Чешский политический эрос: мифополитологемы средневековья
Политический эрос — это понятие, включающее в себя комплекс явлений, связанных с национальными образами эроса, проявляющимися в сфере политики. Это прежде всего династические браки и легенды, с ними связанные и их обосновывающие на уровне, восходящем к мифологемам истории, что превращает политические события в явления непреходящего значения, определенным образом сакрализирует их, возводя в степень провиденциальности. При этом союз мужского и женского в политической сфере означает начало нового этапа национальной истории, ее поворотный момент.
Также к понятию политического эроса относятся национально-исторические мифы о возникновении государственности данного этноса, если они базируются на легендах о брачном союзе прародителей данного этногосударственного образования. Брак становится основой политического существования нации (этноса). Мифологема таких браков входит интегральной составляющей в комплекс мифоисторических представлений народа, во многом детерминируя его самосознание, что, в свою очередь, проявляется в культуре, традициях, обычаях. Мифополитологемы эроса формируются на всем протяжении Средневековья (они также существовали и в древнем мире, однако их чисто политическое значение в культуре этноса не проявлялось столь очевидно), что связано с мифологическим характером мышления средневекового человека.
Можно утверждать, что в ментальности чешского народа эрос не занимает сколько-нибудь значительного положения. В целом чешская культура, особенно средневековая, неэротична. У чехов не было ни «похабной» средневековой и ренессансной новеллистики в духе «Декамерона» и «Тиля Уленшпигеля», ни грубой площадной комедии, как в Италии, ни утонченного воспевания женских прелестей и упоения любовным чувством, как в лирике итальянских и французских поэтов. Не было элементов эроса в строго платоновском, духовном смысле и в чешской религиозной жизни (по контрасту с западной мистикой). Правда, исключения из этого стереотипа есть: «декамероновское» творчество Гинека из Подебрад (См.: Tichá V. Dvě kapitoly o básnickém díle Hynka z Poděbrad. (Rozpravy ČSAV, řada Společenské vědy, 74-1). Praha, 1964) — «непутевого сына славного короля Иржи» и деяния секты адамитов с их абсолютной сексуальной разнузданностью (Dobrovský J. Dějiny českých pikartü a adamitů. Praha, 1978; Smahel F. Husitská revoluce. Praha, 1993. D. Ш. S. 72-76), но все это уже XV век и к тому же явления маргинальные и отринутые чешским обществом, не нашедшие ни продолжения, ни отклика в чешской культуре. Эти исключения лишь подчеркивают чуждость эротизма чешскому Этно-Психо-Логосу (термин Г. Д. Гачева).
Однако «любовь, что движет солнце и светила» (Данте), преломилась в чешском культурном сознании по-иному, как эрос политический. В мифологеме чешской истории Средневековья акты бракосочетания, имевшие общегосударственное значение, дважды оказьшались доминантами становления народа как этноисторической общности, осознающей свой государственно-политический характер. В первом случае это легенда о происхождении чешского государства, о возникновении династии Пршемысловцев, основанием которой стал брачный союз пророчицы Либуше и пахаря Пршемысла. Во втором случае это реальное событие — брак последней представительницы этого рода Элишки с сыном императора Священной Римской империи Иоганном Люксембургом (XIV в.). Этот брак положил начало новой династии, одновременно связав ее с исконно чешским правящим родом.
Легенда о браке Либуше, пророчицы и судьи племени чехов, с пахарем Пршемыслом впервые зафиксирована в «Чешской хронике» Козьмы Пражского, возникшей в начале XII века (Cosmae Pragensis Chronica Boemorum. I, IV-IX. (Здесь и далее римские цифры обозначают номера книг и глав хроники.)), но, конечно, она сложилась гораздо раньше. Эта легенда отразила дохристианские представления об этатизационном процессе в родоплеменном обществе (Třeštík D. Kosmove pojetí přemyslovské pověsti//Český lid. 52. 1965. S. 305-314). Результатом данного брачного союза стало установление княжеской власти в Чехии. Пршемысл-пахарь, в самом буквальном смысле слова оторванный от сохи свадебным посольством Либуше, стал основателем рода князей и королей, правивших Чехией с «незапамятных времен» до 1306 года. Сама легенда фиксирует переход от матриархата к патриархату. Причем исключительно высокий социальный статус Либуше — дочери племенного старейшины, которая стала фактической правительницей племени чехов, делает брак с простым крестьянином своеобразным мезальянсом. Тем самым в историко-культурном и мифопоэтическом сознании чехов женская сфера сохраняет почетное положение. Более того, Либуше наделяется чертами, не свойственными средневековому пониманию женского начала — интеллектом и справедливостью (функция судьи), а также даром прорицания. Последнее позволило средневековым хронистам поставить Либуше в ряд «античных», матриархатных (по Г. Д. Гачеву) пророчиц-сивилл, придав тем самым «своей древности» черты общности с европейским культурным пространством.
Чешский этатизационный миф соединил в одно целое женскую мудрость, дар провидения и мужскую силу простого крестьянина-пахаря. Важно отметить, что в чешской мифополитологеме начала государственности при общем почти для всех этносов мотиве призвания на престол «нового» человека подчеркивается автохтонность основателя династии. Это не приый князь — искатель приключений, не воинственный завоеватель, не приглашенный «варяг», а свой, местный, буквально «плоть от плоти народа». Аналогию мы встречаем у соседних с чехами поляков: это пахарь Пяст, ставший благодаря чуду, но уже не языческому, а христианскому по своей форме, основателем местной княжеской династии Пястов (Карлика С. H. Христианские мотивы мифа о династии Пястов в хронике Галла Анонима // Славяне и их соседи. Миф и история. Происхождение и ранняя история славян в общественном сознании позднего Средневековья и раннего Нового времени. Тезисы 15-й конференции. М., 1996. С. 11-12). Однако польская генеалогическая легенда, появившаяся в хронике Галла Анонима в начале XII века, т. е. почти одновременно с изложением чешской пршемысловской легенды Козьмой Пражским, лишена специфики политического эроса: в ней отсутствует активное женское начало, замененное христианскими, евангельскими мотивами.
Эротическая символика пахоты, плуга и пахаря хорошо известна в мифологии земледельческих народов. «Эрос хозяйствования» включает в себя «земледелие как любовь», где именно пахота составляет ядро отношений человека с землей как оппозиции мужское — женское (Гачев Г. Д. Русский Эрос. М., 1994. С. 256 - 259; Фукс Э. Иллюстрированная история нравов. Эпоха Ренессанса. М., 1993. С. 487). Мифологема пахаря в славянской традиции (Славянская мифология: Энциклопедический словарь. М., 1995. С. 301-302) включает в себя его борьбу с великанами как воплощением необузданных сил природы, тем самым пахарь является началом упорядочивающим, цивилизирующим, что дает основания мифологическому мышлению видеть в нем основы упорядочивания социального, этатизационного. Поэтому у чехов и поляков именно пахари становятся основателями национальной государственности. По славянским легендам первым пахарем был Адам, которому Бог дал плуг, чтобы в поте лица своего он добывал хлеб. Таким образом труд пахаря — основа благосостояния общества, в некотором смысле даже сакрализованная. Примечательно, что в болгарском и украинском фольклоре иногда сам Иисус Христос занимается пахотой. Поэтому раннесредневекового пахаря нельзя однозначно считать простым крестьянином. Это центральная фигура сельскохозяйственного производства, социально-экономическая основа всего общества. В этом смысле пахарь — «отец» всего социума, так как он его кормилец. Вегетативная сила, воплощаемая в пахаре, маркируется в пршемысловской легенде тем, что в руках Пршемысла расцветает сухая ветка. В большей мере, чем сам пахарь, сакрализации подверглись орудия пахоты — плуг и соха, о чем имеется большое количество этнографических свидетельств.
Пахота как обработка земли приобретала смысл оплодотворения, соития с «матерью-сырой землей», являясь символическим эквивалентом брачных отношений. Также необходимо учитывать, что в славянском народном миропонимании представления о земле тесно связаны с понятиями рода, родины, страны, государства (Там же. С. 192). Такие представления, очевидно, были присущи многим народам. Например, с пахотой как символом единения мужского и женского начал, причем имеющей явно этатизационный оттенок, связан китайский обычай, согласно которому император, воплощавший в себе идею государства, перед восхождением на трон совершал символический обряд пахоты (Керлот X. Э. Словарь символов. М., 1994. С. 403).
«Пахота» Пршемысла — это и социальная маркированность, и эротическая связь с «матерью-землей», обеспечивающая репродуктивную силу и тем самым выполнение функции старейшины, вождя, князя — «всеобщего отца» данного этноса. Социальное здесь выступает сублимацией эротического. Простонародное происхождение, долженствующее подчеркнуть генетическую связь правящей династии со своими подданными, снять присущую социально дифференцированному обществу оппозицию власть — народ, скрывает в себе мифологическую связь прародителей: матери-земли и мужчины-пахаря-производителя со всем этносом как их потомками. Либуше до брака уже выполняла функцию «всеобщей матери» чехов, как и две ее безмужние сестры-прорицательницы, занимавшие подчиненное по отношению к ней положение, без репродуктивной части этой функции, что ощущалось «лучшими людьми» из чехов как состояние ненормальное, переходное. Поэтому они настаивали на замужестве их предводительницы. Лишь в брачном союзе наступает полнота выполнения священной функции. Только в союзе с мужчиной как экономической и государственной основой существования полностью реализуется чешская женственность. Здесь важно подчеркнуть отсутствие воинственности в идеальном образе чешского мужчины. Он созидатель, земледелец, труженик. Женское начало влекут именно эти качества. За пределами чешского эротического идеала остаются качества, связанные с агрессивным типом поведения мужчины и тягой к нему женщины.
Брачный союз Либуше и Пршемысла объединяет две части чешского менталитета: женскую духовность, абстрактную рациональность, полет души, фантазию, трагический пафос пророчества-предвестничества с мужским трудолюбием, упорством, привязанностью к родной почве, практической целесообразностью, заботой о континуитете, со вниманием к бытовой повседневности. Иными словами — «романтизм» с «крестьянской сметкой». Метафорически этот союз объединяет голову и сердце (интеллектуальное и интуитивное начала) с мощными руками, ногами, фаллосом (физически-репродуктивное начало). Возникает «тело чешского народа» уже не как чисто этническое, а как этногосударственное «существо».
Брак Либуше и Пршемысла-пахаря стал мифополитологемой, значительно повлиявшей на идеи чешской государственности, обусловив концепцию близости монарха и народа в политической мысли чешского Средневековья. Лишь с приходом к власти династии Ягеллонов и особенно Габсбургов в 1526 году, что означало резкое отчуждение власти от остального социума, эти идеи теряют свою актуальность.
Пршемысловская легенда многообразно отразилась и в чешской художественной культуре. Центральным памятником здесь являются фрески в ротонде св. Катерины (первоначально — Девы Марии) в Зноймо, выполненные в 1134 году (Merhautová A., Třeštík D. Románské umění v Cechách a na Moravě. Praha, 1983. S. 155-156). Это явная иллюстрация к тексту хроники Козьмы Пражского, появившейся около 1125 года (дата смерти хрониста), что свидетельствует о широком общественном резонансе данной генетической легенды. В цикл фресок также входят изображения князей — потомков Пршемысла-пахаря и Либуше. Такое живописное родословие акцентировало преемственность чешской государственнополитической власти по отношению к основной массе чешского средневекового социума — крестьянству. Первоначальное посвящение капеллы, где находятся фрески, Деве Марии в высшей степени сакрализировало пршемысловскую легенду, подчеркивая женскую первооснову этнополитического мифа.
Интересную метаморфозу исследуемый сюжет претерпел в культуре чешского национального возрождения в середине XIX века. Крупнейший чешский художник этой эпохи Иозеф Манес использовал его для своей программной литографии «Отчизна» (1855 г.). Она изображает пахаря, отвлекшегося от плуга и внимающего игре на скрипке прекрасной девушки, сидящей на спине запряженной в плуг лошади. Сам И. Манес объяснял смысл композиции в «подчеркивании музыкального характера нашей нации и вообще славянства» (Цит. по: Тилковскы В. Манес. Будапешт, 1962. С. 25). Женская фигура — это символ музыки. Почему юноша изображен как пахарь, автор не объясняет. Однако налицо обращение художника к старой, традиционной мифологеме чешской истории. Мотив духовного чешского женского начала претерпевает трансформацию: пророчица превращается в олицетворение музыки — другой ипостаси женственного. Важно отметить, что «дух нации» опять же связывается с женским началом. Пахарь выступает символом всего земного, связанного с родной почвой. Союз духа (в данном случае — музыки) и труда, возвышенного и реального, земного начал остается константой чешской аутоидентификации в этнокультурном пространстве.
Вновь чешская мифополитологема матримониального характера ярко обозначилась в XIV веке, причем она была идейно связана с предыдущей. Это брак последней представительницы рода Элишки Пршемысловны с Иоганном Люксембургом, заключенный по политическим соображениям в 1310 году. Хронисты второй половины XIV века называли Элишку «новой Либуше», посредством брака призвавшей на чешский трон новую династию. Сравнивая «сивиллу Либуше» с Элишкой, они также наделяют ее даром пророчества (Подробнее см.: Мельников Г. П. Этногенетический миф в самосознании чешской знати XIV в. // Элита и этнос Средневековья. М., 1995. С. 48-49). В контексте христианской культурной традиции применительно к Элишке можно выявить сопоставления ее с «женой, одетой солнцем» из Апокалипсиса и Девой Марией, что убедительно сделал К. Стейскал (Stejskal K. Emauzy a český helenoslavismus // Z tradic slovanské kultury v Cechách. Sázava a Emauzy v dějinách české kultury. Praha, 1975. S. 113-126).
В «Чешской хронике», написанной итальянским клириком Джованни Мариньоли, была разработана своего рода «лингвистическая мифологема» этого брака, основанная на семантике имен в средневековом понимании. «Иоганн» — это «мужественность». Когда он взял в жены Элишку, воинская доблесть вошла в «дом солнца». Плод их союза — император Священной Римской империи и король Чехии Карл IV, чья универсалистская политика имела целью достижение «многообразия в единстве». Так же хорошо прослеживается богемоценгризм этого имперского универсума Карла IV (Kalista Z. Karel IV, jeho duchovni tvář. Praha, 1971). В союзе Иоганна и Элишки мужское начало однозначно — это рыцарская доблесть. Иоганн как «король-иностранец» (так его называли современники), пришлый, т. е. принятый в чешское женское лоно, по контрасту с Пршемыслом-пахарем не мог быть носителем идеи близости к матери-земле. Поэтому «почвенное» начало в новой брачной мифологеме переходит к женщине. Женское начало в этом политико-матримониальном союзе полисемантично. Элишка — это и наследница древнего коренного рода, и будущая мать великого императора-объединителя, и метафизическая носительница света. Ee генеалогия возводится хронистом к славным персонажам античной мифологии и Ветхого Завета. Латинская форма ее имени — Elisabeth — объясняется Мариньоли следующим образом: beth — по-древнееврейски означает «дом», a Elisa — имя ее предка, повелевавшего Элизиумом, райской землей, наполненной солнечным светом (Kronika Jana z Marignoly // Fontes rerum Bohemicarum. Praha, 1882. T. III. S. 520). Этот солярный мотив связывает Элишку и с христианским раем, и, как уже отмечалось, с «женой, одетой солнцем». Более того, по Элишке и весь чешский народ считается светоносным и блаженным. Следовательно, Элишка предстает как новая ипостась «всеобщей матери» чехов — «детей солнца», народа избранного, которому воинская доблесть Иоганна придает новое качество — боевитость.
Особый пиетет Карла IV к матери, акцентирование ее значения в придворной хронистике были призваны подчеркнуть неотъемлемую принадлежность Карла IV к местной древней династии (по женской линии) и исторической традиции (Zpěváček J. Karel IV. Praha, 1980. S. 261-328). Приобщение к исконной власти шло через узы материнства. Женское начало здесь вновь выступает как этатизационное, как живой континуум политической власти. Только благодаря ему становится возможной особая, «родительская» забота Карла IV о своем королевстве, нашедшая адекватное выражение в титуле «Pater Patriae» — Отец Отечества, данном ему уже современниками. Удвоенная патернальность — это не признак раболепия, это символ избранности народа и его главы, а также понимание народа как «детей» монарха, что возвращает нас к мифологеме союза Пршемысла-пахаря и Либуше.
Значение этой мифологемы ясно видно в составленном самим Карлом IV «Установлении о коронации» чешских королей. В нем почетное место отведено Вышеграду — крепости к югу от Праги, священной для чехов, традиционно связывавшейся с символикой национальной государственности. Считалось, что на Вышеград Пршемысл после свадьбы с Либуше перенес новый административный центр Чехии. По коронационному установлению Карла IV на Вышеграде коронуемому монарху давали лицезреть исторические реликвии, сохранявшиеся Вышеградским капитулом и тем самым сакрализованные, — лапти и суму лыковую Пршемысла-пахаря (Cibulka J. Český rád korunovační a jeho puvud. Praha, 1934; Spěvá-čekj. Op. cit. S. 331-338). О том, что эти лапти должны храниться там «на вечные времена», сказано еще у Козьмы Пражского (Cosmae Pragensis Chronica Boemorum. I, VIL). Тем самым Вышеград, место возвышенное и укрепленное, явно демонстрирует открыто мужское начало чешской государственности: переход от матриархата к патриархату, корень национальной династии, ее «трудовое» происхождение. Этим вновь подчеркивается непосредственная связь народа и его главы. Мужское начало Вышеграда усиливается в чешском сознании еще и тем, что, по другой древней легенде, зафиксированной в той же «Чешской хронике» Козьмы Пражского и затем в начале XIV века развитой и обогащенной деталями в «Хронике» так называемого Далимила, его основали мужчины, победившие чешских дев-амазонок из бывшей свиты Либуше в так называемой «девичьей войне», разразившейся при Пршемысле уже после смерти Либуше (Ibid. I, IX; Kronika tak řečeného Dalimila. Kap. 11-15. Praha, 1977. S. 33 - 39).
Следует особо отметить, что символика чешских политических браков была связана с началом и концом рода Пршемысловцев — единственной исконной чешской династии. Никогда более в чешской истории матримониальные связи не будут объектом политического мифологизирования. Род, начатый пахарем, кончался принцессой. Мужское трансформировалось в женское, и понадобился новый муж, на сей раз воин-чужеземец, чтобы обеспечить континуитет государственной власти. Род, начатый «сивиллой» Либуше, кончался «новой Либуше», передававшей своим посредством эстафету власти новому роду. Женское начало как государственно-политическая трансмиссия четко обозначилось в мифологеме чешской истории.
Эротические сюжеты, изредка встречающиеся в чешской средневековой литературе, прежде всего в хрониках, по преимуществу связаны с политической сферой. Это курьезные события, возникавшие при заключении династических браков. Несколько подобных эпизодов содержится в «Чешской хронике» Козьмы Пражского. Там же мы встречаем осуждение полигамии, бытовавшей в чешской княжеской среде далее после принятия христианства. Описывая женитьбы князя Олдржиха (начало XI в.) на красавице крестьянке Божене, Козьма, сохраняя менторский тон, присущий хронисту-клирику, все же не удерживается и воспевает гимн красоте чешской женщины (Cosmae Pragensis Chronica Boemorum. I, XXXVI). Важно отметить, что в этом эпизоде присутствуют некоторые мифологические мотивы, знакомые нам по пршемысловской легенде, только как бы в зеркальном отражении. Носителем близости к земле, к народу оказывается женщина, а государственное начало воплощает мужчина. Этатизационный аспект брака Олдржиха и Божены подчеркнут тем, что от этого союза родился князь Бржетислав I — выдающийся политический деятель раннесредневековой Чехии, значительно укрепивший и расширивший свое государство.
Другие эротические эпизоды «Чешской хроники» Козьмы Пражского, связанные с «политическим эросом», носят откровенно гротескный характер, в целом присущий отношению Средневековья к эротической сфере. Средневековый человек в силу абсолютной своей приверженности доктринам христианской антропологии не воспринимал всю сферу телесного иначе как отклонение от духовного, как «мир наизнанку», следовательно, как гротеск (Бахтин M, M. Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 24-36; Фукс Э. Иллюстрированная история эротического искусства. М., 1995. С. 264-268). Исходя из нормативов, «этого» не должно быть, но человек слаб, поэтому данная слабость, часто непреодолимая, предстает как пародия на всю телесную сферу человеческого бытия. Эротическое и ироническое отношение к нему гипертрофируется, что приводит к появлению гротеска и тем самым к чрезмерной акцентации анормального для средневекового человека проявления его телесной природы. Таков по стилю и рассказ Козьмы Пражского о тосканской графине Матильде (1055-1115) и швабском герцоге Вельфе V (он же — баварский герцог Вельф II, правил в 1101-1119 гг.), вновь связанный с династическим браком (Cosmae Pragensis Chronica Boemorum. II, XXXII), правда уже не имеющим отношения к чешской истории. Это повествование о том, как восемнадцатилетней графине так и не удалось вдохновить герцога на выполнение приятного супружеского долга. У читателя хроники складывается впечатление, что хронисту нестерпимо хочется рассказать скабрезный исторический анекдот, поэтому он, для благовидности, как-то стремится увязать его с ходом своего исторического повествования, привлекая фигуру Гебхарта — родственника Матильды и одновременно пражского епископа, враждовавшего с князем Вратиславом II, внуком Олдржиха и Божены. По сути дела, перед нами вставная новелла, в которой, кстати, хорошо прослеживаются идущие от традиционной культуры представления о любовной магии, о порче и связанной с ней импотенции. Эти представления разделяли и высшие слои средневекового общества, что лишний раз говорит о едином культурном пространстве Средневековья.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Козьма Пражский
Из «Чешской хроники»
I, XXXVI
1002 год от Рождества Христова
...Князь Олдржих в законном браке по причине бесплодия супруги его не имел никакого потомства, однако от некоей женщины по имени Божена, из семейства Кршесины, у него был необычайно миловидный сын, которому он дал имя Бржетислав. Однажды Олдржих, возвращаясь с охоты через деревню, увидел названную женщину стирающей белье у колодезя и, оглядев ее с головы до пят, ощутил в груди пылающий огонь любви. Действительно, внешностью своей она была замечательна, и кожа у нее была белее, чем снег, нежнее, чем лебединый пух, блестящее, чем старая слоновая кость, красивее, чем сапфир. Князь, сразу же послав за ней, взял ее в жены, однако прежнее супружество сохранил, ибо в то время каждый человек мог иметь две или три жены, как ему было угодно, и не считалось грехом ни увести жену у ближнего своего, ни жене выйти замуж за женатого мужчину. И что сейчас почитается нравственным, тогда было очень позорным, к примеру, если муж жил, удовлетворяясь одной женой, или жена одним мужем. И жили они как глупые скоты, находясь в общем супружестве.
II, XIII
1052 год от Рождества Христова
Умерла Божена, супруга князя Олдржиха, мать Бржетислава.
II, XXXI
В это же время в Рим приехала Матильда, знаменитая властительница, которая после смерти своего отца Бонифация приняла власть надо всей Ломбардией и Бургундией, обладая правом избирать, назначать и лишать власти более ста двадцати епископов. Все сенаторское сословие слушалось ее как свою природную госпожу и сам папа Григорий с ее помощью решал духовные и светские дела, поскольку она была очень мудрой советницей, и во всех гонениях и нуждах она оправдывала наивысшую благосклонность римской Церкви.
Епископ Гебхарт, происходивший по женской линии из ее рода, указывал на свое родство с ней. Она, узнав из его рассказа о том, что он ей приходится кровным родственником, стала его весьма почитать, рекомендовала его Его апостолическому святейшеству и выказывала ему, как могла, огромное уважение, как если бы он был ее родным братом.
Не будь ее в Риме в то время, то епископ Гебхарт уж точно потерял бы доброе имя, честь и достоинство... Таким образом, епископ Гебхарт при помощи Матильды был папой Григорием возвращен в свой сан и к своим обязанностям в год 1074-й, когда солнце вступило в пятнадцатый градус знака Девы. Помимо прочего также под влиянием Матильды Папа дал чешским послам грамоту, в которой рекомендовал и советовал князю принять своего брата с почетом и во всем его слушаться как своего духовного отца и пастыря и жить в мире с Божьим благословением.
II, XXXII
Но поскольку мне пришлось упомянуть о Матильде, я расскажу об одной вещи, которую эта женщина сотворила с мужчиной, но кратко, чтобы читателю не было противно. Итак, поскольку эта девушка, всегда побеждая во многих битвах, живя свободной после смерти отца, самостоятельно управляла весьма обширными ломбардскими владениями, князья, графы и епископы страны сочли за благо убедить ее взять себе мужа, чтобы благородный королевский род не угас, не имея наследника и потомков. Она, согласившись с их советом, послала швабскому герцогу Вельфу весьма пространное письмо со скромными словами:
«Не по женскому легкомыслию или нескромности, но ради блага всего своего государства я обращаюсь к тебе с этим письмом; если примешь его, то прими и меня и все государство ломбардское. Дам тебе много городов, много замков, много прекрасных дворцов, золота и серебра без счета; кроме всего этого
преславное имя будешь иметь, когда полюблю я тебя.
Однако не наказывай меня упреком в смелости
за то, что тебе я сама предлагаю себя (В прозаический текст хроники, иногда переходящий в ритмизированную прозу, автор изредка вставляет стихотворные строки).
Ибо и женский и мужской пол может требовать законных уз супружества. И не важно, мужчина или женщина вступит первым на ступень любви, но лишь при условии нерушимого супружества. А это не достигается иначе, чем взаимным согласием. Будь здоров!»
Если кто хотел бы узнать, что ответил на это герцог Вельф, как он согласился, сколько тысяч вооруженных воинов послала госпожа Матильда на границы Ломбардии для торжественной встречи герцога, с каким почетом она сама приняла его и какие роскошные празднества устроила, то тому не хватило бы дневного света солнца, чтобы обо всем этом прочитать. Пусть отойдет в сторону [персидский] царь Асвер со своим великолепием, устроивший своим воинам роскошное пиршество на сто двадцать дней; пусть перестанет царица Савская дивиться столу и царским угощениям Соломоновым, ибо здесь одна сотая часть была более, чем у них целое.
Что еще сказать? Пришла ночь, они вошли в спальню, оба легли на высокое ложе, герцог Вельф, не имея любовных желаний, с Матильдою-девой. Тут должно было случиться то, что обычно происходит между людьми, но не произошло. Герцог Вельф сказал: «Госпожа, что с тобой случилось, почему ты меня позвала? Чтобы посмеяться надо мной и ославить меня среди народов, чтобы все потешались надо мной и кивали головами?
Сама ты порочишь себя, когда так осрамить меня хочешь.
Ясно, что или по твоему приказу, или твоими слугами спрятано какое-то волшебное средство или в твоих одеждах, или в постельном белье. Верь мне, что если бы я был холоден по натуре, то никогда бы не пришел по твоему зову». После того, как и в первую и во вторую ночь герцог повторил эти слова госпоже, на третью ночь она сама привела его в спальню, поставила посередине комнаты лавки, на них положила крышку от стола и предстала перед ним совершенно нагая, будто выйдя на свет из материнского лона. «Смотри, — сказала она, — все, что есть скрытого, все тебе открыто, и нет такого места, где бы могло укрыться какое-либо вредоносное средство».
Но он
как вислоухий осел упрямо на месте стоял,
или как мясник, который, точа длинный нож, стоит в лавке, склонясь над тучной коровой с содранной кожей, собираясь вырезать ей потроха. Женщина долго так сидела на доске, как гусыня, когда делает себе гнездо и вертит задом туда и сюда, но напрасно; наконец, рассердившись, встала голая женщина, схватила левой рукой этого полумужчину за голову, поплевала на правую руку, дала ему здоровенную пощечину и вышвырнула его за дверь с такими словами:
«Прочь отсюда, урод, не позорь моего королевства.
Стоишь ты меньше, чем моль, чем водоросль гнилая.
Завтра увижу ль тебя, то умрешь ты позорною смертью!»
Будучи так оскорблен, герцог Вельф бежал и унес с собой позор всему своему народу на веки вечные. Ну, хватит того, что я коротко так рассказал, — о, если бы я этого не рассказывал!
Перевод автора статьи