Historicus.ru / Библиотека Историка / Лотман Ю. М. История и типология русской культуры

Советское источниковедение проделало значительную работу по определению типов историко-литературных документов и методов их интерпретации. Цель настоящей заметки — еще раз обратить внимание исследователей на один малоизученный вид источников.

Литература, испытывавшая гнет царской цензуры, неизбежно отражает умственную жизнь общества лишь частично. Споры, беседы, дискуссии, длящиеся дни и ночи, составляли засвидетельствованную многими источниками характерную черту русской мысли XIX в. И если историки редко обращаются к этим источникам, то причина здесь не в их недостаточной ценности, а в трудности исследовательских реконструкций и общей неразработанности этой источниковедческой работы. Представляется уместным подчеркнуть два тезиса.

Первый. Даже в тех случаях, когда исследователь истории и литературы нового времени, опирающийся на сравнительно обширный круг письменных источников, не имеет никаких данных для реконструкции той умственной жизни, которая не получила письменного закрепления, он не имеет права забывать, что в его распоряжении не вся картина изучаемой им эпохи, а лишь ее часть. Простое осознание неполноты материала уже будет важным шагом в сторону источниковедческой точности. Не следует забывать, что фетишизация письменных источников в науке XIX в. (сказавшаяся даже на фольклористике) связана с таким исторически преходящим фактором, как технические условия хранения информации. Развитие в середине XX в. разных форм неграфического о хранения информации с годами, конечно, скажется и на психологии ученого.

Второй. В тех случаях, когда у нас есть надежда восстановить характер того или иного устного источника, не следует упускать этой возможности из боязни удалиться в область гипотез. Конечно, источниковедческая природа документов этого типа такова, что всегда будет оставлять значительное место научной гипотезе. Но из этого следует лишь то, что необходимо возможно строже и осторожнее строить источниковедческую методику, а не отказываться от ее построения. Следует отметить, что и достоверность письменного источника часто оказывается не столь уж абсолютной. Интерпретация документа — всегда гипотеза. Текстологи знают, что без предварительной гипогезы часто невозможно простое прочтение документа. Гипотеза, если она хорошо обоснована, поддается перекрестной проверке другими документами и, объясняя одни факты, не противоречит другим, не должна пугать исследователя. А о том, какие богатые возможности таит реконструкция устных источников, свидетельствуют такие работы, как доклад С. Бонди на одной из Пушкинских конференций о разговоре поэта с Николаем I.

 

*   *   *

 

Сведения о разговоре А. А. Иванова с H. Г. Чернышевским дошли до нас в изложении самого Чернышевского. Он воспроизвел его в «Заметках по поводу предыдущей статьи», напечатанной в связи с публикацией П. А. Кулишом «Переписки H. В. Гоголя с А. А. Ивановым» («Современник», ноябрь 1858 г.).

Источник, которым мы располагаем, обладает рядом достоинств слова Иванова записаны самим участником беседы, причем часто сохраняется форма прямой речи, запись велась по свежим следам и наличие непроизвольных искажений — ошибок памяти — можно считать маловероятным. Более того, есть основания полагать, что Чернышевский сознательно стремился к точности полемический смысл заметки в том, чтобы противопоставить подлинного Иванова тому условному образу художника-аскета, религиозного подвижника, который начал создаваться сразу после кончины живописца (публикация Кулиша, стихотворение П. Вяземского «Александру Андреевичу Иванову» в «С-Петербургских ведомостях» от 5 июля 1858 г. и др.). В этом смысле понятно стремление Чернышевского придать своей записи вид протокольной точности. Однако это же соображение требует от нас осторожности, необходимо попытаться отличить случаи, в которых Чернышевский действительно сохраняет подлинные слова Иванова, от возможных стилизаций. У нас нет никаких оснований подозревать Чернышевского в искажении смысла речей Иванова, тем более что другие источники и документы подтверждают правильность его изложения, но можно сомневаться, что все, о чем говорилось в комнате Чернышевского около полудня 23 июня 1858 г. (H. M. Чернышевская в «Летописи жизни и деятельности H. Г. Чернышевского» (М., 1953. С. 157-158) датирует беседу Чернышевского с Ивановым «до 3 июня» (т. е. до дня смерти художника). Дату эту можно уточнить во-первых, Иванов 30 июня смертельно заболел (см. С -Петербургские ведомости 1858. 6 июля) и встречу следует датировать по крайней мере более ранним числом, во-вторых, в ГПБ им. Салтыкова-Щедрина хранятся карандашные записи Иванова, относящиеся к последним дням его жизни. Здесь читаем «В понедельник к Чернышевскому до полудня, а оттуда в Государственную библиотеку». «В понедельник от 12 часов до 3-х в Государственной библиотеке» (РНБ Архив А. А. Иванова Ф. 302. Ед. хр. 2. Л. 42-43). В Публичной библиотеке, как мы знаем по воспоминаниям В. В. Стасова, Иванов был два раза — 2 и 23 июня 1858 г. На понедельник приходится вторая из этих дат. Это и есть день посещения Чернышевского Ивановым), могло быть без умолчаний пересказано в печати. Бросается в глаза, что Чернышевский, обильно цитируя слова Иванова, нигде не приводит своих. Беседу он перелагает в монолог. Наша цель — попытаться ее восстановить.

Характер беседы в значительной мере должен был быть определен целью, которую ставил перед собой Иванов, придя к Чернышевскому. Определение мотивов визита представляет для нас первостепенный интерес. Чернышевский излагает вопрос так: «Художник привез ко мне новое издание одного знаменитого немецкого теологическо-философского сочинения и французский перевод одного из прежних изданий той же книги "В новом издании, — сказал он, — автор сделал значительные перемены. Я вас прошу сличить новое издание подлинника с переводом и перевесть для меня измененные автором места"» (Чернышевский H. Г. Полн. собр. соч. М., 1950. Т. 5. С. 337). Таким образом, Чернышевский, с одной стороны, сообщал читателю об интересе Иванова к книге Штрауса «Жизнь Иисуса» (намек был достаточно прозрачным) и этим разрушал легенду о художнике — набожном аскете, далеком от запросов современной жизни, а с другой — отводил себе скромную роль переводчика и комментатора. Сам факт обращения Иванова к Чернышевскому объяснялся незнанием им немецкого языка. Однако эту часть беседы следует считать составленной Чернышевским из тактических соображений. Во-первых, скромный, застенчивый Иванов мог бы найти переводчика, не обращаясь к почти незнакомому ему известному журналисту и общественному деятелю. Во-вторых, обращаться к Чернышевскому за разъяснением тонкостей теологической позиции Штрауса было бы со стороны Иванова более чем странно, если учесть, что в 1857 г. он посетил самого Штрауса и имел с ним пространную беседу (об этом читатели Чернышевского, конечно, не знали). В-третьих, Штраус действительно внес, после того как был отстранен от преподавательской работы в Тюбингене, в свою книгу значительные изменения. Однако сличение первого немецкого издания книги Штрауса («Das Leben Jesu», Tubmgen, Bd. 1—2, 1835-1836) со вторым (1838), третьим (1839) и четвертым (1840) изданиями убеждает, что основные изменения были внесены во второе издание (§ 13-16 в первом томе, раскрывающие мифологическую природу евангельских легенд и принципиально важное «Заключение» в конце второго тома). В дальнейшем книга переиздавалась без больших изменений, а в четвертом издании «Заключение» вновь исчезло. Между тем оба издания французского перевода Литтре (1839-1840, 1856), которыми пользовался Иванов (См. Александр Андреевич Иванов. Его жизнь и переписка. 1806-1858 СПб., 1880. С. 272 (Письмо к неизвестному, Рим, 1851-1852 гг.)), были сделаны с расширенного варианта. Иванову не было никакой надобности просить Чернышевского переводить с немецкого добавления Штрауса — все существенные из них были во французском тексте. Не за этим он, конечно, к Чернышевскому и пришел. Вместе с тем Чернышевский, видимо, не погрешил против истины, написав, что именно добавления Штрауса были предметом их беседы. Однако Чернышевский был нужен Иванову не как переводчик. Можно предположить, что темой разговора стало именно «Заключение» (Во французском переводе 1856 г. «Vie de Jésus ou examen critique de son histoire par le docteur David Frédéric Strausse», traduite de l'allemane. Sur la dernière édition par E. Littre. Nouvelle édition française. Paris. 1856. Т. 2. Cl «Essais de conciliation Conclusion»). Здесь Штраус писал о будущем человечества и будущем религии. Считая Христа великим человеком, Штраус допускал появление в будущем других великих людей, которые повели бы человечество дальше. «Никто не станет утверждать, что Шекспир был более гениальным поэтом, чем Гомер или Софокл, или что его сочинения превосходят по художественному совершенству творения этих греческих авторов. Однако, поскольку английский поэт трудился над развитием значительно более зрелого человеческого сознания, поскольку он решал проблемы более глубокие или по крайней мере более сложные, он, с этой точки зрения, выше их в такой же мере, в какой Гете выше Шекспира». Сославшись на Гегеля, Штраус заключает это рассуждение утверждением возможности появления в будущем религии, свободной от чудес и обнажающей божественную природу человека. «Но почему же, даже если никто не сможет превзойти Христа, почему не думать, что какой-тибо человек пли многие люди смогут достигнуть после него и благодаря ему той же абсолютной степени религиозной жизни». Можно предположить, что Иванов, которому, видимо, было известно «Новое христианство» Сен-Симона, склонен был истолковать эти слова в духе утопического социализма. И вряд ли будет ошибкой считать, что именно разъяснений по этому вопросу, а не перевода с немецкого ждал он от Чернышевского. Надо иметь в виду, что визит к Чернышевскому не был для него случайным. Знакомство с фурьеристом Галаховым, сочинения Сен-Симона и Кабе (См. Лотман Ю. M. Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830 х годов // Лотман Ю. M. О русской литературе. СПб., 1997. С. 548-593), посещение Герцена в Лондоне, попытка через последнего связаться с Мадзнни — таковы звенья цепи, приведшей Иванова в кабинет Чернышевского. Надо знать нелюдимость и застенчивость Иванова, чтобы понять, что его последовательные визиты к Штраусу. Герцену и Чернышевскому не могли быть случайностью.

Что же отвечал Иванову Чернышевский? По вполне понятным причинам он не приводит в статье своих слов. Но в дневнике Чернышевского мы находим любопытную запись его беседы с Д. И. Минаевым о книге Штрауса в конце марта 1851 г. «Д. И. Минаев показался мне человеком еще лучше того, чем раньше — человеком с светлым умом и благородною душою, я имел на него, как мне кажется, довольно большое влияние своими толками о Штраусе и коммунизме, — он теперь причисляет себя к коммунистам» (Чернышевский H. Г. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 402).

Можно предположить, что в таком же духе были и ответы Чернышевского Иванову. В этой связи привлекает внимание сообщение Чернышевского: «Разговор обратился на сочинение, привезенное Ивановым, и другие исследования подобного рода» (Там же. Т. 5. С. 337). Что это за «другие исследования»? Ясно, что это быта не теологическая литература. Если разговор шел об идее Штрауса о человеческой природе Иисуса и божественной природе человеческого в человеке, то естественно предположить, что Иванов говорил об известных ему сочинениях французских утопистов, а Чернышевский упомянул Фейербаха, который, судя по всему, был еще Иванову неизвестен. Поскольку беседа о книге Штрауса не могла не коснуться эволюции левого гегельянства, такой ход разговора вполне правдоподобен. Видимо, так следует понимать слова Чернышевского о разговоре об «исследованиях подобного рода» « он основательно изучил многие из них. О других он расспрашивал с живейшим интересом» (Там же). Если признать вероятным, что сочинениями, о которых Иванов «расспрашивал с живейшим интересом», были труды Фейербаха, то предположить, что Чернышевский мог по этому поводу сказать, уже нетрудно. Духовные искания Иванова, как выяснилось из разговора, были, видимо, близки Чернышевскому, который резюмировал свое впечатление от беседы следующим образом: «Словом сказать, в этом и следовавших затем разговорах Иванов являлся человеком, по своим стремлениям принадлежащим к небольшому числу избранных гениев, которые решительно становятся людьми будущего» (Там же. Т. 5. С. 337-338). И далее Чернышевский находил образ мыслей Иванова «истинно достойным нашего времени».

Вряд ли можно сомневаться в том, что в этих словах содержалось нечто большее, чем простое указание на прогрессивность воззрений художника. Становится понятным и конкретный смысл слов Иванова, цитируемых Чернышевским «Художник должен стоять в уровень с понятиями своего времени».

Большую часть беседы, видимо, заняли рассуждения Иванова о живописи, приведенные значительно полнее, но подлинный смысл которых понятен только в свете произведенной реконструкции. Иванов хотел осуществить реформу живописи, но сначала собирался посвятить три-четыре года тому, чтобы «развивать свои понятия». Затем он собирался создать искусство, воплощающее черты прекрасной природы человека. «Соединить рафаэлевскую технику с идеями новой цивилизации — вот задача искусства в настоящее время». На то, что «идеи новой цивилизации» — цензурная замена, а Иванов мечтал об искусстве, воплощающем идеалы утопизма, намекнул сам Чернышевский, приведя слова художника « искусство тогда возвратит себе значение в общественной жизни, которого не имеет теперь, потому что не удовлетворяет потребностям людей. Оно будет иметь тогда и врагов, которых не имеет теперь. Я, знаете ли боюсь (прибавлял Иванов с своею наивной верой в проницательное!ь своих судей), как бы не подвергнуться гонению, — ведь искусство, развитию которого я буду служить, будет вредно для предрассудков и преданий, это заметят, скажут, что оно стремится преобразовывать жизнь, и знаете, ведь эти враги искусства будут говорить правду, оно действительно так» (Там же. С. 339).

Слова Иванова произвели на Чернышевского сильное впечатление еще в одном отношении, художник был известен в России по «Выбранным местам из переписки с друзьями» Гоголя. «Я был чрезвычайно удивлен, увидев у Иванова интерес к понятиям, которые совершенно противоположны направлению "Переписки" Гоголя», — писал критик. «Его пример свидетельствует, что и заблуждение Гоголя могло быть не безвыходным» (Там же. С. 340). Этим, возможно, объясняются и некоторые оценки Чернышевским позднего Гоголя.

Таким образом, опыт реконструкции этого устного источника позволяет поставить ряд интересных вопросов, касающихся наиболее острых проблем развтия русской мысли середины прошлого столетия.

 

 

1966