Ломоносов и некоторые вопросы своеобразия русской культуры XVIII века
1. Изучение русского XVIII века значительно продвинулось вперед со времени появления программной статьи Г. А. Гуковского «За изучение XVIII века» (1933). Тем более заметна определенная стагнация в этой области и необходимость новых коренных идей. Попытки применить к реальному материалу такие понятия, как «классицизм» или «барокко», не могут дать плодотворных результатов, пока в основе их лежат теоретические представления столетней и более давности, лишь подновленные наслоениями сменявших с тех пор друг друга научных школ.
2. Разделение сфер и уровней художественного моделирования — их взаимодействия, пересечений, создания креолизованных областей и границ взаимной непереводимости, равно как и многие другие смыслообразующие процессы, порождают сложную неоднородность, в целом представляющую культуру XVIII в. как семиосферу. Эта динамическая и богатая внутренними противоречиями картина противостоит прямолинейности принятых литературоведческих этикетов, реальных лишь на условном метаязыковом уровне.
3. Разные участки семиосферы имеют различную диахроническую глубину, то есть опираются на различный объем памяти и коренятся в весьма отличных пластах предшествующих культур. Уже поэтому (если даже при данном приближении оставить в стороне вопрос о противоречии центра и периферии сферы) так называемый классицизм во Франции и в России не может быть однородным явлением.
4. Не касаясь всего комплекса возникающих при этом вопросов, остановимся на тех чертах русской культуры XVIII в., которые для понимания требуют обращения к ее истории.
а) В известном письме Бестужеву Пушкин писал: «Иностранцы нам изумляются — они отдают нам полную справедливость — не понимая, как это сделалось. Причина ясна. У нас писатели взяты из высшего класса общества — аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными». Пушкин указал на важный феномен — высокий социальный престиж литературы (Карамзин писал: «Я не бывал ни в сражениях, ни в советах государственных, но без стыда могу видеть себя среди генералов и министров»), — но дал неверное ему объяснение: аристократическая традиция не играла заметной роли в образовании специфики русской литературы.
б) Русская допетровская культура наделяла Слово высшей авторитетностью. Слово, божественное по своей природе, не могло быть неистинным или сделаться предметом игры. Игровые элементы были оттеснены в сферу устного, фольклорного слова, письменное же слово полагалось как серьезное, истинное и авторитетное (исключение составляют памятники с отчетливой западной традицией: «Моление» Даниила Заточника с его жонглерско-голярдским духом и барочные памятники XVII в.) Именно этот авторитет ставил слово выше искусства, традиция текстов, повествующих о неистинных, выдуманных происшествиях и служащих развлечению, в русской письменности до XVII в. сколь-нибудь существенного места не имела. Играть слово — «вышним играти». Автор мыслился не как создатель, а носитель слова. Оно ему было вручено и, следовательно, требовало от него соответственного достоинства. Это коренным образом отличалось от западной ситуации с ее восходящей к античности традицией светской поэзии, игрового слова и авторства как разновидности умения.
в) Секуляризация культуры в результате реформ Петра создала новую ситуацию, отменившую многие традиционные черты русского средневековья. Однако представление о высокой природе Слова осталось. На вершине ценностной иерархии культуры помещалось Слово, авторитетное как носитель идеи государственности для первой половины века или как голос Природы человека. Напряжение между пророческим Словом поэта и словом-игрой — один из основных смыслообразующих конфликтов культуры XVIII века. Эволюция Тредиаковского и Карамзина — два параллельных пути от игровой периферии культуры к ее серьезному профетичеекому центру.
г) Особая аксиологическая природа Слова сказывается на социальной оценке литературы. В то время как живопись, архитектура, балет, театр, вокальное искусство в России XVIII в. — удел крепостной или разночинной интеллигенции или иностранцев, поэзия воспринимается как «благородное» занятие (что отнюдь, вопреки мнению Пушкина, не определяет аристократического происхождения поэтов XVIII в.)
д) Связь Слова с высшими истинами порождала представление о том, что высокая поэзия требует цели высшей, чем собственно литературная. Отсюда и уничижитетьное отношение к поэзии, таких целей не имеющей (ср. слова Ломоносова о Сумарокове, который «бедное свое рифмачество выше всего человеческого знания ставит») На другом же полюсе образовывалась кощунственная, срамная «отверженная» поэзия от Баркова до Полежаева или «гусарских поэм» Лермонтова. Традиция последней слишком была прочна, чтобы вместо того, чтобы искать ей историко-литературное место, просто от нее отмахиваться.
е) Традиция перевода псалмов не продолжает, а отрицает «Псалтырь рифмотворную» Симеона Полоцкого. Одновременно роль русских переводов псалмов в поэзии России XVIII в. не только исключительно важна, составляя стилистическую основу зарождающейся гражданской поэзии и формируя образ поэта-пророка, но и ни в какой степени не может быть сопоставлена со сравнительно скромной ролью этого жанра в поэзии французского классицизма (Ж -Б. Руссо).
ж) Охарактеризованная выше ситуация ставила совершенно по-иному, чем в европейской традиции, отношение автора к тексту. Пророк истины должен быть и биографически достоин такого представительства. Сосуд не должен унижать того, что ему вверено. Отсюда, с одной стороны, интерес к личности автора, а с другой, прием опорочивать автора-человека в целях литературной полемики. С эти точки зрения в ином свете предстает личностный характер литературных споров 1750—1770-х гг. Для историка-позитивиста, высокомерно считающею свою точку зрения «научной» и возвышающейся над «неразвитыми» литераторами, взгляды которых он снисходительно описывает, самый характер обвинений, выдвигаемых Ломоносовым, Тредиаковским и Сумароковым друг против друга, — показатель их неспособности «возвыситься» до обсуждения принципов вместо лиц Но для людей XVIII в. это был спор о праве на высокую «вакансию поэта».
з) Ломоносов исторически стоит на рубеже допетровской и поспепетровской культур и на стыке исторической традиции и западного влияния. Это делает его творчество почти экспериментально чистым примером сложных процессов, сопровождавших образование новой русской культуры вообще и культуры XVIII в. в частности.
1986