Historicus.ru / Библиотека Историка / Лотман Ю. М. История и типология русской культуры

Моделирование искусственного интеллекта наталкивается на ряд труд­ностей, наиболее существенные из которых связаны с неясностью самого понятия «интеллект». Это вызвано тем, что понятия «интеллект» и «интеллек­туальная деятельность», безусловно, отождествляются с интеллектом отдель­ного человека. Предметом изучения становится некоторый уникальный объект, который мы определяем через противопоставление объектам, лишен­ным признака интеллектуальности (часто это противопоставление имеет чисто априорный характер, как, например, при абсолютизации оппозиции «человек ↔ животное»), и не можем определить основным для науки спосо­бом — методом включения в некоторый ряд подобных по основному признаку явлений. В результате неясно, что же мы определяем интеллект вообще или человеческий интеллект. Подмена одного понятия другим ясно про­явилась, например, в определении Тьюринга, согласно которому к интеллек­туальным реакциям следует относить такие, которые в процессе длительного общения не могут быть отличены от человеческих.

В основе настоящей работы лежит гипотеза о том, что человечество в процессе цивилизации создало интеллектуальные устройства, дополняющие соответствующие возможности отдельного индивида. Включение индиви­дуального сознания в единый ряд с объектами этого рода позволит построить модель интеллектуальности и, следовательно, уяснить сущность искомого в процессе моделирования искусственного интеллекта.

Другой исходной гипотезой является предположение, что в качестве таких «интеллектуальных устройств» могут быть названы культура как семиоти­ческий механизм и художественный текст (В определенной мере интересующие нас свойства обнаруживает всякий текст, но мы будем рассматривать тексты искусства, так как в них эти черты проявляются наиболее ярко). В дальнейшем будет сделана попытка показать, что элементы ряда: индивидуальный интеллект — художест­венный текст — культура обнаруживают черты изоструктурности и изофункционализма, что позволяет говорить о подобии этих объектов. Не ставя перед собой задачи дать исчерпывающее определение и ограничиваясь целью вы­работки практически удобной формулы, можно было бы определить мысля­щий объект как такой, который осуществляет следующие действия: 1) хранит и передает информацию; обладает языком и механизмом порождения пра­вильных текстов на этом языке, 2) осуществляет алгоритмизованные опе­рации по правильному преобразованию этих сообщений; 3) образует новые сообщения.

Мы будем исходить из определения, согласно которому сообщения, обра­зуемые в результате операций, предусмотренных пунктом 2, новыми не явля­ются, выступая лишь как законные трансформации исходных текстов в соот­ветствии с некоторыми правилами, и могут рассматриваться как один и тот же текст. К пункту 3 будут относиться лишь такие тексты, которые не могут быть выведены с помощью однозначных операций из каких-либо уже имею­щихся текстов. Следовательно, «мыслящим объектом» мы можем считать такой, который обладает памятью и способностями выше некоторого прими­тивного порога.

Исключительный прогресс всего цикла «наук о человеке», характеризую­щий исследования последних пятидесяти лет, позволяет одновременно под­вергнуть рассмотрению и уточнению некоторые из его принципов, считав­шихся до сих пор незыблемыми.

Нами будут рассмотрены две предпосылки. Первая исходит из того, что наука рассматривает лишь повторяющиеся явления и инвариантные их модели и строится на снятии индивидуальных различий между текстами, с одной стороны, лишенных значимости для коллектива, а с другой — недоступных для научного описания. Метод структурного изучения интерпретировался при этом как ориентированный в принципе на моделирова­ние инвариантного ядра объекта, которое вместе с тем рассматривалось как носитель смысла.

Вторая заключается в утверждении, что целью всякой коммуникации является максимально точная передача некоторого смыслового инварианта, что всякая возникающая в процессе коммуникации трансформация смысла должна рассматриваться как искажение и утрата — результат несовершен­ства канала связи. Следовательно, в идеальной коммуникационной цепи смысл сообщения отправленного и смысл сообщения полученного будут идентичными.

Предпосылки эти явно способствовали развитию семиотики на опре­деленном ее этапе. Однако в настоящее время уместно обратить внимание на те противоречия, к которым они привели.

Рассматривая всю совокупность порождаемых культурой сообщений, мы обнаруживаем, что только определенная часть из них ориентирована на сосредоточение смысла в инвариантной структуре и, следовательно, на переводимость смысла. Значительная часть текстов имеет противоположную ориентацию. Факт этот нуждается в объяснении. В равной мере привлекает внимание постоянная тенденция культуры увеличивать внутри себя число языков и умножать разнообразие текстов. Является ли подобная «расточи­тельность» конструктивным дефектом или в ней скрыт глубокий смысл?

Исследования в области семиотики культуры убеждают нас, что все семи­отические процессы, совершающиеся в ее пространстве, можно разделить на две группы функционирующие в пределах одного какого-либо языка или в пространстве двух и более языков. Наиболее изучена первая группа, которая долгое время воспринималась как модель всех семиотических про­цессов. Изучение второй только начинается.

В пределах одного языка осуществляются: 1) операции по передаче ин­формации (имеют целью передать «другому» в предельном объеме то сообще­ние, которым располагаю «я»); 2) операции по алгоритмическим трансформа­циям тех или иных данных текстов; 3) метаязыковые операции, 4) операции по очерчиванию границ личности (смысл их будет раскрыт ниже) В пределах двух или более языков совершаются операции по выработке новых сообще­ний, связанных с творческим мышлением.

Если выстроить цепочку объектов индивидуальное сознание человека — художественный текст — культура, то мы обнаружим общую структурную черту, соединение в одной структуре двух различных по семиотическим характеристикам структур.

Гипотеза Сепира — Уорфа, имеющая лишь ограниченное значение при­менительно к языкам, оперирующим условными и дискретными знаками, приобретает весьма серьезный характер, когда речь заходит о переводе с таких языков на принципиально иначе устроенные языки (например, оперирующие иконическими знаками или имеющие недискретную, конти­нуальную природу) и обратно. В этих случаях структурное различие столь велико, а моделирующее воздействие на их сообщение столь значительно, что вопрос о возможности однозначного перевода вообще снимается. Одно­временно соотнесенность этих сообщений с какими-то общими фактами вне семиотической реальности позволяет устанавпивать между ними отношения соответствия. Все перечисленные выше объекты являются текстопорождающими устройствами, состоящими, в свою очередь, из более чем одного текстопорождающего устройства, в которые заложены языки с предельно уда­ленными структурами.

Так, например, открытия последних двух десятилетий в области функ­циональной асимметрии больших полушарий головного мозга человека рису­ют ясную картину семиотического механизма, единого и биполярного одно­временно. Если семиотические процессы, руководимые правым полушарием, характеризуются недискретностью (например, интонации), то левое полу­шарие связывает значимость с границами признаков, классификационными и подобными отчетливо дискретными механизмами «в норме левое полу­шарие осуществляет классификацию фонем по дифференциальным призна­кам и поддерживает иерархию этих признаков, обеспечивая устойчивость фонологической системы языка» (Бачонов Л. Я., Дегчин В. Л. Слух и речь доминантного и недоминантного полуша­рий Л., 1976. С. 182). Мир иконических знаков, по-видимому, тяготеет к правополушарности, в отличие от словесного семиозиса левого полушария. Правое полушарие, судя по современному состоянию изученно­сти вопроса, связано с синкретизацией семиотических систем и образованием значений, «размазанных» в некотором семиотическом пространстве, в то время как левое образует разграниченные между собой и сегментированные внутри семиотические конструкции. В результате работы такого механизма порождаются гетерогенные тексты, представляющие амальгамы противо­положных семиотических реализаций (например, в естественной речи — дискретных грамматико-лексических единиц и интонаций). Если учесть, на­пример, для устной речи паралингвистику, для письменной — неизбежность зрительных впечатлений от шрифта, цвета бумаги, то не покажется преувели­чением утверждение, что всякий текст на естественном языке представляет собой текст на нескольких языках, вернее, на амальгаме языков со сложной системой отношений между ними. Естественный язык в этом отношении находится в некоторой срединной позиции — от него возможны движения в двух направлениях, в сторону искусственной моноязычности (эта тенден­ция ощущается в письменной нехудожественной речи и преобладает в искус­ственных языках и метаязыковых образованиях) или в сторону углубления языковой полярности в механизме текста. Примером второго являются худо­жественные тексты.

На каком уровне ни взяли бы мы художественный текст — от такого элементарного звена, как метафора, и до сложнейших построений целостных художественных произведений, — мы сталкиваемся с соединением несоеди­нимых структур.

Тропы обычно рассматриваются как определенные замещения или сопо­ложения знаков, в результате чего между замещенным и замещающим возни­кают отношения смыслового сдвига (определенное число сем совпадает при несовпадении остальных, что приводит к активизации семантических полей). В результате троп рассматривается как риторическая фигура в пределах одно­го языка. Однако если отказаться от представления о естественном языке как об однородной семиотической системе и признать его неустранимую гетеро­генность и гетероструктурность, то возможно будет представление о тропе как об элементарном тексте на двух языках, взаимная переводимость между которыми возможна лишь условно и с известным напряжением.

Нетрудно было бы показать, что любой художественный текст не явля­ется последовательным и однолинейным развертыванием какой-либо одной структуры, а представляет собой переплетение и взаимное перекодирование двух или более текстовых структур с разной степенью взаимной непереводи­мости. Существеннее выяснить, почему многоязычность структуры проявля­ется на разных уровнях интеллектуальных устройств.

Представим себе некоторое устройство, разделенное на два (или более) кодирующих субустройства, коды которых построены принципиально столь различно, что точный перевод с одного на другой вообще невозможен. Предположим, что один из них будет представлен языком с дискретными зна­ковыми единицами, имеющими стабильные значения, с линейной последовательностью синтагматической организации текста, а другой будет харак­теризоваться недискретностью и пространственной (континуальной) органи­зацией элементов. Соответственно и планы содержания этих языков будут построены принципиально различным образом. Если нам, например, потре­буется передать текст на языке L₁ средствами L₂, ни о каком точном пере­воде речи быть не может. В лучшем случае возникнет текст, который в отно­шении к некоторому культурному контексту сможет рассматриваться как аде­кватный первому. Если потом произвести обратный перевод на L₁, то мы, естественно, не получим исходного текста по отношению к исходному это будет новым сообщением. Имея такое устройство и подавая ему на вход некоторые тексты, мы будем получать на выходе новые тексты. Следова­тельно, устройство такого типа будет способно осуществлять акты творче­ского сознания.

Однако для того чтобы даже относительная эквивалентность между семи­отическими единицами одного и другого текста могла быть установлена, необходимы, во-первых, некоторая совместимость кодов, достигаемая отне­сенностью их к некоторой внешней реальности и памятью о предшествующих перекодировках, и, во-вторых, наличие некоторой метаязыковой системы, описывающей оба текста как единый текст, а оба механизма — как один механизм. Как правило, такую метаязыковую функцию берет на себя дискрет­ный кодирующий механизм, который одновременно выступает и как часть устройства, и как образ устройства в целом (ср. тенденцию левополушарного сознания представлять сознание, как таковое, или письменной формой языка подменять собой язык). Творческое сознание основной своей нагрузкой падает на биполярную структуру, а логическое — на моноязыковую мета-структурную область сознания.

Если прибавить этому механизму функцию памяти, рассредоточенную и на различных уровнях текста (ср., например, «память жанра» M. M. Бах­тина) и культуры, то мы получим цепь объектов, обладающих интеллектуаль­ными способностями.

Таким образом, мы можем определить всю цепь объектов от элементар­ного художественного текста типа метафоры («образа») до культуры как текстопроизводящие устройства. Может показаться, что определение это стра­дает преувеличением, поскольку для того, чтобы любой из этих механизмов выполнил текстопроизводящую работу, необходим вне его находящийся человек, который бы вводил в него тексты. Вопрос этот можно перефрази­ровать так: можно ли считать интересующие нас объекты «искусственными интеллектами sur generis», если для того, чтобы запустить их в действие, необходим на входе системы вводимый извне текст?

Ни одна машина не может работать «сама собой». Это вытекает из вто­рого закона термодинамики и является опровержением возможности перпе­туум-мобиле. Человеческий мозг не является исключением из этого правила. Он тоже не работает «сам собой». И не только в том смысле, что он получает из организма физиологическое обеспечение, а из внешнего мира через сен­сорные рецепторы — впечатления. Мышление в одиночку невозможно в том смысле, что для его «запуска» необходим вне его находящийся интеллект. Наглядной иллюстрацией этому являются случаи с нормальными детьми, полностью изолированными с младенческого возраста от общества людей: материальная сторона интеллектуального механизма у них в полном порядке, но из-за отсутствия поступающих извне текстов она «не запущена» и остается в бездействии. Таким образом, мыслящее устройство не может заполнять весь свой универсум — оно нуждается в другом мыслящем устройстве и органи­зованных актах обмена текстами. Это закон не только для искусственного интеллекта, но и для всякого интеллекта вообще.

По мере усложнения внутренней семиотической организации и насыще­ния памяти возникает способность конструировать «другого» внутри собст­венного семиотического пространства и экстраполировать его вовне. Внутри устройства возникают замкнутые цепи коммуникации, которые позволяют черпать тексты не извне, а из резервов памяти и трансформировать их в новые тексты. Однако, видимо, это лишь частично может заменить необхо­димость коммуникации с «другим», лежащим вне данного механизма семио­тическим образованием.

Сказанное вносит некоторые коррективы в привычные представления о смысле и характере коммуникативных связей.

Распространенное представление о задачах коммуникации основано на мысли о том, что целью ее является полная и свободная от утрат передача сообщения от адресанта к адресату. Если в процессе передачи возникает изменение смысла, то оно трактуется как искажение, нежелательное послед­ствие помех в канале связи. В идеальной схеме, в которой помехи условно приравниваются нулю, текст на входе и выходе коммуникационной цепи берется как абсолютно идентичный. Конечно, такая тенденция в системе коммуникации реально существует, она обеспечивает циркуляцию в коллек­тиве уже выработанных сообщений. Но является ли она единственной и даже доминирующей?

Полная идентичность сообщений на входе и выходе возможна лишь при абсолютной идентичности системы кодирования и декодирования. Если гово­рить не об идеальных схемах, а о реальных человеческих коммуникациях и определять систему культурных кодов, свойственную той или иной челове­ческой индивидуальности как семиотической личности, то абсолютная неиз­менность сообщения может быть гарантирована лишь при условии, что пере­дающий и принимающий, по существу, являются одной семиотической лич­ностью. В этом случае возникают два соображения. Первое состоит в том, что идеальная (или приближенная к ней) циркуляция сообщений возможна только в условиях, когда она практически не нужна, так как передавать неизменное сообщение от одной семиотической личности к другой невоз­можно, а в пределах единой семиотической личности — бесцельно. Второе соображение имеет более принципиальный характер: общее направление зоо-семиотического и культурно-семиотического развития ведет в сторону услож­нения и индивидуализации кодов каждой отдельной особи.

Ценность сообщения для адресата пропорциональна трудности декодировки, то есть различию между кодами отправителя и получателя. Ценность эта заключается в том, что в процессе декодировки исходное сообщение трансформируется, выполнив свою главную работу, включив интеллектуаль­ную машину получателя. Как сознание индивидуального человека стереоскопично, образуясь взаимодействием двух типов семиотического преломления текстов в разных полушариях (два сознания) и их слиянием в гетерогенном едином текстообразовании человеческого ума, так и на другом уровне мышление не бывает индивидуальным, оно подразумевает партнера, который в одном аспекте должен быть «не то, что я» (два сознания), а в другом — «то же, что я» (одно сознание).

В связи с этим необходимо уточнить понятие диалога. Диалог включает момент семиотической сопротивляемости получателя информации, который переживает столкновение языка сообщения с языками своей памяти. Роль адресата в диалоге активна, он сопротивляется текстовому вторжению, испы­тывает такое вторжение, возбуждающее его текстовые потенции и передает новый текст адресанту, который, превращаясь в получателя информации, ведет себя аналогичным образом. Там, где происходит пассивная передача информации, получение команд, диалога нет. В системе «команда — испол­нение», даже если она направлена в обе стороны (отдающий и принимаю­щий команду меняются местами), диалога не происходит. Следовательно, так называемые диалоговые системы типа «человек — машина» на современ­ной стадии конструирования еще диалоговыми не являются, и превратить их в диалоговые методом количественного усложения команд и программ не удастся.

Таким образом, мы можем выделить два типа перекодировки с языка на язык и одной личности (индивидуального многокодового образования) на другую. Разнообразие текстов и разнообразие личностей обеспечивают информационную емкость культуры как интеллектуального текстопорождающего устройства. В механизм культуры заложена тенденция к умно­жению ее языков и к умножению комбинаций языков, а также к постоян­ному росту относительно самостоятельных смыслогенерирующих образова­ний типа «текст» и «личность».

Конструктивной  особенностью,  реализующей  принцип  семиотического обмена и перекодировки внутри мыслящей единицы как основы порожде­ния новых текстов, является принцип, согласно которому каждое мыслящее устройство одновременно является соединением двух (минимально) мыс­лящих устройств и частью мыслящего устройства более высокого уровня. На одном конце этой цепи стоит индивидуальное сознание человека, культу­ра, накопленная человечеством, — на другом, если брать синхронный срез. Но  поскольку в  интеллектуальном  механизме особо важную роль играет память, диахронная ось также исключительно активна.

Моделирование искусственного интеллекта до сих пор развивалось в двух направлениях, освоение логических способностей и построение искусствен­ной памяти. Однако без проникновения в механизм творческого мышления построение интеллекта невозможно. На этом пути мы встречаем историче­ски созданные человеком формы надличностного интеллекта. Изучение их в какой-то мере более доступно, чем проникновение в механизм индивидуаль­ного сознания; протекающие в коллективе семиотические процессы доступны прямому наблюдению и широко документированы. Пренебрегать этим источ­ником было бы неблагоразумно. Именно на этом пути семиотика может оправдать возлагавшиеся на нее надежды — синтезировать наиболее отда­ленные сферы научного знания человека.

 

1983