Феминизированный век философов
В XVIII веке женщин еще продолжали сжигать в качестве ведьм (наказания за колдовство в большинстве сгран Европы были отменены лишь во второй половине столетия). Тем не менее культура того времени оказалась более, чем до тех пор, подвержена женскому воздействию. В ней происходит процесс феминизации, женское начало пронизывает дух, стиль и вкусы эпохи, окрашивает поэтику творчества, особым и важным адресатом которого становится женщина, — ей предназначались не только сентиментальные романы и поэзия, но и морализаторские опусы. Все это было признаком смены культурных парадигм.
К тому, чтобы в культуре XVIII века женщина стала объектом пристального внимания, предрасполагал господствовавший идеал естественности. Сформулированный ранее, именно в интерпретации того чувствительного века он в большей мере оказался пронизан женским началом — естественной представлялась открытая эмоциям женская душа, близок идее «естественного человека» был образ женщины-матери.
Усилению женского начала в культуре благоприятствовали также наполнявшая ту эпоху философия счастья, развитие пацифистских устремлений, изменение типа личности, который моделировала и воспитывала эпоха Просвещения, культивируя мир чувств, проявляя особый интерес к частному, а не государственному человеку, кругу семьи, удобству жизни. Открыто игровой характер культуры XVIII века (Хейзинга Й. Homo ludens. M., 1992. С. 209-214) также способствовал вовлечению женщин в ее орбиту.
В XVIII веке, отказавшемся прославлять идеал воинственного мужа, печатью женственности отмечены образы военачальников и святых, правителей и ученых, философов и прелатов. Более женственными становятся сами женские персонажи, в которых подчеркивается не природная буйность форм, как в барокко, а рафинированность, чувствительность души, т. е. меняется само представление о женственности. Углубляется разделение на простонародный женский тип и культивируемый изысканно-утонченный. Пропасть отделяет реальную пастушку и ее светскую имитацию (См.: Сиповская Н. В. Царственная молочница//Пинакотека. 1997. № 2. С. 65-69).
Преобразуется стиль поведения дам, которые постоянно демонстрируют, что они — «слабый пол», возникает мода на обмороки, спазмы. В поведении женщин дают о себе знать явления и другого рода, связанные с изменением ситуации в обществе и семье.
В России около трех четвертей XVIII века прошло под властью цариц (что, правда, принципиально не влияло на общее положение женщин — монархиня всегда и везде составляла исключение из общего правила). А. Болотов после смерти Елизаветы и вступления на трон Петра III писал: «Родившись и проводив все дни под кротким правлением женским, все мы к оному так привыкли, что правление мужеское было для нас очень дико и ново» (Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. СПб., 1873. Т. 2. С. 127). Дж. Казанова воспринимал происходившее иначе. Посетив в царствование Екатерины II Россию, он назвал ее страной, где «отношения обоих полов поставлены совершенно навыворот: женщины тут стоят во главе правления, председательствуют в ученых учреждениях, ведают государственной администрацией, высшей политикой» (Русская старина. 1874. Т. 9. Кн. 3. С. 540).
В Польше женщины никогда не занимали престол, а в сейм попадали лишь в качестве зрительниц, сидевших на галерее во время заседаний. Тем не менее они хотя и косвенно, но активно воздействовали на политику, которая также стала предметом их бесед в салонах. Как непривычное явление это вызывало усмешку: «После кофе наступил долгий разговор, мы увлеклись политикой. Кто-то скажет, что в присутствии дам это неприлично, но начали они сами: разгорелась горячая дискуссия об интересах четырех частей света, об Аристократии, об Олигархии, о Демократии <...> я убежал, утомленный энергией увлекшихся Амазонок» (Krasicki L Dzieia. Berlin, 1845. S. 488), — писал поэт Игнаций Красицкий. В свою очередь, Бернарден де Сен-Пьер утверждал, что польским шляхтянкам «не чужды отечественные проблемы и часто они направляют их решение с большим, чем у мужчин, постоянством характера. Некоторые с этими серьезными достоинствами соединяют невыразимое обаяние, а в свободные минуты занимаются литературой, музыкой и изящными искусствами. <...> Если бы не они, то страна, вероятно, вновь бы рухнула в пропасть варварства» (Polska stanisiawowska w oczach cudzoziemcow. W., 1963. T. 1. S. 207-208).
Мемуаристы отмечают изменения, которые происходят в семье. По словам философа И. Г. Фихте, некоторое время служившего в Польше, хозяйка дома (она была издательницей первого в Польше детского журнала) «всегда говорит в приказном тоне <...> редко бывает дома, а когда появляется, то перебросится несколькими словами, позволит, чтобы покорный муж поцеловал ей руку, и исчезает» (Ibid T. 2. S. 786).
Семейные узы, более стеснительные для женщин, ослабевают, хотя просветители видят в семье основу воспитания. Светская женщина получает неписаное право на адюльтер. Обретает она и официальное право на развод, причиной которого могла послужить неверность мужа. Польша славилась количеством разводов — их многочисленность с удивлением отмечали иностранные путешественники, посетившие Речь Посполитую.
Хотя Век Просвещения занимали вопросы женской эмансипации (вспомним хотя бы посвященный этому известный монолог Фигаро), однако тогда женщины боролись за свое место в жизни прежде всего сугубо женскими средствами, усиливая свою привлекательность. Наряду с нарядами и косметикой этому служило хорошее воспитание и образование. Как писал уже цитированный Красицкий, музыка, рисунок и танцы, которым обучались женщины, — это достоинства, служащие тому, чтобы нравиться (Ibid. S. 510). В результате польские дамы, по словам Бернардена де Сен-Пьера, превзошли мужчин в способе поведения. Обращались польские женщины и к наукам, стремясь не отстать от своего ученого века; многие свободно владели несколькими языками.
В то столетие во всей Европе повышается образовательный уровень женщин, расширяется их участие в культурной деятельности (они выступают организаторами салонов как центров культурной жизни, пополняют ряды авторов — литераторов, художников и т. п.). Правда, и их ученые увлечения вызывают иронию. Тот же Красицкий писал, что «излишнее напряжение ума, особенно в рассуждениях на военные и исторические темы <...> заставляет [женщин] сверкать глазами, морщить брови и лицо <...> [это] лишает весь облик прелести и стройности. Пусть женщины <...> разглядят в зеркале, какие изменения вызывает горячая дискуссия на лице и во всей фигуре, а после этого решат <...> стоят ли королевства или республики всего мира того, чтобы ради них наносить ущерб красоте» (Ibid S. 489).
Главным считалось готовить женщину к обязанностям супруги и матери, для исполнения которых нужны мягкость, спокойствие, отзывчивость, деликатность, терпеливость. Воспитанию этих свойств наилучшим образом, по мнению Красицкого, служит рукоделие, а не сидение над «мрачной книгой, запутанными алгебраическими расчетами или дикими пространствами геометрии». Вышивание сцен из Тассо, Гомера и Вергилия может «взволновать умы и сердца», — пишет он, а «деревья, цветы, фрукты, нимфы и купидоны», в уединении воспроизводимые шерстью и шелком, позволят охранить добродетель (Ibid S. 511) — в пасторальном сознании XVIII века общение с нимфами и купидонами не нарушало нравственности, а пастушеские любовные сцены воспроизводились даже на дамских шляпах.
Уроки рукоделия, пропагандируемые Красицким, принесут богатые плоды в XIX веке, когда на публичных художественных выставках в Варшаве появятся многочисленные вышивки, выполненные руками высокопоставленных дам. Пока же они предпочитали научные увлечения. Это, не в последнюю очередь, благоприятствовало популяризаторским склонностям культуры XVIII века.
Многие ее сферы «работали» на женщин. Небывалые масштабы приобрело ювелирное дело, а также изготовление нарядов, никогда ранее не создававшихся в таких количествах, — теперь на них тратятся целые состояния. Но и медицина служит женщинам — наибольшие успехи, наряду с хирургией, сделало акушерство. Архитекторы начинают больше заботиться о комфорте. Женщины получают специализированные помещения для приема гостей, музицирования, рукоделия. Современник писал, что поляки, съезжавшиеся во время сейма в Варшаву, в отличие от минувшего времени, когда делали это в одиночку, снимая себе скромное жилище, под конец века прибывают туда непременно с женами. А тому, кто женат, замечает автор, нужно много места — «туалеты дам и их любовники требуют более обширной квартиры» (Polska stanisiawowska... T. 2. S. 426).
В то столетие женщина все чаще выступает героиней литературных произведений. Она же — один из основных объектов сатиры, прежде всего за излишнюю склонность к модным нововведениям. Именно женщины явились главными проводниками моды, которая впервые в такой степени начала определять облик эпохи, способствуя ее постоянному и быстрому обновлению. Погоня за свежими новостями и новизной в целом стала заботой того времени (Свирида И. И. Культура польского Просвещения и ее адресат // Славянские и балканские культуры XVIII-XIX вв. М., 1990).
Явления, свидетельствующие о процессе феминизации, обнаружились в художественном творчестве. Женское начало определяло характер излюбленной тем столетием волнистой линии, которую У. Хогарт провозгласил «линией красоты» (именно S-образная линия в средневековом искусстве впервые подчеркнула изящество женского тела в фигурах так называемых прекрасных Мадонн). По словам английского художника, извилистая линия придает изображениям «привлекательность» — это развиваемое им эстетическое понятие, очевидно, было позаимствовано из женского арсенала.
С женской ментальностъю была связана и муссируемая тем столетием категория «разнообразия». Она воплотилась в концепции и композиции естественных парков, пришедших на смену регулярным садам с их геометризмом, о котором еще мадам Ментенон, будучи в Версале, сказала: «Мы все умрем от симметрии» — очевидно, женской ментальносте уже тогда не отвечали прямые перспективы ленотровского творения. Именно женщины во многих случаях формулировали программу пейзажных парков XVIII века, выступали инициаторами их создания, а порой далее теоретиками (И. Чарторыская).
Извилистая линия определила эстетику не только естественных парков, но и стиля рококо, под знаком которого развивалась культура галантного века. Рококо благодаря изяществу, игривости, капризности своей поэтики оказалось наиболее феминизированным стилем в европейской культуре. В центр его внимания попали женщина и любовь как реальность или как мечта. Мужчина же выступал поклонником, воздыхателем. Рококо изменило суть женских персонажей, они вышли из сферы «высокого стиля». С усилением женского начала в не меньшей степени был связан сентиментализм с его кругом чувствительных героинь и читательниц. В целом можно отметить признаки феминизации господствовавшего в XVIII веке вкуса, а также видеть их в самом выдвижении вкуса в качестве одной из доминирующих эстетических категорий.
Если в Ренессансе гармонично сосуществовали любовь небесная и любовь земная, а в эпоху барокко amor divinus ниспровергает amor profanus (См. статью А. В. Липатова в наст. изд.), то в XVIII веке царит земная любовь. Она, как и другие сферы культуры Просвещения, десакрализуется, лишаясь не только небесного ореола, но и таинства и даже интимной тайны. Вместе с тем, не без влияния женщин, барочная чувственность сменяется чувствительностью просвещенного Века.
Женственным стал сам Эрос. Его представляют теперь не мощные тела йордансовских и рубенсовских вакхов, силенов, а изнеженные купидоны, соответствующим масштабом для
которых является фарфоровая статуэтка, книжная виньетка, изящное анакреонтическое стихотворение. По-барочному масштабный праздник чувственности, переданный через интенсивость цвета и света, в XVIII веке можно было увидеть еще на монументальных плафонах итальянца Дж. Тьеполо. У других художников чувственные сцены в большинстве представали как камерные, в мягких пастельных тонах.
В антиномичной культуре XVIII века соседствовали фривольность и добродетель, авторы пикантных полотен создавали нравоучительные сценки, в одном произведении совмещались невинность и эротика, которая окрасила также активно реализуемый той эпохой античный принцип: «Просвещать, развлекая». Характерной стала фривольная форма философских рассуждений. Дидро так описывал механизм разнообразия, свойственный природе: «Она [природа] напоминает женщину, которая любит переодеваться, — ее различные наряды, скрывающие то одну, то другую часть тела, дают надежду настойчивым поклонникам когда-нибудь узнать ее всю» (Дидро Д. Сочинения. М., 1986. Т. 1. С. 339).
Показательна та обстановка, в которой дамы овладевали наукой. В адресованном вымышленной маркизе «Рассуждении о множественности миров», где популярно изложена система Коперника, его автор, Б. Фонтенель (сочинение этого предшественника Просвещения вышло еще в 1686 г., но многократно переиздавалось в следующем веке и стало его настольной книгой), так описывал ситуацию: «<...> однажды вечером, после ужина, мы [с маркизой] пошли прогуляться по парку. Царила нежная прохлада <...> Вот уже почти час, как взошла луна <...> Все звезды сверкали чистым золотом <...> Зрелище это привело меня в мечтательное состояние» (Фонтенелъ Б. Рассуждения о религии, природе и разуме. М., 1979. С. 74). Гравюра Б. Пикара для французского издания (1727), в которой на фоне парка представлена беседа автора с просвещаемой им маркизой, была приложена в качестве фронтисписа также к русскому переводу (Фонтенель Б. Разговоры о множественности миров. СПб., 1740).
Если назидательность в ту эпоху получила эротический оттенок, то эротика становилась наставлением, превращалась в науку. Галантные поучения нашли место на страницах, написанных философами, а ученый лорд в проникнутых отеческой любовью и нравоучительством письмах к сыну призывал его: «Изучай днем и ночью женщин — само собой понятно, только лучшие экземпляры: пусть они будут твоими книгами» (Цит. по: Фукс Э. История нравов. Галантный век. М., 1994. С. 177). Взаимоотношения природы и культуры в сфере любви развивались в пользу культуры, и если натура мстила людям того века, то, чтобы противостоять ей, они, не комплексуя, углублялись во все бóльшие тонкости искусства.
Оно выдвигалось на первый план не только в царстве Эроса, но и в области кулинарии — барочное изобилие натуральных продуктов сменилось изощренностью искусно приготовленных блюд. Главное внимание было перенесено на приправы, соусы, удовлетворяющие изысканный вкус. При этом само меню подверглось феминизации — большое место в нем заняли десертные кушанья и более легкие вина, а также вошедшие в дамский обиход кофе, шоколад; необходимым слугой стал кондитер.
Художники галантного века реже, чем их предшественники, изображали обнаженную натуру, у них скорее можно найти пикантные сцены с высоко взлетающими качелями или «Украденный поцелуй», а также дам в утреннем неглиже. Одно из объяснений этого — уменьшение количества мифологических персонажей, представавших в искусстве прошлого в антикизирующей наготе. Время изображений наготы реальной еще не пришло — одним из первых таковых стала «Маха обнаженная» Ф. Гойи (предполагаемый портрет герцогини Каэтаны Альба. 1802). В русском искусстве имел место, казалось бы, недопустимый случай — Л. Каравакк изобразил юную Елизавету Петровну обнаженной. Ю. М. Лотман, говоря об этом произведении, подчеркивал соединение в нем элементов двух знаковых систем — портретной головы с идеальным мифологизированным телом (Лотман Ю. М. Театр и театральность в строе культуры начала XIX в. Памяти П. Г. Богатырева // Статьи по типологии культуры. Тарту, 1973. С. 43). Однако, по свидетельству источников, современники не могли в своем восприятии полностью погрузиться в аллегории и вопреки законам жанра заслоняли часть изображения тканью (Лебедев Г. Л. Русская портретная живопись первой половины XVIII в. Л.; М., 1938. С. 46).
В сфере любви, как и других областях жизни и чувств, в XVIII веке усилилась театрализация. Подобно театральному представлению любовь афишировалась. В «театре любви» женские роли были наиболее отточенными, женское поведение отличали тонкость нюансировки, умение играть не только выражением лица, глаз, но и деталью туалета — косынкой, веером, передавая их расположением предназначенную поклоннику информацию — в культуре XVIII века «говорящей» была не только архитектура. Явление уподобления — увлечение в мужском костюме элементами женского, позднее и наоборот (особенно с распространением среди женщин английской моды верховой езды), также приобрело в целом свойственный культуре XVIII века игровой характер, что в наиболее чистом виде проявилось в маскарадах (О маскарадах при дворе Елизаветы и Екатерины II см.: Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 56, 668. См. также: Свирида И. И. Homo ludens галантного века // Театральность в жизни и в искусстве. Информационный бюллетень МАИРСК. Вып. 27. М., 1993; Она же. Театральность как синтезирующая форма культуры XVIII в. (в печати)).
В XVIII веке «опасные связи» превращаются в некое социальное явление. Фаворитство, известное, конечно, и ранее, выступает как бы узаконенным институтом. Быть счастливым поклонником рассматривается как форма престижа, а к мужчине (его одежде, поведению) предъявляются повышенные требования.
Предметом публичного внимания становятся моменты ранее сугубо частной жизни женщины, как утренний туалет, при котором теперь присутствует зритель, — его фигура в целом очень характерна для театрализованной культуры XVIII века, вплоть до интимных сцен (чему свидетельство, например, мемуары Казановы).
В эпоху Просвещения феминизировался образ не только любви, но и смерти. Неотъемлемым элементом надгробий XVIII века являются женские персонажи. Смерть выступает не в виде костлявой старухи с косой, а как прекрасная, не всегда скорбная дама. Сам момент смерти представляется как некий эротический акт. Карамзин писал: «Ах! естьли бы теперь, в самую сию минуту, надлежало мне умереть, то я со слезою любви упал бы во всеобъемлющее лоно Природы, с полным уверением, что она зовет меня к новому щастию <...> с сей той услаждающей стороны должны мы прикасаться <...> устами нашими [к необходимости]. <...> Погружаясь в чувство Твоей благости, лобызаю невидимую руку Твою [Провидение], меня ведущую!» (Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 103)
Ж. Ж. Новерр — реформатор балетного театра Нового времени, который тонко чувствовал дух своей эпохи, хотя и опережал ее, полагал, что именно по вине женщин в XVIII веке произошел упадок искусств (M[onsegnior] Noverre [J. G.]. Lettres sur la danse, sur les ballets et les arts... St. Petersbourg, 1804. Vol. 4. P. 52). Тем не менее можно попытаться доказать и иное, а именно, что активизация женского начала в Век философов придала своеобразные и живые черты его искусству, имевшему тенденцию банализироваться, хотя в возникновении этой тенденции сами женщины частично были повинны.