Русь: имя и история

Константинопольский патриарх Фотий описывает первую осаду столицы Византии флотилией росов в 860 г. эсхатологическими красками ветхозаветных пророков: «народ неизвестный, не важный, народ, причисленный к рабам, неимевший значения, но получивший известность и прославившийся от похода на нас, ничтожный и бедный, но достигший высоты и обогатившийся, народ, где-то вдали от нас живущий, варварский, находящийся в кочевом быту, надменный своим оружием, беззаботный, упорный, не признающий военной дисциплины; этот-то народ быстро, во мгновение ока, как морская волна нахлынул на наши пределы», не щадя ни человека, ни скота и т.д. «Вышло с Севера войско, поднялись племена с крайних пределов земли» (цит. по: Успенский 1997. С. 265). Ср. пророчество Иеремии (47.2): «поднимаются воды с севера (курсив мой — В. П.) и сделаются наводняющим потоком, и потопят землю и все, что наполняет ее, город и живущих в нем» и т. д. Слова Фотия о «свирепых волнах брани» не сводятся к библейской метафоре потопа — русь действительно приплыла с севера (Ср. знаменитую латинскую молитву, распространившуюся в тот же период натиска викингов на побережье Атлантики (870—890-е гг.): «От неистовства норманнов избави нас, Господи!» «Норманны» и здесь — отнюдь не просто географическое обозначение: в молитве очевиден эсхатологический контекст библейских пророчеств) морем, на ладьях. Согласно греческому хронографу, цитируемому Повестью временных лет, лишь чудо — покров Богородицы, вынесенный из церкви в Влахернах и опущенный в море — спасло Константинополь: поднявшаяся буря «безбожных Руси корабли смяте».

Фотия нельзя понимать буквально: имя народа Рос ('Rως) уже было известно в Византии не только из Септуагинты, недаром, как заметил М. Я. Сюзюмов, тот же Фотий в другом месте назвал народ рос «пресловутым» (ср. Сюзюмов, 1940. С. 122). В начале IX в. флотилии росов атаковали византийские порты на черноморском побережье — Амастриду и Сугдею (др.-рус. Сурож). При этом в «Житии Георгия Амастридского», повествующем о походе росов, также явственны ассоциации с «архонтом Рос» Септуагинты — росы названы «губительным на деле и по имени народом» (Васильевский 1915. С. 64-65; ср. Сюзюмов 1940. С. 122; Константин Багрянородный. С. 294-296). Эта ассоциация прочно закрепляется за русью в византийской традиции: в «Житии Василия Нового», повествующем о походе руси на Царьград в 941 г., и через сто с лишним лет после Фотия в «Истории» Льва Диакона, рассказывающем о походах князя Святослава, видится сбывающееся пророчество Иезекииля: «Вот, я навожу на тебя Гога и Магога, князя Рос» (IX.6). При этом уже у Фотия имеется некоторая этнографическая привязка: рос — это «скифский и грубый, и варварский народ»; у Льва Диакона (История, IX, 6; С. 182) росы называются скифами или тавроскифами (затем это отождествление встречается и у других византийских авторов, равно как отождествление просто с таврами и киммерийцами — ср. Карышковский 1960. С. 44 и Сл.; Бибиков 1984; 1998. С. 171 и сл.), то есть относятся к кругу «реальных» и давно известных варварских народов Северного Причерноморья.

Можно заметить, что реальность эта кажущаяся. «Скиф» — это обозначение «надменного и гордого» северного варвара, как обозначается народ «рос» в византийских загадках X в. (Успенский 1997. С. 266-267). Этнографическая конкретизация — отнесение народа рос к тавроскифам — также очевидно связана с переживанием античной традиции (вплоть до историка XIII в. Никиты Хониата — Бибиков 1999. С. 138). Безжалостное истребление населения тех мест, которые подвергались набегам руси — «убийство девиц, мужей и жен» (точно так же вели себя и викинги на Западе, не щадя «ни человека, ни скота»), уже автор «Жития Георгия Амастридского» сравнивает «с древним таврическим избиением иностранцев» (Васильевский 1915. С. 64-65) — принесением людей в жертву в храме Артемиды Таврической, описанным еще Еврипидом. Лев Диакон считал также, что «скифы почитают таинства эллинов, приносят по языческому обряду жертвы», когда описывал принесение русскими воинами Святослава в жертву пленных, мужчин и женщин. Правда, древнерусские языческие реалии здесь смыкаются с античными: в жертву Артемиде приносили девиц и юношей — согласно русской летописной традиции, в жертву по жребию так же выбирали девицу или отрока (Васильевский 1915. С. XXXIX и сл.), но и эта летописная фраза воспроизводит цитату из Библии (Псалом 105, см. ниже, глава 5.3.). В византийской историографии (как и в древнерусской) «реалии» подчинены традиции: «тавроскифы» — не более, чем метафора язычников, приносящих человеческие жертвы (их обличение в «Словах» Григория Богослова проникло и в славянскую средневековую книжность — ср. Веселовский 1889. С. 291; Понырко 1992. С. 105), но язычники-росы все же получают конкретное место в традиционной этнической номенклатуре, среди северных варваров, скифов, тавроскифов. И естественно, что в «Житии Георгия Амастридского» наряду с античной («языческой») мифологической ассоциацией зверств росов и жертвоприношений в храме Артемиды Таврической, приводится христианская (ветхозаветная) параллель — упоминаются «беззакония», которые «много раз испытал Израиль» (Вероятно, прямое отождествление руси с эсхатологическими всадниками Гога и Магога в пророчестве Иезекииля было затруднено как раз этнографическими «реалиями» — русь использовала ладьи при осаде Царьграда. Со времен Иосифа Флавия (Иудейские древности. 1.6) эти потомки Иафета отождествлялись со скифами; предполагают (Иванчик 1996), что и угроза Иерусалиму с севера в пророчестве Иеремии (47.2 и др.) исходила от скифов, вторгшихся в 627-626 гг. до н. э. в Палестину).

Известность и «реальность» народа рос уже в IX в. не сводилась к античным и библейским реминисценциям. Напомним, что согласно цитированным Вертинским анналам, в 839 г. из Константинополя в Ингельгейм к Людовику Благочестивому прибыло посольство, в состав которого входили люди, утверждавшие, «что они, то есть их народ, зовется рос» (Rhos) и что их правитель по имени Хакан послал их к византийскому императору Феофилу ради дружбы. Людовик, всю жизнь сражавшийся с викингами, заподозрил неладное и выяснил, что в действительности они принадлежали к «народу свеонов»—были выходцами из Швеции (Вертинские анналы. С. 19-20). Обеспокоенный император франков отправил Феофилу письмо, в котором просил подтвердить благонадежность людей «рос» — тогда он готов дать им охрану для возвращения на родину; в противном случае Людовик намеревался вернуть этих людей в Константинополь.

Можно, конечно, предположить, что причина, по которой Фотий игнорирует ранние столкновения Византии с народом рос, заключена просто в особенностях жанра — в эсхатологическом пафосе его «бесед». Но Фотию вторит и Нестор в Повести временных лет (равно как и составитель предполагаемого Начального свода): «В год 6360 (852) ... когда начал царствовать Михаил, стала называться Русская земля». Узнаем мы об этом потому, что при этом царе «приходила Русь на Царьград, как говорится об этом в летописании греческом» (ПВЛ. С. 12). Последнее может показаться странным, ибо та же Повесть на изначальный вопрос «откуда есть пошла Русская земля» дает иной ответ — русью назывались призванные из-за моря варяги, «и от тех варяг прозвася Руская земля». Очевидно, что именно первый поход на Константинополь, вторжение руси в самый центр византийского мира означал ее «легитимизацию» и для византийского патриарха (и византийских хронистов (Ср. слова византийской хроники, сохранившей точную дату похода: «Михаил, сын Феофила, [правил]со своей матерью Феодорой — четыре года, и один — десять лет, и с Василием — один год четыре месяца. В его царствование, 18 июня, в 8-й индикт, в лето 6368, на 5-й год его правления, пришла русь (Рсос) на 200 кораблях, которая молитвами достославной Богородицы была побеждена христианами и по мере сил поражена и истреблена». Исследователи (Шрайпер 1991. С. 153) подчеркивают «церковную тенденцию», характерную для этой хроники (при том, что эта «тенденция» была свойственна жанру хронографии в целом))), и для русского книжника. Этот путь «легитимизации» русские князья повторяли на протяжении первых двух веков русской истории регулярно: практически каждые тридцать лет русь совершала поход на Константинополь или в пределы Византии. Эта периодичность, видимо, определялась традиционным для византийской дипломатии сроком действия договора о мире.

Впрочем, как уже отмечалось, именно ранние летописные датировки страдают неточностью (ср. специально: Данилевский 1995). Существеннее другое также уже отмеченное обстоятельство: царствование Михаила III было знаменательно для всей славяно-русской истории (и летописания) тем, что при нем не только была впервые упомянута в хронографе русь — при нем началась славянская миссия Кирилла и Мефодия, был создан письменный «словенский язык», общий для славян и руси. Для русских книжников само имя Михаила, цесаря, при котором потерпела поражение «безбожная» русь и при котором слово Божие стало доступно славянскому «языку» было провозвестием новых и последних времен: в славянском переводе эсхатологического «Откровения Мефодия Патарского» Михаил — последний праведный царь, противостоящий народам Гога и Магога, очевидно ассоциирующийся с Михаилом III; царем, который «вновь провозгласил и восстановил православную веру», предстает Михаил и в Хронике Амартола (ср. Истрин 1897. С. 180-183; 1920. С. 283; Афиногенов 1991. С. 105). Но «архонт Рос», воплотившийся в гребцов русских ладей под стенами Константинополя перед взором потрясенных неожиданным нашествием греков, в глазах русских книжников перевоплотился в новый русский народ, испытавший на себе сначала Божий гнев, а потом благодать Божьего слова.

Более того, как уже говорилось, об этом «перевоплощении» писал в своем послании 867 г. сам Фотий, свидетельствовавший, что не только болгары, но и росы после дерзновенного набега на Ромейскую державу поменяли нечестивую веру на «чистую и неподдельную веру христианскую» и даже приняли у себя епископа и пастыря (ср. Голубинский 1997. Т. 1. С. 51; Успенский 1997. С. 266). Со времени составления Никоновской летописи в этом известии видят свидетельство «крещения Аскольда» после похода 860 г. (ср. Оболенский 1998. С. 196; Рапов 1988. С. 77 и сл.); при этом не учитывается антилатинский полемический контекст Фотия, повествующего об успехах восточной (греческой) церкви (Папа Николай писал Михаилу III о том, что разрушения и убийства, совершенные русью у стен Константинополя, остались неотомщенными (ср. Голубинский 1997. Г. 1. С. 40-41). Фотий же утверждает, что приняв христианство, росы стали «друзьями» империи.) в эпоху первой схизмы, а главное — эсхатологический, точнее — милленаристский характер его послания, призванного продемонстрировать наступление тысячелетнего праведного царства и распространение истинной веры до краев ойкумены, откуда явился «пресловутый народ рос» (ср. Чекин 1998).

Историки давно обратили внимание на то, что начальное летописание ничего не знает о крещении Руси при Аскольде, что заставило их — начиная с Голубинского и Ламанского —предполагать, что речь у греческого патриарха идет не о киевской руси Аскольда, а о руси, локализуемой у Тавра,— Азовской и т. п. В связи с этим вспоминают о «росьских письменах», которыми были написаны евангелие и псалтырь, обнаруженные Константином Философом во время хазарской миссии 861 г. (согласно «Житию Константина», гл. 8; см. обзор гипотез о значении «росьских письмен» — Флоря 1981. С. 115-117; Хабургаев 1994. С. 117 и сл.). Еще И. В. Ягич показал, что самая «естественная» интерпретация письмен как славянских (данная еще в «Сказании о русской грамоте» в XII в.— ср. Живов 1992) оказывается и самой неприемлемой, ибо противоречит собственно «Житию Константина», где говорится о том, как сам Константин «сложил» славянские письмена накануне моравской миссии. Р. Штихель (1997) предполагает, что и здесь наименование «росьский» нельзя вырывать из библейского пророческого контекста — речь идет о «народе рос» на краю ойкумены: миссионерская и переводческая деятельность Константина была связана с осуществлением этих пророчеств о распространении слова Божия и Благой вести во всех «концах земли», и «народ рос» включается в эту христианскую ойкумену наряду с прочими «языками».

Трудно сказать, насколько реальным было это «включение» при Фотии. Аскольд и Дир были погребены в Киеве как язычники (под курганами (Широко распространяющаяся интерпретация летописной глоссы о том, что на могиле Аскольда была поставлена церковь Николы, как свидетельства его христианского погребения и даже принятия крещального имени Никола, едва ли основательна: ср. топографическую привязку могилы Дира к церкви Ирины и прочие топографические глоссы, характерные для Повести временных лет)), Русь и словене Олега клялись, заключая мирный договор с греками, Перуном и Волосом. Но и походы на Царьград, и особенно договоры с греками имели отнюдь не только прагматическую — экономическую — значимость для Руси. В этих походах Русь действительно приобретала имя, наделенное более широким и вполне историческим значением по сравнению с одиозным и полумифологизированным византийской историографией названием «рос». О разноплеменном войске Игоря, включавшем в 944 г. и варягов, и славянские племена, корсунцы (жители византийского Херсонеса) и болгары, согласно Повести временных лет, сообщали византийскому императору: «Идуть Русь». В договорах 911 и особенно 944 г. русь — «людье вси рустии» — противопоставляется грекам («всем людям гречьским») (ПВЛ. С. 23 и сл.). Это противопоставление, как уже предполагалось в главе 1, отражает формирование нового этноса, народа, равного народу древнему, носителю цивилизации (ср. Насонов 1951. С. 41). Не потерял своего значения для Руси (равно как и для Византии) Дунай: на Дунае останавливается войско Игоря в 944 г. и войско Владимира Ярославича в 1043 г. в ожидании выгодного мирного договора с греками. Заключением договоров русь добивалась признания греками нового народа и нового государства.

Однако сам акт «признания» руси получил, естественно, принципиально различную оценку в Византии и на Руси: для Византии рос — варварский народ, чьи нашествия актуализируют эсхатологические пророчества, для Руси появление ее имени в греческих хрониках равнозначно включению во всемирную историю. Так «далекий» и «неизвестный» народ обрел свое имя у стен Константинополя.

Дело, однако, было не просто в обретении имени: время и место этого включения руси во всемирную историю для Начальной летописи имеет особый смысл. Повествование о начале Русской земли под 852 г. — в царствование Михаила III — служит переходом от космографической части к собственно летописной, погодным записям; но этот переход и сама фигура византийского императора были исполнены особой значимости в византийской (в том числе у Амартола) и русской раннесредневековой историографии. «Начало Русской земли» завершает космографический рассказ о расселении славян, который продолжает тему священной — библейской — истории о расселении «языков» — народов мира. Русская земля оказывается как бы землей обетованной — предназначенной славянам и Руси самим ходом священной истории (см. выше). Одновременно для Византии появление руси под стенами богохранимого града — Константинополя — было предвестием эсхатологических событий, конца света; более того, имя Михаила, при котором Константинополь пережил нашествие руси, как уже говорилось, порождало эсхатологические предчувствия, так как Михаил — имя архангела, архистратига, поражающего нечестивые воинства в конце времен. В славянском переводе «Откровения Мефодия Патарского» Михаилом именуется последний праведный царь, явно смешиваемый с архангелом по ассоциации с Михаилом III (Метрик 1897. С. 180-183). Начало Русской земли было связано, таким образом не только с эсхатологическими предчувствиями, свойственными христианскому мироощущению, в том числе хронографии (ср. Ле Гофф 1992. С. 156 и сл.; Данилевский 1995; Водолазкин 1998), — Русская земля как бы сменяла Византию во всемирной истории: ведь в прологе Хроники Амартола византийский хронист намеревался продолжать повествование от Адама «до последнего Михаила, сына Феофила, который, воцарившись ребенком, вновь ... провозгласил и восстановил православную веру» (Афиногенов 1991. С. 105). Эта идея Руси, как новой обетованной земли, сформировалась задолго до того, как возникла «концепция Москва — третий Рим» и представление о «Святой Руси», а Михаил Романов, избранный на царство после Смуты, стал ассоциироваться с эсхатологическим царем (Плюханова 1993. С. 322) (Автор бывал свидетелем рецидива этой идеи на современной почве — в «пророчествах», изрекаемых паломниками, которые направлялись в Троице-Сергиевскую Лавру в годы «перестройки»: для них правление Михаила Горбачева — «Мишки Меченого» — было знаком последних времен, наступающей середины 7-го тысячелетия (1992г.)).

С этим началом русской истории связан характерный для русской средневековой культуры парадокс: русь, осаждавшая Царьград, была языческой, и летописец (уже под 866 г.) вслед за греческим хронографом описывает молитву Фотия и вынесение к морю покрова Богородицы — тогда буря «безбожных Руси корабли смете». Это первое участие еще «безбожной руси» в событиях всемирной истории и первое столкновение с чудом, являемым христианскими святынями, оказалось важным прецедентом, очевидно предопределившим будущее развитие христианской идеи на Руси, в частности, значение культа Богородицы (в том числе Покрова) как специфически русского, обороняющего Русскую землю (ср. ниже в главе 4.7), при том что земля и, прежде всего, земля обетованная в литургических текстах сама воспринималась как образ (прообраз) Богородицы (Кравецкий 1995. С. 105).

Начало русской истории оценивалось по-разному в Византии и на Руси: по-разному звучало и имя народа. При явной ориентации на византийскую традицию Русь, тем не менее, не называлась Россией (или Росией, как называет ее в середине X в. император Константин Багрянородный) до XV в., когда это название было воспринято Московской Русью (Соловьев 1958), а «русские люди» не звали себя росами. Можно понять, в частности, Нестора, который использует «Житие Василия Нового» при описании похода 941 г., но не приемлет уничижительного византийского наименования: оно пригодилось позднее, когда уничижительный смысл стерся, а термин «Великороссия» стал соответствовать великодержавным устремлениям Москвы (Библейские и античные пейоративные реминисценции еще долго использовались в средневековой историографии. Ср. уже упоминавшиеся слова шведского дипломата и историка Петрея о Московии (1615 г.), которую он отождествлял с Мосохом — «гнусным и жестоким нравами и привычками, также и своими грубыми и отвратительными делами». Он поселился «между реками Танаисом, Борисфеном, Волгою и Москвою, где еще и ныне живут его потомки» (Мыльников 1996. С. 32)).

Но что тогда заставило выходцев из Швеции называть себя «народом рос» в Ингельгейме в 839 г.? Ответ на этот вопрос давно был предложен сторонниками традиционного — летописного — происхождения названия русь: финноязычные прибалтийские народы — финны и эстонцы (летописная чудь) называют Швецию Ruotsi, Rootsi, что закономерно дает в древнерусском языке русь. Последние историко-этимологические разыскания показали, что эти названия восходят к др.-сканд. словам с основой на *roþs-, типа roþsmenn, roþsmarpr, roþskarl со значением «гребец, участник похода на гребных судах». Очевидно, именно так называли себя «росы» Вертинских анналов и участники походов на Византию, и именно это актуализировало образ мифического народа Рос у Фотия (Мельникова, Петрухин 1989; Петрухин 1995. С. 48 и Сл.; Бибиков 1999. С. 100 и сл.). Не случайно у Фотия отсутствует упоминание эсхатологической конницы Гога и Магога — народ рос на своих ладьях вырывается из мифологического контекста описаний окраин ойкумены и включается в исторический контекст у «врат Царьграда».

Нас не может удивлять, почему участники рейдов на византийские и другие города называли себя походным, а не племенным именем: ведь и в походах на запад скандинавы именовали себя викингами. Важнее то обстоятельство, почему на Востоке скандинавы не называли себя викингами. Шведский археолог Э. Нюлен, много времени посвятивший плаванию на воспроизведенном им «викингском» судне по рекам Восточной Европы, отметил, что там невозможно использовать «длинные» корабли, идущие в основном под парусом: часто приходится плыть против течения рек, используя весла — недаром Вещий Олег, согласно описанию его легендарного похода на Царьград-Константинополь в 907 г., «заповедал» дать грекам дань «на ключ» — уключину каждого боевого корабля, в котором сидело по 40 мужей (ПВЛ. С. 17). Весь традиционный быт руси, как он описан в восточных источниках IX-X вв. и особенно византийским императором Константином Багрянородным в середине X в. (см. Константин Багрянородный, гл. 9) был связан с походами на гребных судах и ежегодным сбором этих судов из земель данников-славян в подвластных руси городах и в столице Руси-государства — Киеве.

Вместе с тем становится ясным, что летописец, выводивший русь из-за моря «от варяг», руководствовался не просто поисками «престижных» основателей государства (хотя представления о «престижности» не были ему чужды — ср. предание о Кие, ходившем в Царьград): в таких случаях, в том числе и в средневековой русской историографии — начиная со «Сказания о князьях Владимирских», их род возводили, по меньшей мере, к Августу. Нестор использовал предания, так или иначе отражающие историческую действительность. Но предание о происхождении руси иа Скандинавии летописцу нужно было согласовать с общим этноисторическим контекстом. Поэтому, как уже говорилось в главе 2, в космографическом (этноисторическом) введении к Повести временных лет о заселении земли потомками сыновей Ноя летописец помещает изначальную русь среди племен Скандинавии в «колене Афетове», составляя список: «варязи, свей, урмане, готе, русь». Таковы были методы и цели средневековых книжников вообще. Но по этому же пути пошли и многие современные ревнители славяно-русских древностей, занятые поисками изначальной руси. Поскольку народа русь, равно как и рос в Скандинавии не обнаруживалось, то появлялась возможность, во-первых, объявлять все построение летописца тенденциозным сочинительством, а, во-вторых, «право» искать изначальную русь где угодно, в зависимости от того, насколько были созвучны отыскиваемые аналогии названию «русь»: на Рюгене у ругиев, у кельтов-рутенов, иранцев-роксоланов, даже у индоариев (см. выше и обзор: Мельникова, Петрухин 1991 ; Агеева 1990. С. 116-153; Данилевский 1998. С. 46 и сл.). Вариант одной из таких находок — «народ рус» сирийской хроники VI в. — приведен в параграфе 4.

Естественно, все эти поиски могли осуществляться лишь при решительном абстрагировании от контекста летописи. Между тем для летописца проблема «изначальной» древности руси и славян была «снята»: библейская традиция уравнивала все народы мира, как потомков Ноя и Адама. Напротив, для Нестора существенно было, что историческое сложение Русской земли и русского народа, обретение русью славянского языка и с ним «учения Божия, еже в последняя времена предано бысть», как сказано в «Похвальном слове Кириллу и Мефодию» (Усп. сб. С. 206), происходило в эти последние времена (о двойственном — «историческом» и «эсхатологическом» значении «последних времен» см. ниже, в Заключении). Соединившаяся с полянами и прочими славянами русь стала новым народом на своем историческом пути к цивилизации и христианской благодати. Недаром Иларион цитирует пророка Исайю, прославляя христианскую Русь: «Работающим ми наречется имя ново (курсив мой — В. П.), еже благословится на земли...» (БЛДР. Т. 1. С. 32), и ту же цитату содержит «Речь Философа», убеждающего князя Владимира в Повести временных лет избрать истинную православную веру (ПВЛ. С. 45).

«Цивилизация» в историософии летописца (и митрополита Илариона, чье «Слово», очевидно, прямо повлияло на составителей летописи — Мюллер 1999) — это введение государственного права, правды (ср. ниже о «Русской правде») и писаного Закона, Священного писания, а с ним — Благодати. За описанием расселения славян в космографическом введении летописец перечисляет их «поганские обычаи» (выделяя «кроткий обычай» у одних полян) и цитирует Георгия Амартола: «Комуждо языку овем исписан закон есть, другим же обычаи, зане закон безаконьником отечьствие мнится» (ПВЛ. С. 11) — у бесписьменных народов обычай отцов почитается вместо закона. Отсутствие Закона и правды у славян приводит к хазарской дани на юге — в Киеве, варяжским насилиям на севере — в Новгороде, и лишь призванные «по ряду, по праву» русские князья выводят славян из этого угнетенного положения, сравниваемого летописцем с египетским пленом Богоизбранного народа.