Сказанное заставляет нас иначе взглянуть на роль Смутного времени в русской истории. Период складывания Московского государства и его быстрого подъема характеризуется относительной устойчивостью. В реаль­ной политике происходит быстрый процесс развития. Процесс этот не лишен конфликтных ситуаций и острых столкновений. Однако в целом он имеет характер непрерывно развивающегося в одном направлении исторического движения. Доминирующей тенденцией является складывание единого госу­дарства с безграничной самодержавной властью во главе. Естественным ре­зультатом этого процесса по общей логике европейского исторического раз­вития должен был сделаться переход к более цивилизованной политической структуре. Это, в свою очередь, было связано с развитием экономики и сбли­жением с общеевропейской цивилизацией. Процесс этот мог происходить относительно безболезненно, как, например, в Австрии, или сопровождаться революционными вспышками, как во Франции, но во всех случаях он имел характер единого логически развертываемого процесса. В этом смысле пока­зательно, что историки французской школы «долгого дыхания» (la nouvelle histoire) не без успеха описывали эти исторические события как подчиненные замедленному постепенному развитию.

С этой точки зрения имеет смысл провести различие между революцией и смутой. Первая характерна для тернарных систем, вторая — типичное явление бинарных. Когда революцию называют повивальной бабкой исто­рии, то имеют в виду, что в момент рождения ребенок уже сложился в чреве матери. Тернарные системы в момент взрыва выносят на поверхность то, что спонтанно в них уже сложилось. Бинарные системы ставят между «ста­рым» и «новым» момент полного уничтожения. Таким образом, спонтанный период складывания нового полностью отрицается. В этом смысле смута — закономерное и периодически повторяющееся явление русской культуры. Фактически за время существования империи имели место «смуты» конца XVI — начала XVII в., конца XVII — начала XVIII в, конца XVIII — начала XIX в., конца XIX — начала XX в и настоящего, переживаемого нами сейчас, времени. Несмотря на различную окраску этих исторических событий и существенную разницу участвовавших в них сил (установок, про­грамм), все они типологически имели общие признаки представление о том, что переживаемый кризис есть «окончание истории» и «начало новой эры», что после него должно последовать установление идеального порядка и что будущий путь должен в принципе противостоять общеевропейским истори­ческим дорогам.

Царствование Ивана Грозного логически исчерпало государственные воз­можности безграничной власти. Слова опричника Грязного. «Ты, государь, аки Бог» — выражали самую сущность московского принципа власти (См. об этом Живов В. М., Успенский Б. А. Царь и Бог. Семиотические аспекты сак­рализации монарха в России // Языки культуры и проблемы переводимости. M., 1987, Успенский Б. А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-историче­ский феномен // Художественный язык средневековья  M., 1982, а также в наст. изд. «Отзвуки концепции „Москва — третий Рим" в идеологии Петра Первого»). Государственная практика Ивана Грозного представляла собой попытку реали­зации этой идеи Историки полагают, что прекращение прямого потомства Рюриковичей в царствование Ивана Грозного (См., например Платонов С. Ф. Смутное время. Очерки истории внутреннего кри­зиса и общественной борьбы в Московском государстве XVI и XVII веков. Пг., 1923) явилось исторической слу­чайностью, лишь благодаря неожиданности совпавшей с кризисом принци­па безграничности государственного деспотизма. С этим нельзя согласиться. Обширный материал по истории деспотических государственных структур свидетельствует, что убийство наследника или же, в симметричном повороте, убийство наследником своего правящего отца является не эксцессом, а зако­номерностью, определяющей данный тип передачи верховной власти. Неко­торая окраска, наложенная на эту закономерность личными свойствами Гроз­ного, его стремлением экспериментально проверять безграничность своей власти, не меняет основы явления. Между кризисом деспотизма и исчерпа­нием родовой преемственности властителей существует закономерная связь. Показательно, как кризис преемственности власти на рубеже XVI — XVII вв. и идея ограничения самодержавия переплетаются друг с другом.

После смерти Грозного созрела идея выборного, а не наследственного царя. Как справедливо показал Платонов, царевич Дмитрий не сделался жертвой своего отца только потому, что не имел никаких прав на престол как рожденный в браке, официально считавшемся незаконным. Идея насле­дования престола Дмитрием появилась после его гибели и связана была не с юридическими правами, а с совершенно иной традицией — с мифом об уби­енном ребенке-праведнике.

Особенно следует подчеркнуть, что попытки ограничения наследствен­ной деспотической власти проистекают из различных враждебных друг другу общественных сил. Это голос эпохи, а не выражение интересов какого-либо конкретного сословия или класса. Интересно рассмотреть последовательную цепь опытов самоограничения власти.

Воцарение Бориса Годунова (1598) сопровождалось сложным и не имев­шим опоры в традиции ритуалом приглашения царя на трон. Особенно пока­зательно, что после осуществления продуманной цепи общенародных, госу­дарственных и церковных прошений, умолявших Годунова принять власть, Борис, согласно источникам, завершил всю эту цепь характерным жестом: повернувшись лицом к народу, он поднял над головой рубаху и потряс ею. Это была своеобразная присяга разделить с народом последнюю рубаху. Царь ограничивал свою власть торжественным публичным обещанием.

Не успел Лжедмитрий возвратить из ссылки Шуйского, как этот послед­ний, совместно с Голицыным, тайно обратился к королю Сигизмунду с пред­ложением избрать на московский престол принца Владислава. Условия, на которых в дальнейшем велись переговоры на эту тему, менялись. В одной из версий власть Владислава подвергалась настолько значительным ограни­чениям, что фактически не могла уже называться самодержавной. Другая вер­сия, отстаивавшая интересы родовитого боярства, ограничивала права слу­жилого дворянства на участие в государственной власти. Однако во всех вариантах имелось нечто общее о самодержавии в толковании Ивана Грозного не могло быть и речи. Социальные группы спорили между собой, в чью пользу будет проведено ограничение, но были едины в самой этой идее. В этом смысле особенно показательно поведение «боярского царя» Василия Шуйского. Еще до воцарения Шуйский усвоил тактику опоры на мятежную толпу. «Шуйские были одни из первых московских политиканов, взявших привычку обращаться к площади. При Борисе они подвигли "торговых мужиков" просить царя Федора "чадородия ради" развестись с царицей Ириной. После смерти Бориса Василий Шуйский поднимал толпу на Годуно­вых, свидетельствуя об "истинности" самозванца, и толпа разгромила Году­новых. А вскоре затем он же пробовал возбудить ту же толпу и против само­званца, за что едва не поплатился жизнью» (Платанов С. Ф. Смутное время. С. 86).

Тем более примечательно, что в обряд присяги Шуйский, вопреки ожида­ниям бояр, ввел клятву царя народу. Особо следует выделить торжественное обещание Шуйского карать только лично виноватого, не распространяя опалу на его родственников и близких. Платонов видит в этом лишь лишен­ную принципиального значения обычную милость, предназначенную к празд­ничному торжественному дню. С этим, конечно, согласиться нельзя Иван Грозный, бесспорно, не был добрым человеком, но его последовательное стремление уничтожать не только виновных, но и все их роды объясняется не одними личными свойствами царя, но и представлением о том, что юриди­ческим лицом, предметом как милостей, так и наказаний является не отдель­ная «персона», а коллективная личность — род, слуги, даже животные родо­вой вотчины. На этом убеждении строились такие фундаментальные идеи, как местничество, представление о родовой чести. Боярин шел на плаху для того, чтобы не подчиниться понижению своего места на царском пиру. С точки зрения «просвещенного» сознания XIX в это невежество, но для средневекового мышления это - естественный вывод из представления о том, что носителем заслуги является род.

Идея индивидуальной ответственности, провозглашенная Шуйским, одна из наиболее смелых новаций переломного времени. Авторитет народа как источника власти возрос во время Смуты настолько, что упоминание о нем оказалось формально введенным в звание Минина.

Народное соборное избрание сделалось законным основанием прав Рома­новых на престол. В многочисленных перипетиях дворцовых переворотов и смут обращение к народу как к источнику власти повторялось и в даль­нейшем. Так, в споре между Софьей и Петром за престол эта идея вновь выплыла на поверхность.

Насколько глубоко была поколеблена мысль о наследственном праве на престол, свидетельствует такая деталь, попав в почти безвыходное положение во время неудачного Прутского похода, Петр обратился к Сенату, освобож­дая его от выполнения собственных приказов в случае, если попадет в плен. Как бы забыв о том, что у него имеется законный наследник (отношения с Алексеем у государя еще были далеки от взаимной ненависти и в целом оставались лояльными), Петр предписывал сенаторам «избрать из себя достойнейшего» на трон (В любом случае идея наследственности власти обязывала Петра хотя бы упомянуть о причинах фактического лишения Алексея государственной власти). Права наследственности были в его сознании на­столько поколеблены, что в отчаянную минуту он просто о них забыл.

Итогом Смуты XVII — начала XVIII в., казалось, должен был бы сде­латься переход России к умеренной законодательно-самодержавной власти, например типа Швеции. Однако этого не произошло. Сложился тот парадок­сальный порядок, который мадам де Сталь позже характеризовала словами «Политический строй России — деспотизм, ограниченный удавкой» (Последние слова — намек на удушение Павла I). Даль­нейшее развитие России строилось на непримиримом противоречии. С одной стороны, в основу государственности были положены европейские принципы абсолютизма. Это подразумевало, что слова о божественной природе госу­дарственной власти превратились в поэтическую метафору. Фактически они означали несколько варьированную европейскую идею абсолютизма. С дру­гой стороны, сохранялась бинарная структура, которая невольно подталкива­ла воспринимать метафору как реальность. В результате русская государст­венность XVIII в изначально была построена на ряде непримиримых проти­воречий, чреватых катастрофами. Основное заключалось в строительстве «регулярного» государства европейского типа на крепостнической основе. Если в Европе абсолютизм сопровождался экономическим развитием и под­спудно подготавливал смену всего жизненного уклада, то в России происхо­дило нечто прямо противоположное. Европеизация быта и сознания обра­зованной части общества, включение в семью европейских народов сопровождалось не ослаблением, а резким усилением крепостничества. Ко второй половине XVIII в. уже исчезнувшие из быта Европы формы феодальной зависимости в России получили такое развитие, что в отдельных случаях крепостное право деградировало до рабовладения. На этой почве нельзя было строить экономику европейского типа, и Россия, пережившая в начале XVIII в промышленно-технический взлет, быстро затормозилась в своем развитии. К моменту Севастопольской кампании она превратилась в самую обширную и одновременно самую отсталую страну Европы.

Другое важнейшее следствие заключалось в возникновении противоречия, из которого «нормального» выхода в принципе не было.

Дальнейшее развитие по европейскому пути требовало освобождения крестьян. Однако задача эта, очевидная для большинства русских правителей второй половины XVIII — первой половины XIX в. и для целого ряда обще­ственных деятелей, натолкнулась на непреодолимую преграду. И Екате­рина II, и Александр I, и Николай I, и прозорливые вельможи, как, напри­мер, Сперанский и граф Киселев, прекрасно понимали, какие опасности таит в себе крепостное право и в какой мере необходимо найти из него выход. О том, что крепостное право встречало критиков в освободительном движе­нии, не следует даже говорить. Однако на пути реформ возникали непреодо­лимые преграды, вытекавшие из самых основ общественной организации. Бинарная система, предоставлявшая выбор только между организацией и хаосом, заставляла надежды на освобождение крестьян возлагать на правительство. Таким образом, правительство в России выступало в роли прогрес­сивного начала. Сравним слова Пушкина великому князю Михаилу: «Вы, Романовы, все революционеры».

Одновременно возникал ряд противоречий: развитие революционных идей приводило к распространению антиправительственных настроений, а колебания власти подсекали надежду на него. Но еще существеннее было другое: русские либералы («дворянские» революционеры, декабристы) оказа­лись перед трудным выбором, для того чтобы провести крестьянскую рефор­му, надо было преодолеть сопротивление дворянства, а это требовало силь­ной государственной власти.

Декабрист Николай Тургенев в конце 1810-х гг. говорил, что в России нельзя требовать республики, пока не уничтожено крепостное право. Напро­тив, люди типа Дмитриева-Мамонова считали, что свобода дворянства, его способность противостоять деспотизму правительства — залог народной сво­боды, власть же дворянства основывается на его связи с крестьянами, поэто­му уничтожение крепостного права, разорвав единство дворян и народа, сде­лает деспотизм правительства безграничным. Декабристы в последующий, более зрелый период их движения пытались преодолеть это противоречие, соединив в одной программе конституцию и свободу крестьян Однако роко­вая раздвоенность политических идей так и не была до конца преодолена.

Сложившаяся тупиковая ситуация имела еще одну характерную черту каждое новое правительство после Петра и до Февральской революции не продолжало начинания предшествующего, а отвергало их. Елизавета обосно­вывала свое право на престол ссылкой на Петра, пропуская имена последую­щих правителей. Екатерина II начала с того, что торжественно вычеркнула царствование своего мужа из русской истории. То же самое в отношении к ней сделал Павел I. Александр торжественно обещал «править по сердцу и законам бабки нашей Екатерины II» — царствование Павла I было объяв­лено как бы несуществующим. Но и Николай I, считавший, что декаб­ристским восстанием и трагическим началом своего царствования он обязан старшему брату, принципиально разрывал преемственность между этими престолами. Это же повторялось и в начале царствований Александра II, Александра III и Николая II.

Характерно, что то же отсутствие преемственности типично и для истории революционною движения каждый раз отталкивание сильнее, чем преемст­венность. Таким образом, политическая история строится как цепь взрывов.

Развитие буржуазных форм хозяйства, быстрый экономический прогресс в последние десятилетия XIX в , формирование интеллигенции — вся сумма экономических и культурных процессов конца XIX — начала XX в создает потенциальную возможность перехода к тернарной системе.

Если Достоевского и Толстого волнует возможность превращения греш­ника в праведника, то Чехов в принципе снимает эту проблему его герой не описывается двузначным языком Именно это и вызвало обвинения совре­менников в безыдейности и политическом равнодушии автора.

Однако чеховский путь не получил объективного продолжения. Победил путь Блока — максимализм. В 1917 г. наступил третий, последний этап в истории бинарной системы. Одна из существенных линий различия между бинарной и тернарной системами заключается в том, что первая обладает рядом преимуществ, если воспринята как идеал, а не практическая программа действия. Будучи превращена в политическую практику, она неизбежно дег­радирует до крайних форм деспотизма. Известные слова Христа. «Да будут слова ваши да-да и нет-нет, остальное от лукавого» — не могут быть отде­лены от других - «Царство Мое не от мира сего». Политическая реализация бинарной структуры — безнадежная попытка построить царство небесное от мира сего, что в реальности порождает лишь крайние формы деспотизма. Отсюда бесспорное положительное значение бинарных структур во вторич­ном слое культуры — в области идей и искусства и столь же значительная опасность опытов реализации их в сфере политической реальности. Этим определяется и притягательность, и слабость русского типа культуры. Жизнь без Толстого и Достоевского была бы нравственно и духовно бедной, жизнь по Толстому и Достоевскому была бы нереализуема и чудовищна.

Последний этап в истории интересующего нас периода завершил тра­гические последствия применения идеалов бинарной системы в реальной исторической практике. Эпоха военного коммунизма была первым опытом «упразднения» истории. В основе эксперимента лежала эсхатологическая вера в то, что история кончилась. Неоднократно повторялись слова Энгельса о том, что прежние эпохи изучали историю, а пролетарская революция заме­няет изучение истории ее переделыванием. К началу нэпа сделалась оче­видной неудача утопических планов, Россия оказалась на распутье двух дорог. Одна из них предполагала фактическое признание неудачи попытки и медленное сползание к «нормальному» пути развития. Видимо, такие идеи мелькали в последние месяцы в голове Ленина, утверждавшего, что нэп — «надолго и всерьез» (Ср. запись Чуковским слов Горького в 1921 г. «Заговорили о пустяках — Что в Москве? — спросил Горький — Базар и канцелярия! — ответил Федин — Да, туда попадаешь, как в паутину, — сказал Горький — Говорят, Ленин одержал блестящую победу. Он прямо так и сказал нужно отложить коммунизм лет на двадцать пять. Отложить. Те хоть и возражали, а согласились» (Чуковский К. И. Дневник 1901—1929 М., 1991 С. 173) Упоминание двадцати пяти лет звучало в эти годы как синоним бесконечности). Одновременно в сходном направлении развивались идеи сменовеховцев.

Однако эта возможность была потеряна. Традиционный бинаризм созна­ния, привыкшего к «бескомпромиссному» делению политических сил на дру­зей и врагов, добро и зло, возобладал. Лозунгами эпохи сделались: «Кто не с нами, тот против нас» и «Если враг не сдается, его уничтожают». Такое сознание нуждалось в присутствии врага и непрерывно его порождало. Толь­ко появление реального врага в годы Отечественной войны отчасти приглу­шило на короткий срок порождение мнимого, но политически необходимого для системы врага.

Последний период развития бинарной структуры, как можно предпола­гать, в наше время завершился. Однако переход на систему иного типа затрагивает столь глубокие исторические традиции, что все надежды на бы­стрый прорыв в этом направлении лишь демонстрируют устойчивость бинарной психологии. Все планы осуществления глубоких социально-экономиче­ских и психологических перемен в заданное число месяцев или лет слишком напоминают все те же «пятилетки в четыре года», представление о том, что «силовыми» и «волевыми» методами можно преодолеть объективный ход истории и что отказ от взрыва может быть осуществлен средствами взрыва.

Бинарные и тернарные системы в естественном состоянии распределяются на различных пластах культуры. Тернарные системы находят более естествен­ное применение в практической, эмпирической сфере культуры, поскольку развитие здесь ограничивается материальными возможностями процесса. Бинарные системы с их максимализмом находят естественную почву в области умозрительных моделей, теоретических построений и художественной фантазии. Однако это естественное распределение далеко не всегда господ­ствует на практике. С одной стороны, в определенных культурах, например в протестантских, культ здравого смысла, умеренности и разума приобретает доминирующий характер. Из практической пользы он превращается в добро­детель. Здесь находят свою основу те принципы, по которым строятся обще­ственные идеалы.

Противоположная ситуация возникает в русской культуре. Идея макси­мализма, отрицания «пошлой» середины из области художественного созна­ния переносится в сферу практического поведения. Тургенев с его чуткостью к общественным настроениям выразил это стихами своего героя:

 

Новым чувствам навеки предался

Как ребенок душою я стал,

И я сжег все, чему поклонялся,

Поклонился всему, что сжигал

 

Отождествление экстремальности с принципиальностью и презрительное отношение к «постепеновцам» — черты русской общественной жизни XIX в , чутко зафиксированные Тургеневым.

Проблема перехода с бинарной точки зрения на тернарную фактически возникла, как мы видим, в период «смуты» начала XVII в. Однако каждый раз она наталкивалась на непреодолимые препятствия, государство переживало один кризис за другим, мучительно рвалось перейти на европейский (то есть тернарный) строй и каждый раз эта попытка оканчивалась новым кризисом. Фактически перед этим вопросом стоит развитие России и в настоящее время.

Трудность перехода, почти фатальная, обусловлена тем, что эти две струк­туры характеризуются взаимной непереводимостью. С точки зрения бинар­ной системы тернарная представляет собой хаос и распад (отсюда, например, систематически повторяющаяся идея о «гниении» Запада). Но с точки зрения тернарной системы бинарная представляет собой катастрофу, поэтому пере­ход от системы к системе психологически переживается как гибель. В настоя­щее время переживаемый Россией кризис, с одной стороны, все тот же кризис, который в разных формах, но с единой сутью повторялся весь период между Петром и нашей современностью. С другой стороны, мы переживаем принци­пиально новую ситуацию, ибо сейчас вопрос о переходе к общеевропейской тернарной структуре приобрел гамлетовский характер — «быть или не быть».

 

 

1992