Historicus.ru / Библиотека Историка / Лотман Ю. М. История и типология русской культуры

В основе структуры быта лежит исходное противоречие, которое, в част­ности в геральдике, отразилось как антитеза черного и зеленого. Мы говорим о противостоянии двух структурополагающих символов: камня и травы. Символика эта легла в основу противопоставления городской и сельской жизни, дома и поля, культуры и природы. Символы эти вобрали в себя раз­нообразные пласты семантики: географической, социальной, исторической. Они развертывались в смысловые пирамиды, с одной стороны, антитетиче­ски, а с другой стороны, получали смысл во взаимном противопоставлении а не в изолированном бытии. На этой основе исторически зарождалась связь-противостояние, своеобразная любовь-вражда городской и сельской культу­ры. В сложных социальных перипетиях эти типы культуры не только враждовали или недоброжелательно соседствовали. Так, например, в дворцовом быту отчетливо проявлялось стремление вносить в деревню городской быт, а в город — деревенский.  Архитектурным выражением этого были загород­ные дворцы и городские парки.

На этом фоне создавалось сложное переплетение ценностей. Так, напри­мер, в дворцовом быту (а также в быту богатого феодала) возникало стрем­ление вносить в деревню все удобства, роскошь, условности и привычки городской жизни. И одновременно имитировать в городе свободу и непри­нужденность жизни деревенской. Ценным здесь было именно перемещение типа быта во времени и пространстве в чуждую ему сферу.

Фактически тут действовал тот же механизм, который придавал особую ценность висячему парку, расположенному на крыше дворца или на одном из верхних этажей. Так же, как летние фрукты и ягоды, ценностная значимость которых в их естественное время не отмечена, приобретают совсем другое значение зимой на фоне бушующей за окном метели <...> Это соединение двух кричаще противоречивых элементов мы, например, не ощущаем как зна­чимое в летнем туалете зимних красавиц пушкинской лирики.

 

И дева в сумерки выходит на крыльцо.

Открыты шея, грудь и вьюга ей в лицо!

Но вихри севера не вредны русской розе,

Как жарко поцелуй пылает на морозе!

Как дева русская свежа среди снегов!

 

(«Зима! Что делать нам в деревне?»)

 

Жизнь символа в культуре приобретает активный характер только тогда, когда он перемещается на исходно чуждое ему место. Однако культура, поэ­тизирующая искусственность, теряла бы стилистическую значимость, если бы не влекла за собой последующее вторичное опрощение <...> Это бинарное противопоставление «естественное — искусственное» усложняется при нало­жении на него других основных антитез смысла, например антитезы «своего» и «чужого». Так, тема дикаря в культуре XVIII в., как правило, соединяет естественное и чужое, искусственное и свое. В вариантах сюжетов, восходящих к «Простодушному» Вольтера, естественное приписывается «дикарю», а искусственное — искаженное и далекое от природы — европейцам. Впро­чем, такое противопоставление не было устойчивым для Вольтера, который, полемизируя с Руссо, в других своих текстах прославлял роскошь и благодат­ные последствия цивилизации.

Бытовым отражением противопоставления этих форм являлась мода, из­вестная и во Франции, но особенно ярко проявившаяся в царскосельском дворцовом быте. При дворе имелось стадо, коровник [Эта мода трансформи­ровалась в легенду о том, что] государыня Екатерина II любила демонстра­тивно доить коров.

 

Екатерина Вечикая О!

Приехала в Царско Село.

Приехавши веле-

Ла коров доить в селе! (Анонимная пародия на В. К.  Тредиаковского, бытовала в различных вариантах. Несколько отличающийся текст опубликован в кн. Мнимая поэзия. Материалы по истории поэтической пародии XVIII и XIX вв. / Под. ред. Ю. Тынянова M., Л., 1931. С. 135)

 

Когда в период восстания Пугачева Екатерина II объявила себя казан­ской помещицей, то здесь значимо бьпо и указание на солидарность с жерт­вами пугачевского восстания — казанскими дворянами, и выбор социаль­ной характеристики — помещица. Это был демонстративный жест единения царицы и дворянства.

Не только смена мест города и деревни в противопоставлении «естест­венное — искусственное» повышала знаковую отмеченность пространства, но и условное перемещение в географическом пространстве. Такова была природа парковых построек в «китайском» (вернее, в квазикитайском, в том «китайском», который был создан воображением века Вольтера), «индий­ском», позже — «оссиановском» стилях.

Таким образом, если передвижение по географической оси позволяло переноситься из одного пространства в другое, то усилия архитектуры были направлены на то, чтобы одновременно перемещаться по оси времени, пере­живая летом зиму, а зимой лето.

Несмотря на то, что в этих переменах легко можно увидеть причуды дворцового маскарада, нельзя не заметить, что стремление превратить дале­кое и близкое (победить пространство) и подчинить своей воле климати­ческие погодные данные вопреки их естественному закреплению является одним из доминирующих стремлений культуры. Культура смотрит в зеркало природы для того, чтобы превратить потом природу в образ и подобие себя, а затем снова вглядывается в этот искусственный образ, чтобы на новом витке превратить его в природу. «На службе» у этой активной «спирали» находятся и искусство, и культура, и быт.

XVIII век с горечью сказал бы тут словами Руссо: все прекрасно, выходя из рук Творца, все портится в руках человека. Однако здесь можно было бы вспомнить слова Лафатера, который писал Карамзину о том, что деятельность человека (конкретно он имел в виду дружбу, но сама его формулировка подталкивала к расширительному толкованию) имеет своей целью am kraftigsten exsisteren — «сильнее существовать», усилить свое бытие (См. Переписка Карамзина с Лафатером, сообщ. доктором Вальдманом, подгот. к печати Я. Гротом. Сб. Отделения русского языка и словесности Императорской Ака­демии наук. 1893. Т. LIV. С. 48. В оригинале — «untere Kräfte»).

 

* * *

 

Слово «дача», имевшее в допетровскую эпоху значение земельной награ­ды (земельная собственность, дарованная царем), получило особый смысл в послепетровской государственности, где оно оказалось связанным с одной из характернейших черт европеизированного дворянского быта. Особый смысл и высокое культурное значение дача получила именно в петербургском быту. Традиционный московский уклад предполагал, что служилые дворяне или отставные помещики свободное и отведенное для деревенской жизни время проводят в своих поместьях, разъезжаясь иногда по весьма отдаленным местам государства.

Петровский быт слил понятия пребывания при дворе и службы. Это подра­зумевало, что столичный дворянин, служилый или отставной, но привычным бытом связанный с придворной жизнью, не мог отлучиться на далекое рассто­яние от резиденции. С этим связана была постройка в столице дворцов для зим­ней жизни. Летом же традиционная поездка в родовое поместье менялась на такую форму жизни, которая соединяла бы близость к царской резиденции и вместе с тем привычные формы летней жизни. Так возникли вокруг Петер­бурга небольшие летние дворцы, предназначенные для короткого пребывания хозяев, но такое решение вопроса было для многих слишком дорогим, а столи­ца втягивала в себя значительное число дворянского люда. В результате рас­пространилась традиция снимать на лето помещение в близлежащих деревнях (особенно часто этим пользовались офицеры расположенных вокруг столицы полков), а также строить или снимать небольшие летние помещения, не пред­назначенные для зимней жизни, ориентированные на то, что значительную часть быта хозяева или съемщики проводят при дворе. Такие постройки мно­жились вокруг Петербурга, более богатые петербуржцы строили их для себя сами (в этом случае постройка была более фундаментальной и определенная часть мебели и слуг оставалась там на зиму). Уже с начала XIX в. вокруг города начали вырастать «дачные места» — поселки, застроенные домами, спе­циально предназначенные для того, чтобы быть сданными летом. Это были своеобразные места нового, только еще складывающегося быта.

Пушкин в отрывке «Гости съезжались на дачу» вводит нас в исключи­тельно характерный строй дачной петербургской жизни в том виде, в каком она существовала в 1830-е гг. и который в дальнейшем был в значительной мере стерт совершенно иным укладом пореформенного быта.

У Пушкина летние жители Петербурга проводят день в столице, на служ­бе, а начало вечера в театре. Однако специфика летнего быта заключается в том, что после просмотра пьесы гости отправляются не на бал, а на заго­родную дачу. Расстояние, отделяющее дачу от города, превращает посещение ее не в простую прогулку, а в своеобразное маленькое путешествие: на дачу съезжаются <...> В ритуал входит подчеркнутое сочетание близости и отда­ленности дачи туда можно прибыть на несколько часов, но обязательно нужно приехать.

Пушкинский отрывок подчеркивает строгую ритуализацию поведения, ха­рактерную для городской светской жизни так, то, что героиня Вольская задер­живает своего собеседника слишком долгое время в балконном tête-à-tête, вос­принимается как шокирующий поступок. Одновременно длительный разговор Онегина с Татьяной в саду не вызвал в деревенском быту никакого удивления.

 

Пошли домой вкруг огорода,

Явились вместе, и никто

Не вздумал им пенять на то

 

(«Евгений Онегин» IV XV]])

 

Дачная жизнь соединяла «счастливую свободу» деревенской жизни и нормы столицы.

Однако уже в конце века особенности дачного быта значительно переме­нились, он терял непосредственную связь с царской резиденцией и дворцовой жизнью и наполнялся чертами того мещанского уклада, который во вторую половину века определял жизнь городской интеллигенции. Соответственно и дача приобретала облик мещанско-интеллигентского быта.

 

Вдали, над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золотится крендель булочной,

И раздается женский плач

 

И каждый вечер за шлагбаумами,

Заламывая котелки,

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки

 

Над озером скрипят уключины,

И раздается женский визг,

А в небе, ко всему приученный,

Бессмысленно кривится диск

 

(A. Блок «Незнакомка»)

 

[В этих строках мы видим] противоречие между уключинами, которые скрипят на озере, женским визгом (черта, которую нельзя себе представить, например, в пушкинском отрывке) и лунным диском в небе. Мещанский вкус здесь — квинтэссенция дачной жизни, он распространяется для Блока даже на кажущийся бессмысленным лунный диск.

Слово «дачники» конденсирует в себе значение культурно-бытового про­межутка. Дачник — не дворянин-помещик, не крестьянин-труженик и не бур­жуа. Он «повисает» между культурными стереотипами. Не случайно и в твор­честве Чехова, и в творчестве Горького дача — нечто совершенно иное, чем в пушкинском отрывке. Она становится как бы символом. Наиболее сгущенно этот образ дается в «Вишневом саде» Чехова, смысл образа дачи в этой пьесе в бестолковости, какой-то неопределенности жизни, которая может быть определена только негативно, как отсутствие дом без хозяев, хозяева, которые не хозяева, собственники, которые отказываются от своей собствен­ности. Герои съезжаются неизвестно откуда и исчезают неизвестно куда. Сама реальность, воплощающаяся в образе Лопахина, не менее нереальна, чем все остальное. И не случайно символическим концом пьесы является оставление в пустом проданном доме Фирса. Дачный быт, порожденный при­зрачным петербургским существованием XIX — начала XX в., исчез вместе с петербургской жизнью. То, что сменило его в географическом пространст­ве, не было его естественным продолжением. С этим связана, между прочим, трудность постановки в современном театре и «Вишневого сада», и «Дачни­ков». Дачник в самой основе этого понятия — человек «как бы» связанный с землей, природой и культурной памятью. Эта связь приобретает пародий­ный характер и естественно превращается в историческом будущем в стихи из песни Галича:

 

Мы живем в стране Постоялии

Называемся постояльцами.

 

 

1992