикадах, быть под пулей. Это могли и должны были делать другие люди, попроще, отнюдь не он <...> Даже из эмигрантских собраний, где пахло начинающейся дракой, Ленин стремглав убегал. Его правилом было "уходить подобру-поздорову" — слова самого Ленина! — от всякой могущей ему грозить опасности» (Валентинов 1993: 38).

Вернемся в Шушенское. Здесь росла и крепла на глазах кровная связь будущего вождя с народом в лице его отдельных представителей. Одним из знакомых Ильича, вспоминает Крупская, был бедняк: «С ним Владимир Ильич часто ходил на охоту. Это был самый немудрый мужичонка — Сосипатычем его звали; он, впрочем, очень хорошо относился к Владимиру Ильичу и дарил ему всякую всячину: то журавля, то кедровых шишек...»

Общность душ у супругов была стопроцентная (если верить воспоминаниям Крупской). Ходили вместе на охоту: «Осенью идем по далеким просекам. Владимир Ильич говорит: "Знаешь, если заяц встретится, не буду стрелять, ремня не взял, неудобно будет нести"». И следом с одобрением вспоминает, как во время паводка Ильич настрелял «целую лодку» зайцев, загнанных водой на остров. Покойный Владимир Солоухин пришел в ужас от подобного воспоминания: «Охотник, о котором вспоминает женщина, сумел добраться в лодке до островка и прикладом ружья набил столько зайцев, что лодка осела под тяжестью тушек. Женщина рассказывает об охотничьем подвиге своего мужа с завидным благодушием. Способность испытывать охотничье удовлетворение от убийства попавших в естественную западню зверьков ее нисколько не удивила» (Орса-Койдановская 1994: 38).

А чему удивляться? Ильич разделывался с зайцами прикладом, Надежда Константиновна в дальнейшем разделается с «Крокодилом» Чуковского: «Звери под влиянием пожирателя детей, мещанина Крокодила, курившего сигары и гулявшего по Невскому проспекту, идут освобождать томящихся в клетках своих братьев-зверей... Что вся эта чепуха обозначает? Какой она имеет политический смысл?» (Там же: 102).

Но это будет позже. А пока молодожены живут в Шушенском, с Большой земли им шлют письма единомышленники, и они с умилением читают их вдвоем. Например, от Нины Струве о своем сынишке: «Уже держит головку, каждый день подносим его к портретам Дарвина и Маркса, говорим: поклонись дедушке Дарвину, поклонись Марксу, он забавно так кланяется...» Впрочем, это был счастливый период Революции, ее медовый месяц, когда царизм сажал бунтующих дворян в комфортабельные тюрьмы, когда они еще дружили друг с другом и подшучивали над своим будущим (Там же: 104), не подозревая, что этим шуткам суждено сбыться и повернуться к ним своей оборотной кровавой изнанкой: «Помню, раз до войны, дело было, кажется, в 11-м — в Швейцарии, — вспоминает эсер Виктор Чернов. — Толковали мы с ним в ресторанчике за кружкой пива — я ему и говорю: Владимир Ильич, да приди вы к власти, вы на следующий день меньшевиков вешать станете! А он поглядел на меня и говорит: "Первого меньшевика мы повесим после последнего эсера"» (Макловски, Кляйн, Щуплов 1998: 157).

 

 

 

 

Тем часом Надежда Константиновна в Шушенском тоже время даром не теряла: в нее влюбился отбывавший поблизости свою ссылку революционер Виктор Курнатовский. При его появлении молчаливая Крупская тут же превращалась в веселую, остроумную женщину: «Вы, Надюша, по отчеству Константиновна, — говорил он, — и я Константинович!.. Можно подумать, что мы брат и сестра» (Орса-Койдановская 1994: 104). «Сестра» довольно улыбалась... Ревновал ли ее Ленин? Вряд ли. Неизвестно, считал ли он в тот момент Крупскую своей законной женой, да и вобще, догадывался ли о ее маленьком романе? Кажется, он не обращал на это никакого внимания. К тому же, если верить соратнику Ильича Сергею Гусеву, будущий вождь однажды бросил ему исповедальную фразу: «Ухажерством я занимался, когда был в гимназии...» (Валентинов 1993: 68).

(Впрочем, «ухажерством» Ильич спонтанно занимался в течение всей жизни: если Инессу Арманд, заменявшую супругам домоправительницу, секретаршу, завхоза, переводчицу, а также чтицу (кого?) Чернышевского, Крупская терпела и по-своему любила, то жизнерадостную социалистку Марию Эссен выгнала в эмиграции из дома, устроив мужу, наверное, впервые в жизни сцену ревности...)

Можно долго рассуждать: то ли «шушенский Ромео» Курнатовский был слишком опытным обольстителем дурнушек, то ли Ильич не справлялся со своими супружескими обязанностями... Крупская предпочитала не останавливаться на этом моменте в своих воспоминаниях. Ее можно понять: отношения с супругом и его родней складывались не самым лучшим образом. Сестра Ильича — Анна Ильинична не очень-то одобряла брак брата, всю жизнь смотрела на Крупскую подозрительно, свысока. Ее раздражали сплетни о том, что Крупская «таскалась с товарищами» (хотя внешность Надежды Константиновны не давала оснований для таких подозрений!), и иначе как «мымра» за глаза она ее не называла (Орса-Койдановская 1994: 116).

К тому же хозяйкой Надежда Константиновна была никудышней, и владелец мюнхенской квартиры подумывал, не запретить ли русской неряшке готовить на кухне. Впрочем, скоро квартира превратилась в проходной двор, за «товарищами» не успевали вытирать грязь, и постояльцам пришлось съехать (Там же: 118).

А тут еще Ильич вздумал изучать английский язык. Издатель Джордж Реймент, дававший ему уроки, вспоминал: «Ленин очень быстро запоминал новые незнакомые ему слова, немного хуже усваивал грамматику, а вот с произношением у него было совсем плохо. Но стоило только сделать ему какое-нибудь замечание, как он начинал нервничать и бурчать: "Черт знает что за язык! Из всякого говна понапридумывали правил, прости, Наденька!" Крупская — ужасно некрасивая, сутулая, выглядевшая на много старше своих лет женщина, впрочем, не без опасной хитринки в глазах, — сначала тоже пыталась усовершенствовать свою разговорную английскую речь, но, убедившись, что эта работа для нее слишком изнурительная, вскоре бросила... Больше всего эта семья меня поразила какой-то жуткой неприспособленностью к бытовым проблемам. В их квартире было постоянно неубрано... Я ни разу не видел, чтобы Крупская занималась по хозяйству. В моем присутствии она или читала, или, что бывало значительно чаще, молча часами следила за нашими занятиями. Не знаю, говорил ли этот факт об их бедности, но чая в этом доме я так ни разу и не удостоился».

Что с них, англичан, взять?! Материя им всегда была ближе, чем сознание. Хотя, заметим, материальное положение Ленина допускало возмоленость жить на широкую ногу. Еще Валентинов опровергал Анну Ульянову, которая полагала нужным «изображать очень бедненьким материальное положение Ульяновых». В предисловии к собранию «Писем Ленина к родным» она писала, что Ильич в ссылке в Сибири жил «на одно казенное пособие в 8 рублей в месяц». Это расходится с письмами самого Ленина, который постоянно благодарил мать за присланные деньги...

Еще Джордж Реймент в своих наблюдениях точно схватил главное: Крупская выполняла при Ильиче ту же роль, что Эккерман при Гете. Нередко он знакомился с литературой в ее озвучке: так, во время болезни Ильича Крупская читала ему рассказ о том, как взбунтовавшиеся рабочие убивают жандарма. Писатель сильно передал горе вдовы и маленького сына. Ленин и Крупская сошлись на мнении: рассказ плох — отвлекает от классовой борьбы!

Уже в эмиграции Крупская становится официальным биографом, секретарем, личным другом и — в последнюю очередь! — супругой будущего вождя. Она распределяла посетителей на «чистых» и «нечистых»: «"Владимир Ильич, — объявила мне однажды Крупская, — к вам очень благоволит". Так и сказала: "...к вам очень благоволит"», — вспоминает Валентинов о своем пребывании в начале века в русской эмигрантской Женеве (Валентинов 1993: 35). Вскоре благоволение самой Крупской к Валентинову испарилось: Ильич имел привычку до написания своих работ пересказывать их единомышленникам. В Женеве на эту роль он присмотрел молодого студента Валентинова. Вот так, во время прогулок, повествуя Валентинову о ненаписанной работе «Шаг вперед, два шага назад», Ильич тем самым лишил Крупскую ее священного права — слышать обо всем, связанном с Лениным, первой. Надежда Константиновна показала нрав — и чуть было не захлопнула дверь перед носом юного революционера. Выход был найден: «Я сказал Ленину, что впредь буду его поджидать на углу...» И прогулки с обсуждением основательного теоретического труда большевиков продолжились без Крупской. Да и в других ситуациях — житейских и бытийных — Ленин легко обходился без Надежды Константиновны. Особенно после того, как однажды накануне переезда из Лондона в Женеву заболел тяжелой нервной болезнью — воспалением кончиков грудных и спинных нервов (как затем определили доктора) (Там же: 140). «Нам и в голову не приходило обратиться к английскому врачу, — вспоминала Крупская, — ибо платить надо было гинею». Заглянув в медицинский справочник, она взялась сама за лечение. Решив, что у Ленина стригущий лишай, густо вымазала его йодом. Можно представить себе мучения Ильича! Не после ли этого он пришел к убеждению: «Пробовать на себе изобретение большевика или большевички — ужасно»?! (Там же: 274.)

Ну, а в быту, если на его костюме появлялись пятна, он собственноручно выводил их бензином. Даже «плохо держащуюся пуговицу пиджака или брюк укреплял собственноручно, не обращаясь к Крупской» (Там же: 141).

...В глухую пору застоя довелось мне с писателями, участниками какого-то пленума СП, удостоиться чести — посетить штаб революции Смольный. Помнится, все наши казахские классики и северные аксакалы вращали квадратными перепойными глазами и недоумевали: почему в комнатушке вождя, где он жил со своей супругой, стоят две узенькие кроватки?

А так было всегда — и в Лондоне, и в Женеве, и в Брюсселе, где бы ни жил Ильич с Крупской, он заказывал две кровати. Так было и в Париже на улице Мари-Роз, где в громадном алькове стояли две железные русского образца кровати вместо французских lit national. Впрочем, советская Лениниана прошла мимо этого постельного факта. На трибуне, с кепочкой в руке Ильич выглядел выигрышней. А в кровать, знаете, с кепочкой не ложатся... (См.: Там же: 269; Орса-Койдановская 1994: 145.)

А он все спит.

 

P. S. Тем часом досужие специалисты раскопали: будучи в Мюнхене два года (1900-1902), Ленин любил посещать знаменитые мюнхенские пивные: «Бюргерброй», «Хофброй», «Хофбройхауз», «Маттезер»... Историку эти названия говорят многое: именно в них спустя 20 лет проводили свои собрания национал-социалисты, среди которых был Адольф Гитлер. В Мюнхене Ленин написал свой программный труд «Что делать?». После мюнхенского пивного путча Гитлер написал «Майн Кампф». Здесь, в Мюнхене, Владимир Ульянов в 1901 г. стал Лениным, а ефрейтор Шикльгрубер — Адольфом Гитлером.

 

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

 

 

Орса-Койдановская 1994 — Орса-Кайдановская Б. Интимная жизнь Ленина / Пер.  с нем.  Минск: БАДППР, 1994.

Валентинов 1993 — Валентинов Н. Недорисованный портрет. M.: TEPPA, 1993.

Макловски, Кляйн, Щуплов 1998 — Макловски Т., Кляйн М., Щуплов А. Н. Жаргон-энциклопедия сексуальной тусовки. М., 1998