7. На этой стадии решается задача критики источников. Сопоставление сходных известий в разных сводах, а также привлечение внелетописных источников позволяет определить достоверность сообщений данного свода характер имеющихся в нем искажений фактов или сообщений, полученных из других источников, и в конечном итоге — тенденцию, руководившую сознанием летописца. Установлению тенденции способствует и смысловой анализ уникальных текстов. Здесь получает решение документально-историческая задача.

8. В начале большинства сохранившихся летописей лежат так или иначе сходные тексты. Их общность представлена в ПВЛ. Задача изучения ПВЛ — самая трудная из всех задач, связанных с летописанием. Трудности вообще возрастают по мере углубления в шахту времени, так как этот процесс сопровождается возрастающим разрывом между временем создания кодекса и временем создания текста. Для ПВЛ просто нет близких по времени списков. Сопоставительный материал также крайне сужается, так что метод на этой территории является сравнительным в очень ограниченном смысле. Здесь преобладает содержательный анализ — содержательная дифференциация слоев путем наблюдения несоответствий в смежных и соответствий в удаленных друг от друга сегментах текста. Возрастает и степень гипотетичности построений.

9. Шахматов считал реконструкцию ПВЛ в качестве свода главной задачей в изучении летописей. В посмертно изданном его «Обозрении русских летописных сводов XIV-XVI вв.» (1938) каждая часть, посвященная определенной летописи, завершается выводами, относящимися к ПВЛ. Это был телос всей его исследовательской перспективы. Так и должно было быть, независимо от личной установки Шахматова, потому что, если летописание рассматривать как историю традиций, составляющих в общем единую разветвляющуюся традицию, то ее начало играет важнейшую роль. Современные попытки пересмотреть представление о едином древе восточнославянского летописания и заменить его представлением о кусте, имеющем несколько независимых корней (Кузьмин 1977), не меняет дела по существу, ибо, если и допустить существование вначале независимых отдельных корней, то отростки традиции вскоре переплетаются в единый организм. Представления о дереве с разветвленной корневой и сросшейся близнечно-стволовой системой мало чем отличаются от шахматовского представления. Они не разрушают шахматовской методологии и не требует новой.

10. Еще один общий принцип, введенный Шахматовым в изучение летописания в виду его системного единства, — это необходимость начинать изучение с наиболее поздних летописей и от них двигаться в глубь времени.

 

 

Методологические возражения Шахматову начали выдвигаться при его жизни и продолжают появляться до наших дней. Принимать их все в расчет не приходится, так как некоторая часть их основана на недоразумениях, плохом понимании и идеологическом заушательстве.

Осмысленные же упреки, даже если они и несправедливы, позволяют наметить периферию эффективности шахматовского метода. Те и другие возражения спутаны, поэтому их не всегда удается четко разграничить.

Методологическая путаница началась уже в полемике с Шахматовым его современников. Характерный случай — полемика, предпринятая В. М. Истриным по поводу работы Шахматова о Толковой Палее. Шахматов задумался над сходством речи Философа, обращенной к кн. Владимиру Святославичу в ПВЛ, с Толковой Палеёй краткого (Коломенского) типа (Шахматов 1904). Так как, согласно изысканиям Истрина, последняя возникла на Руси в XIII в. и не могла повлиять на речь Философа, Шахматов предположил, что оба текста — речь Философа и краткая Толковая Палея (ТП)— имеют общий источник — гипотетическое сказание об обращении св. Кириллом болгарского царя Михаила в христианство, текст, созданный в Болгарии X- XI в. на основе сочинения св. Мефодия о прении Константина Философа с хазарами, о чем имеется сообщение в паннонском житии Константина. Эта гипотеза позволила Шахматову решить две проблемы: во-первых, преодолеть трудности, связанные с представлением о том, что ТП возникла на Руси XIII в., тогда как, по его мнению, в эту эпоху на Руси не было обстановки, которая бы могла сделать актуальной чрезвычайно резкую полемику с «окаянным жидовином», в ней представленную, — она унаследована от жития Константина; во-вторых, он нашел традицию, в которую оба рассматриваемые текста вписываются, и таким образом построил исторически последовательную картину. Возражая Шахматову, Истрин пользуется разнородными аргументами. Он возражает против рассуждения, основанного на характеристике эпохи, так как тут возникает логика типа «то-то и то-то не было потому, что не могло быть» (1906: 165). Это не просто возражение против опоры на представление об эпохе, о которой у нас нет достаточных данных. Для Истрина в принципе неприемлемо введение в поле сравнительного исследования данных, выходящих за пределы наличного текста (Аргументы подобного рода для Истрина настолько мало ценны, что, как бы снизойдя до них в разгаре полемики, он довольно небрежно аргументирует возможность противоположного взгляда на эпоху: приводит данную И. Франко (в его статье о древнерусской литературе в Энциклопедии Брокгауза) характеристику еврейского культурного влияния на древней Руси, не вникая в обоснованность его аргументов и их дифференциацию. Между тем Франко приводит неравноценные доводы: достаточно весомые, что касается XI-XII вв., но в отношении XIII в. его единственный довод — данные той же ТП, что создает логический круг). Истрин возражает также и против шахматовского пользования понятием «отражения» одного памятника в другом. Тут он справедливо указывает на то, что если в литературе новейшего времени отражение может быть на уровне идей, то для средневекового автора отражением можно считать только текстуальное тождество, и в этом отношении мысль Шахматова нечетка (там же: 153). Все доводы Истрина вытекают из представления о том, что генеалогическое гипотезирование недопустимо; наиболее ранняя наличная версия и должна считаться первоначальной: «Нет нужды стараться восстанавливать первоначальную редакцию ее сравнительным изучением позднейших изводов, ибо первоначальную редакцию дает нам Палея Коломенского типа» (там же: 173-174). Очевидно, что такая установка может не найти достаточно обоснованных возражений в отношении к исследованию отдельного памятника, но она неплодотворна в исследовании летописания. Нужно добавить, что летописание лишь обнаруживает то обстоятельство, которое присуще гораздо более широкому кругу древнейшей русской письменности, поскольку та была пронизана историческим сознанием и так или иначе пересекалась с летописанием или вращалась вокруг него. (Сам Истрин показал, как ТП со временем переделывается в хронографического типа сочинение.)

Приведу теперь пример из современных полемик с Шахматовым. Новейшие его оппоненты, в противоположность Истрину, склонны обвинять Шахматова в слишком узком подходе к летописанию, в отказе от учета данных, выходящих за пределы летописей и смежных памятников, а более всего — в отказе от учета «среды», в которой имело место летописание. Шахматов писал: «Под литературной средой разумеем не людей, не общественные круги, отделенные от нас веками и недоступные нашему исследованию, мы разумеем под ней тот состав сборников и сводов, где обретаются эти своды» (1910: 84-85). В. Т. Пашуто нашел неудовлетворительным это представление Шахматова. По его мнению, нужно «сравнивать не только тексты, но и сами исторические явления» (Пашуто 1952). И позднее: «А. А. Шахматов оказался бессилен проложить путь от изучения памятника к познанию породившей его среды» (Пашуто 1973: 72). Ему как бы и невдомек, что путь от летописи к познанию породившей его среды ведет через критику источника, а не наоборот, и что в методе Шахматова нет ничего такого, что исключало бы переход к решению любезной Пашуто задачи, как только критика источника осуществлена. Следуя по стопам Пашуто, А. Г. Кузьмин пытается улучшить аргументацию: «Это положение, возможно, следует несколько уточнить в том смысле, что А. А. Шахматов верил лишь в односторонее движение от памятника к "среде" и совершенно игнорировал движение от "среды" к памятнику» (Кузьмин 1977: 42). Как видим, от Истрина до Кузьмина критика метода Шахматова может менять свое направление на диаметрально противоположное, но при этом как-то последовательно избегает методологической рефлексии.

К числу серьезных возражений следует отнести указание на большой вес, а лучше сказать, конститутивную роль, гипотетического элемента в построениях Шахматова (наиболее полно — Кузьмин 1977: гл. 1). Сам Шахматов, называя свои гипотетические построения «научными фикциями» (1914: 45), обойтись без них не мог, так как его метод предполагает системную картину,— в ней белые пятна должны быть восполнены, иначе невозможно дальнейшее движение. И все же его последователи (Приселков и Лурье) отказались от реконструкции протографов второго порядка, предпочтя иметь дело с элементом неполноты и связанной с ней неопределенности, чем вводить слишком уж гипотетические построения. И все же в той мере, в какой они не отказались от гипотетического компонента, они исходили из чисто эмпирических соображений. Эти соображения не затрагивали наиболее сильных возражений такого рода, что будто у Шахматова и его последователей возникает порочный круг в рассуждениях: гипотеза ведет к выводам, которые затем поддерживают гипотезу. Между тем гипотетичность — неизбежное зло исторических реконструкций. Любая историческая реконструкция основы вается на некотором ограниченном наборе аргументов, с чем неизбежно связана неполнота доказательств. Вместе с тем, любое историческое построение вписывается в герменевтическую ситуацию, которая основана на круге — на герменевтическом круге, который следует отличать от логически порочного (circulus vitiosus, petitio principii): каждый поворот в этом круге основан не на тождестве, а на перемене угла зрения и проверке перспективы новыми данными, так что в общем происходит ее обновление. Это по сути спираль, а не круг. Иначе говоря, и аргументы, и гипотезы подлежат пересмотру в новых фазах, которые достигаются с их помощью.

Здесь нет возможности излагать теорию герменевтики, теорию интерпретации текстов, — я могу лишь сослаться на ее существование (см. основополагающие высказывания в Дильтей 1958). Исследовательская перспектива, которая создает возможность для герменевтического круга и гипотетических построений в его рамках, с теоретико-познавательной точки зрения предпочтительнее чистого скептицизма. Нужно, однако, четко определить границы, в которых гипотезирование остается в пределах герменевтического круга, то есть где последующий пересмотр ожидаем, и за пределами которых герменевтическая ситуация больше неосуществима, где возможна только калейдоскопическая перетасовка тех же принципиально недостаточных данных. Эта граница определима только на конкретном предмете исследования. В случае древнерусского летописания ясно, что его начальный этап находится за пределами герменевтической плодотворности сравнительнотекстологического метода. В дискуссиях последних десятилетий о стратификации ПВЛ стало ясно, что любое построение основывается на произвольном выборе аргументов и перетасовке прежних и является не более достаточным, чем любое другое предприятие подобного рода.

Особая категория возражений вытекает из неприятия того фундаментального условия, что в основе шахматовскои исследовательской перспективы лежит текстологический метод. Л. В. Черепнин (1972), В. Т. Пашуто (1952, 1973) и А. Г. Кузьмин (1973, 1977), если назвать только самых активных оппонентов, критиковали Шахматова за то, что у него филология подчинила себе или даже вытеснила историю. При этом текстология, да и филология вообще, мыслятся как формальное знание, тогда как история противопоставляется им в качестве знания содержательного. В этом возражении нужно разобраться, так как оно затрагивает действительный и важный момент. Прежде всего, текстология, действительно требуя строгих формальных построений, никогда не может быть сведена к чистому формализму: наряду с кодикологией и палеографией она включает содержательный сравнительный анализ, который не знает ограничений в объеме и глубине своей содержательности (см. Лихачев 1962). Если сам Шахматов, как отмечают его критики, редко обращался к данным текстов за пределами сборников, в которых встречаются летописные повести, напр., к дипломатике, и вовсе не обращался к данным археологии, нумизматики, сфрагистики и т. д., то в принципе нет такого знания и такого источника, какие не могли бы быть включены в сферу сравнительно-текстологического исследования и абсорбированы им. Метод такой критикой не затрагивается.

Отдельного рассмотрения заслуживает утверждение, что сравнительно-текстологический метод подчиняет себе исторические знания. Это справеддиво в одном определенном отношении — в рамках реконструкции генеалогии летописания и критики источников, вслед за чем история может доминировать, сколько ей угодно. Но не до того. Дело не может обстоять иначе, если признать, что предмет исследования, древнерусское летописание, — это предмет системный, единый сложный феномен, значимость каждой части которого определяется его местом в полной системе. Исследование такого предмета требует некоторой целостной перспективы. Текстологический метод, основанный на сравнительном анализе, уже чисто операционально задает такую целостную перспективу, которая способна вносить фокус в ничем не ограниченное поле абсорбируемых содержательно-исторических данных. Формальный аспект здесь задает координаты, исходную структурную опору, которая отнюдь не имеет ригидного характера: она способна перестраиваться под влиянием содержательного вклада. Но многообразные, разнородные эмпирические данные истории сами по себе не выстраиваются в целостную перспективу, а строгой содержательной методологии, которая позволяла бы выстроить их в порядке последовательной перспективы, не существует. Кроме того, большая часть данных для периода русской истории до XVI в. исчерпывается из летописей, а ценность летописных данных покоится на критике источников, которая может быть осуществлена только с помощью текстологического анализа. Так что содержательная область исторических данных не может противопоставить текстологическому методу ничего независимого и сопоставимого по системной разрешающей силе. Между тем текстологическая перспектива способна задавать системную ориентацию и гостеприимно абсорбировать частные содержательные данные любого порядка. Иначе говоря, в области древнерусского летописания по отношению к системно-текстологическому методу все исторические дисциплины могут быть только поставщиками фрагментарных данных неопределенной ценности. То доминирование филологии над историей, в котором обвиняли Шахматова его критики, на самом деле является не содержательным, а методологическим доминированием в том узком смысле, что только филология в области древнерусского летописания как целого дает строгую опору для системной координации знания.

Повторим, сравнительно-текстологический метод в изучении летописания дает опору, а не ригидную конструкцию, как это обстоит с концептуально-догматическими построениями (типа гегельянских, марксистских), которые нередко претендуют на роль методологического координатора в области исторического знания. Именно так обстоит дело с упомянутыми критиками Шахматова: они противопоставляли его методу не просто исторические знания, но таковые, скоординированные на основе некоторого постулата насчет истории вообще, в частности, марксистского.

Такой подход, действительно, вступает в противоречие с шахматовским. Но это чистая идеология — науки в этом нет. Дело не в том, что марксистский подход опирается на общие принципы — общие принципы полезны, а прежде всего в том, что марксизм неадекватен в своей претензии на роль философии, ибо его рассмотрения протекают исключительно в плане детерминизма. В гуманитарном же познании детерминизм в качестве всеобщего принципа не работает — мы можем только наблюдать, как события развиваются, и пытаться их систематизировать, устанавливать структурные корреляции, быть может, и типологического характера. Можем даже строить морфологические гипотезы культуры и ее истории. Попытки же установления детерминистических законов в истории никогда никому не удавались. И это вопрос не ограниченности наших знаний, а принципиальной неподдаваемости исторических феноменов детерминистскому объяснению. Вообще детерминизм — концепция, адекватная для классической физики, уже в современной физике наталкивается на ограничения, а в психологии она совсем не действует — здесь это ясно: свобода воли несовместима с детерминистическим объяснением. История сложнее для понимания: она — область действия переплетающихся гетерогенных, в том числе и случайных, однократных, факторов, и поэтому здесь непригодность детерминизма не так ясна. Марксизм неприемлем для историка и в силу еще одного принципиального недостатка — догматичности: заданная схема, обычно субъективно интерпретируемая, требует, чтобы факты с нею соглашались и отменяет поиски позитивно обоснованного понимания. А история, как ни странно, стремится быть эмпирической наукой, хоть это и очень трудно и даже проблематично в гуманитарной области.

Сказанное отнюдь не означает отрицания ценности концептуальных подходов в области исторической науки вообще. Таковые могут обладать высокой ценностью. В отличие от догматического концептуализма в области истории возможны аналитико-реконструктивные концептуальные построения. Так, в самой истории народов концепции имеют место и действуют в качестве производительных и регулирующих сил. Речь идет о культурных концепциях, не сводимых к социально-экономическим факторам. Область культурных концепций составляет особую модальность бытия, не редуцируемую к чему-либо иному. Реконструкции таких концепций, которые действительно имели место в историческом сознании народов, и квазиредуктивные системные реконструкции исторического материала, не поддающегося обобщению самого по себе, вполне возможны. Об этом будет речь далее.

 

 

Пока же от вопроса об общей ценности шахматовского метода перейдем к его более дифференцированной оценке. Наблюдая аргументацию его критиков, можно заметить, что, будучи необоснованной в той мере, в какой она направлена на метод в целом, она тем не менее имеет разную силу соответственно тому, в отношении к какому периоду летописания метод относится. Под этим углом зрения возникает возможность деконструкции метода — обнаружения его внутренней противоречивости и связанной с этим ограниченности.

1. Внутренняя противоречивость метода Шахматова связана с особенностью его предмета. В виду системного единства древнерусского летописания, которое охватывает огромный период с XI до XVII в., возникает кардинальная необходимость рассматривать его в качестве единого предмета, подлежащего единой исследовательской методологии. Между тем состояние сохранившихся памятников позднего и раннего периодов совершенно различно. Большинство летописных сводов и большинство сохранившихся рукописей, содержащих летописи, относятся к XV-XVI вв., то есть здесь богатство сопоставительного материала сочетается с близостью сохранившегося списка ко времени его создания. Здесь сравнительно-текстологический метод работает чрезвычайно эффективно. Не случайно едва ли не венцом всей методологической традиции Шахматова являются две книги Я. С. Лурье (1976 и 1994), посвященные реконструкции картины летописания XIV-XVI вв. Здесь осуществляется с высокой степенью эффективности главная историко-научная задача метода: критика источников и установление исторической картины на основе данных, относительная ценность которых выяснена.

Но метод Шахматов включает движение от поздних летописей и списков к древнейшему летописанию. А в последней области мы встречаем совсем другую ситуацию. Здесь сохранившиеся списки весьма удалены от эпохи, к которой относится первоначальное создание текстов. Перед нами только пересозданные тексты. И сравнительный материал невелик. Здесь сравнительно-текстологический метод, как и более широкий филологический подход, обладает очень ограниченной сферой приложения. И та стратификация летописи — по периодам, авторам и местам создания, по входящим сводам и сводам объединяющим, — которой историк занимается, определялась до сих пор в основном остротой ума исследователя, но не строгой или даже сколько-нибудь обоснованной методологически работой.

Иначе говоря, исследовательская перспектива, построенная на основе сравнительно-текстологического метода, имеет весьма ограниченные возможности по отношению к древнейшему летописанию, представленному ПВЛ. Непризнание этого обстоятельства ведет к вуалированию принципиальной неадекватности стратификационных гипотез в рамках сравнительно-текстологической перспективы. Критика источников в области древнейшего летописания необходима, как во всякой другой области, но она не дает достаточного основания для решения возникающих здесь проблем. В 1957 г. H. H. Ильин писал: «...критический анализ гипотез А. А. Шахматова о составе "Повести временных лет", являющийся очередной задачей источниковедения, в нашей исторической науке еще только начинается» (20). Сорок лет спустя можно сказать: что касается ПВЛ, сама перспектива источниковедения должна быть радикально пересмотрена.

2. Неосуществимость сравнительно-текстологического, или сравнительно-системного, подхода к древнейшему летописанию не отменяет необходимости дифференцирующего, стратификационного подхода, так как в форме ПВЛ древнейшее летописание представляет собой свод, по всей видимости опирающийся на предшествующие своды, и чтобы понять ценность каждой отдельной записи, нужно установить ее место в системе текстов, составляющих ПВЛ. Но даже и состав-то ПВЛ расплывается; вероятно, правы те, кто считает, что проблема выделения редакций ПВЛ не имеет решения на основе известных данных (Кузьмин 1977: 37 и гл. 2). Да и вообще нельзя провести механических границ между текстами, принадлежащими разным сводчикам, ибо каждый последующий сводчик не просто добавлял свой материал, но нередко подвергал обработке весь переписываемый материал и прослаивал его вставками, так что дифференциация может происходить успешно лишь при условии, что выяснены принципы интеграции слоев внутри ПВЛ. Но, не выходя за пределы ПВЛ, установить такие интеграционные принципы невозможно. Привлечение археологических и прочих исторических данных не решает проблемы.

Если задача целостного, системного подхода для позднего летописания решается благодаря системе координат, задаваемых сравнительно- текстологическим подходом, то есть подходом в основе своей формальным, то здесь, в области древнейшего летописания, за невозможностью такого подхода и в виду сужения предметного поля до одного памятника, центр неизбежно, bу default перемещается в содержательную область. В рамках сравнительно-текстологической перспективы содержательные рассмотрения не переходят в своей целостности за пределы частного повествования. В свою очередь, целостный, интегральный подход на уровне свода не может найти оснований в рамках шахматовской перспективы. Интегральный подход, вообще говоря, проблематичен, и нельзя предполагать, что он может быть эффективен для всякого свода. Если он вообще осуществим, то он должен найти особые основания, лежащие за пределами шахматовской перспективы. Далее будет показана возможность такого — скорее исключительного — проекта именно для ПВЛ.

3. Мало того, что целостный внутренний смысловой анализ ПВЛ не осуществим в рамках сравнительно-текстологического метода, так Шахматов сам выдвинул в этом отношении ограничивающую установку. Дело в том, что рассмотрение свода на целостном, системном уровне должно в конечном счете означать не что иное, как реконструкцию главных творческих установок летописцев. Рассматривая такую возможность, Шахматов как будто решил ее положительно. Вот его часто цитируемые слова: «...наши летописи не были официальными актами, памятными записками, механической сшивкою разнородного материала, — это были литературные произведения, дававшие широкий простор личному чувству автора, считавшего себя полным и безответственным хозяином накопленного им материала — предшествовавших летописных сводов, летописей, веденных другими лицами, сказаний, известных по другим памятникам» (1899: 6). Но сравнение летописи с литературным произведением обманчиво: литература — слишком широкое понятие; литературное произведение средневекового писателя — совсем не то, что литературное произведение писателя нового времени, и их целостность задана совершенно различным образом. Впрочем, Шахматов, хотя и обладал отличной интуицией относительно характера находившегося перед ним текста, никогда не анализировал тексты в качестве литературных целостностей (А. Е. Пресняков прав, когда находит, что «летописные своды ожили в его [Шахматова] изучении как ценные создания древнерусского духовного творчества, значительные и важные сами по себе, независимо от их служебной роли как источника исторических сведений» (Пресняков 1922: 164). Но до методологического уровня это отношение к летописям не дошло). Но зато он оставил представление о том, что он понимает под авторской субъективностью: «Из позднейших летописных сводов XII и XIII века мы можем составить представление о том, как пристрастно они освещали современные события: рукой летописца управлял в большинстве случаев не высокий идеал далекого от жизни и мирской суеты благочестивого отшельника, умеющего дать правдивую оценку событиям, развертывающимся вокруг него, и лицам, руководящим этими событиями [...], рукою летописца управляли политические страсти и мирские интересы; если летописец был монахом, то тем большую свободу давал он своей пристрастной оценке, когда она совпадала с интересами родной обители и чернеческого стада, ее населявшего» (1916: 1. XVI). Близость этого взгляда к марксизму не удивительна: Шахматов был представителем русской интеллигенции, воспитанной как раз на протомарксистских радикальных идеях. На деле во взгляде Шахматова отразились не только идеологические установки, но и опыт работы с древнерусскими летописями. Поздние летописи, XV и особенно XVI вв., действительно изобилуют искажениями, обнаруживающими политические приверженности. Последняя прижизненная книга Лурье (1994) дает богатый обзор искажений, переделок, фальсификациий, опущений, сделанных в интересах того или иного князя и демонстрирует, что таковые составляют важнейший план в реконструкции документальной ценности летописей позднесредневекового периода. Он даже говорит о двух историях — одной, оставленной прямыми текстами летописей, и второй, реконструируемой на основе критики источников. Такой взгляд на летописание разделялся как сторонниками, так и противниками Шахматова. Здесь-то и был поставлен предел содержательному анализу древнейшего летописания. Ибо, если для позднего летописания это достаточный взгляд, то он принципиально недостаточен для раннего. В этой же книге Лурье дал ориентир для понимания, почему это так: к XVI в. происходит секуляризация летописания. Причем процесс движения в эту сторону начался гораздо раньше. В начале же, в период складывания ПВЛ, не политические, а религиозные принципы были доминирующими. Ни о каком целостном подходе к раннему летописанию на основе выделения политических пристрастий и светских интересов летописца не может быть и речи. Дифференцирование политических приверженностей авторов отдельных статей летописи в качестве ориентиров для стратификации свода может привести лишь к обнаружению разноголосицы и противоречий. Именно такая ситуация и имеет место, и едва ли не главные усилия исследователей ПВЛ направлены в эту сторону. Это тупик. Тут нужен выход в другое концептуальное пространство.

 

 

Прежде, чем перейти к идее подхода к ПВЛ, независимого от сравнительно-текстологического метода и дополнительного по отношению к нему, остановимся на трудах двух основоположников такого подхода.

Первым является В. О. Ключевский. В книге «Древнерусские жития святых как исторический источник» (1871) он выдвинул важнейшую мысль, которая должна была бы быть приложена и к русскому летописанию, которое возникло под теми же перьями, что создавали агиографию, но не была. Наблюдая, как жития святых пренебрегают действительностью жизни святого, заменяя их легендой и теологической схемой, и то, как мало может историк извлечь из них в качестве исторических документов о фактах действительности, — все то, чем так озабочены были западные исследователи, в особенности болландисты (см. Сендерович 1988), — он пришел к мысли, что, тем не менее, они являются важными историческими документами: есть документы, свидетельствующие о некоторых конкретных фактах жизни, и другие — являющиеся документами духовной жизни создавших их людей, документами духовной жизни эпохи; и жития святых являются документами второго рода. Чем меньше ценность агиографического памятника в качестве документа фактической истории, тем выше его ценность в качестве документа истории духовной, или ментальной, или культурной.

Именно такого рода относительное различие существует между поздним древнерусским летописанием и ранним. Позднее летописание имеет высокую ценность источника в отношении к фактической истории, которая должна реконструироваться, вопреки искажениям и фальсификациям. Именно в качестве искажений и фальсификаций должны рассматриваться моменты, затемняющие фактическую истину. Преднамеренными искажениями и фальсификациями они и были. Напротив, информативная ценность раннего летописания относительно фактической истории весьма ограничена; раннее летописание обнаруживает следы искажений, иногда, по-видимому, чудовищных, куда более крупных, чем позднее (установить которые, однако, трудно в виду скудости иных источников), во всяком случае, полагаться на него с научной точки зрения невозможно. Гораздо важнее, что тот тип искажений, к которым оно, по-видимому, прибегает, не может быть сведен к фальсификациям ввиду политических интересов, несмотря на формальное сходство и несмотря на то, что и таковые, вероятно, имели место. Главные искажения здесь совершенно иного типа: они относятся к тому же типу, что и агиографические. Перед нами теологические усмотрения в облике истории. Да и по существу ранняя древнерусская историография чрезвычайно родственна агиографии. Иначе говоря, адекватным здесь должно быть погружение в иную перспективу, ту, которая плодотворна для агиографии, — в историко-культурную. Эта перспектива обладает своим собственным основанием, независимым от сравнительно-текстологической. А так как она относится не к эмпирической, а к концептуальной области и к традиции, исключительной в своем монизме, то целостный характер является ее имманентным условием, его не приходится вносить от себя.

Ироническим представляется то обстоятельство, что мысли Ключевского, по-видимому, не остались незамеченными Шахматовым, который говорит о летописи как документе духовной жизни как раз для того, чтобы расшифровать свое понимание духовной жизни в качестве игралища политических страстей. У Ключевского же речь идет о реконструкции парадигм творческого сознания историографа. Взгляд на работу агиографа дает возможность понять нечто существенное о средневековом историографе.

Вторым предшественником предлагаемого подхода был Н. К. Никольский. Он вступил в прямую полемику с Шахматовым как раз по поводу взглядов на летопись как литературную компиляцию и на духовную жизнь летописца как игру политических страстей. В книге «ПВЛ как источник для истории начального периода русской письменности и культуры» (1930) Никольский противопоставил представлению Шахматова о сводческой работе летописца представление об «историографической работе» (23), а его представлению о «тенденциозности исторической, которая выражается в пристрастном освещении фактов, зависящим от субъективной их оценки» он противопоставил «тенденциозность идеологическую, которая зависит от предвзятых теорий и под влиянием их не останавливается пред вымыслами и искажениями старых записей» (24). Никольский всюду видит «следы работы не сводчика, а историографа», следы «ученой работы», которая руководствуется «историческим умозрением» (25). И снова, он предлагает видеть особенность начальной, легендарной части ПВЛ «не как свода, составленного компилятором из случайного материала, а как опыта средневековой историографии, в которой старый летописный материал неудачно был использован для оправдания предвзятых теорий более позднего времени» (30). Никольский называет идеи, руководившие летописцем, «историографической схемой» (85), а свои наблюдения «идеологическими» (89).

Слово «идеологический» оказалось спасительным и роковым для Никольского. Марксисты, склонные к шибболетам, приняли его за своего союзника (мимикрия, вероятно, не противоречила и авторским намерениям) и не поняли. Кузьмин многократно цитирует Никольского в качестве своего союзника в полемике с Шахматовым. Но союз этот основан на недоразумении, как, впрочем, и полемика. Для Кузьмина идеология — это общественная, классовая идеология, то есть та самая идеология, которую признавал Шахматов, находивший, что «рукою летописца управляли политические страсти и мирские интересы». Для Кузьмина, идеология — это «идеология эпохи», это связь с «общественно-исторической средой, в которой возникли и обращаются изучаемые памятники» (1977: 53). Между тем для Никольского идеология — это «предвзятые теории» и «историографические схемы», которые вытекают из различных способов построения христианской истории, а не из классовых интересов. Тут произошло смешение разных идиолектов, расслоение которых регистрируется в языке эпохи (На возникающей тут амбивалентности играл одно время M. M. Бахтин, называвший идеологией все, что относится к области идей, и отлично знавший, что для марксистов это только идеи, выражающие классовые интересы).

К марксистскому пониманию идеологии может быть адресован тот же упрек, что Никольский адресовал Шахматову: в этом аспекте обнаруживается только субъективная позиция летописца, а она, даже если и отражалась, не была существенной. Субъективной она является в одном определенном отношении — потому что выражает интересы летописца как человека (хоть бы и как члена группы), тогда как «историографические схемы» сверхиндивидуальны до такой степени, что вообще зависят не от положения данной личности, а от его культурной принадлежности. Не то, чтобы выбора у летописца не было, но выбор лежит в области филиации некоторой универсальной в данной культурной традиции установки.

Различение идеологий в тексте ПВЛ в смысле Никольского — важный шаг, поскольку при этом мы выходим в культурную перспективу. Никольский это ясно подчеркнул, обратив свое внимание на трактовку в летописи культурной истории Руси, указав на решающую роль сказания о происхождении христианской культуры Руси. Здесь все дело для него в установке на культурный генезис. Как раз правдивость передачи фактов истории крещения Руси он ставит под сомнение. Здесь, кажется, впервые в области исследования древнейшего русского летописания мы действительно выходим за пределы исследовательской перспективы, начертанной Шахматовым. Никакие аспекты русской истории, предлагаемые другими оппонентами Шахматова,— от археологических до классовых — не способны дать принципов, организующих летописание, и потому нуждаются в системной перспективе, заданной сравнительно-текстологическим методом, чтобы быть как-то интегрированными в осмысленном историческом контексте. Наоборот, в культурной области мы находим такие принципы. Более того, культурная сфера легко предстает в виде единого смыслового контекста с его различными возможностями и действительными филиациями, потому что это христианская, монистически ориентированная традиция. Наконец, искомая культурная перспектива выходит за пределы русской истории, для которой специфически и уникально разработан шахматовский метод.

 

 

Итак, выход за пределы шахматовской перспективы в рамках научной методологии возможен. Это выход в позитивную область тех текстов, которые были источниками знаний об истории для зачинателей древнерусского летописания. Обращение к контексту этих источников задаст контекст мышления первых летописцев и позволит увидеть в дошедших до нас ранних летописных текстах смыслообразующие конфигурации и стоящие за ними намерения и приемы, которые проливают совершенно новый свет на эти тексты и таким образом действительно дают дополнительный смысловой подход, который образует новый герменевтический круг в союзе с шахматовским подходом, замкнутым в рамках русских источников.

Дополнительные обстоятельства: этот подход иной не только по источникам, но и по методологии — в нем господствует не генетическая система отношений, а контекстуальная: внутренний анализ летописных текстов здесь включается в интертекстуальную перспективу. В нее входят, с одной стороны, христианские тексты, основополагающие для понимания истории, основополагающие тексты славянского христианства, а также и все дошедшие русские тексты, помимо летописи, которые имеют отношение к становлению исторического сознания в древнерусском XI в., а таковыми были все тексты элитарной древнерусской культуры. Привлечение последних не ново, но ново то, что здесь эти тексты берутся не в их буквальном влиянии друг на друга в качестве прямых источников переписки и переделки (без умаления важности этого аспекта), а в качестве членов единого культурного сообщества; здесь они проливают свет друг на друга, дополняют друг друга, помогают понять друг друга по сопринадлежности в одном культурном предприятии, которое они осуществляют совместно. Здесь возникает возможность понять этот контекст как область действия некоторых однотипных смыслопорождающих сил.

Соответствующим в этих рамках должен быть и подход к сводам. Как генетический, так и социально-идеологический подход (то есть в отношении к политическим ориентациям летописцев) нацелены на установление различий между текстами, входящими в свод. Их прагматическая функция — прямая стратификация свода. Их следует, т. о., определить как дифференцирующие подходы. Наоборот, контекстуальный подход нацелен прежде всего на поиски интегральной перспективы, поиски того, что составляет основу единства разнообразных текстов в рамках свода, что делает их участниками единой работы. В случае ПВЛ это — работа по созданию исторического осмысления событий. Рассмотрение интегрирующих усилий этого свода, поставленное в контекст, образованный теми христианскими текстами, на которые опиралась мысль первых летописцев, ведет к обнаружению смыслопорождающих сил, действующих в этой новой области — в качестве особой, весьма своеобразной разновидности тех сил, что действовали в контексте их источников.

Необходимость обращения к культурно-исторической перспективе основана на различии между характером позднего и раннего летописания, а не только в виду состояния сохранившихся текстов. Продолжатель, работающий на продвинутой стадии летописания, находит традицию готовой. Он не задумывается над тем, что такое история и как ее пишут. Он имеет перед собой образцы историографии в текстах ближайших предшественников и понимает их в меру своей добросовестности или ангажированности, которая в поздние периоды налицо. Для зачинателя же сама задача построения истории — это проблема. Он не простой собиратель знаний, документов и устного предания. Он не документалист и не фольклорист. Думать так — это модернизация. Он, как всякий средневековый писатель, — экзегет. Его метод — экзегеза. Он приспосабливает свое зрение к традиции, к которой хочет подключиться, и к парадигмам, которым должен следовать в своей работе.

Но поскольку он зачинатель, у него нет непосредственных предтеч. Он находит и традицию, и парадигмы в исторически далеких от него основополагающих текстах. Этот зазор между ним и его источниками отличает положение зачинателя от положения продолжателя. Его источники: во-первых, Священная История, во-вторых, греческие хронографы. Хотя последние в некоторой степени заполняют гигантский промежуток между ним и Священной Историей (а иногда выступают и в роли ее заменителей), тем не менее, даже и с таким дополнением все это достаточно далеко от его собственной современности. Он отлично сознает это обстоятельство и концептуализует его. Священная История евреев и греко-римская история связаны непрерывностью, Иисус принадлежит Священной Истории и, будучи царского рода, венчает историю ее царей, а его ученики — уже часть греко-римской истории. Т. о., связь эта мыслится антропоморфно, как личная, квази-династическая передача. Эта передача в отношении Руси прервалась. Поэтому зачинатель при всей его традиционалистической ориентации сознает, что перед ним новая задача. Его задача заключается в том, чтобы события жизни его собственного народа подключить к универсальной, то есть христианской истории, таким образом подключить ее к историографической традиции, извлечь из области внеисторического бытия и баснословия и, собственно, сделать историей. Это осознание огромного концептуального масштаба требует от зачинателей русского летописания быть больше, чем собирателями материалов, или сводчиками. Чтобы стать летописцами, они должны прежде всего быть теологами и историософами. Это единственный такой момент в истории, никогда больше такой задачи перед летописцами не будет. Те источники, по которым они учились тому, что такое история, — это доступные им книги Священной Истории евреев или отрывки из них, Толковые Пророчества отцов церкви и греческие хроники и хронографы, передающие Священную Историю и ее продолжение, а также и Деяния и Послания апостолов, где толкуются проблемы подключения к истории новой ее ветви. В этом же ряду находится и традиция апостолов славян Кирилла и Мефодия. Во всех этих источниках историософия и историография предстают как истолкование событий на основе Священного Писания, то есть в качестве экзегезы. Тут нельзя не быть теологом. Что до историософии, то кирилло-мефодиевская традиция (паннонские жития Кирилла и Мефодия) прямо учит необходимости опоры на мудрость, Софию (См. в паннонском житии св. Кирилла, гл. 1, семилетний Константин сообщает свой сон о выборе супруги: «Я же, рассмотрев и разглядев всех, увидел одну прекраснее всех, с сияющим ликом, украшенную золотыми ожерельями и жемчугом и всей красотой, имя же ей было София, то есть Мудрость, и ее я избрал» (Сказания о начале: 72)). Согласно кирилло-мефодиевской традиции, новые начала возможны; новое начало может быть понято именно как драматическое подключение к традиции. Традиционная экзегеза дает для этого необходимые парадигмы. И все это требует способности мыслить крупно.

Это ситуация парадоксальная: она требует соединения смиренной дисциплины и смелости. Требуемая крупность и дерзновенность мысли не может быть подчеркнута самим автором. Наоборот, в согласии с культурой средневекового авторства, новизна и смелость должны быть скрыты в тени авторитетного слова. Поэтому в течение тысячи лет не замечалась смелость и масштабность мысли первых летописцев — они мнились собирателями. А между тем они имели дело с такими гигантскими проблемами, как: Что такое история? Как события наблюдаемой, современной жизни становятся историей? Как включить русские события в универсальную историю?

Простое собирание здесь не годится. Создатели восточнославянской историографии хорошо знали разницу между языческим баснословием и христианской историей. История для них и есть принадлежность христианства — в противоположность а-историческому баснословию язычества. Христианство в качестве культуры мыслится прежде всего как историческая культура, или культура историзма. Разумеется, такая, которая должна покончить с историей в конечном счете, но чтобы достичь этого, она должна быть одержима проблемой историчности. Вместе с тем историческая перспектива позволяет включить и баснословие в свой контекст в качестве своего иного, по принципу отрицательного параллелизма (Сендерович 1994: 137-155). История — не простая передача сказаний, а их осмысление в виду исторической телеологии, или, на теологическом языке, — в виду провиденциального плана истории. На такой уровень летописцы никогда больше не поднимались. Это уникальный момент в истории летописания. И он-то попадает в слепое поле шахматовской перспективы.

Главная черта христианского историзма вообще — это универсализм. Особенность христианской традиции заключается в том, что она опирается на историческую концепцию, которая включает в свою перспективу не только абсолютное начало, что свойственно и многим другим, но и план для всего рода человеческого. Для каждого события, чтобы оно стало историческим, должно быть найдено место во всеобщей схеме событий — в целостном контексте Священной Истории, которая вытекает из Священного Писания евреев. Как это место определяется в этом контексте, зависит от интерпретации общей христианской истории, то есть это проблема экзегетическая, допускающая варианты. В общем виде христианская история представляет собой дерево, корни которого находятся в книге Бытия, а плоды — в современности. Проблема каждой национальной истории предстает как проблема прививки на дереве универсальной истории (см. образ маслины на святом корне и привитых к ней ветвей дикой маслины у ап. Павла, Римл. 11: 16-18).

Проблема эта решалась у разных народов разными путями и с акцентом на разных аспектах. В большинстве случаев христианство вручалось народу тем или иным апостолом или его продолжателями. Римско-католическая церковь унаследовала апостольскую преемственность, идущую от св. Петра. Английское христианство мыслит свою историю иначе — оно ведет себя от знавшего Христа Иосифа Аримафейского, а лучшие рыцари Круглого Стола — и прямо, биологически от него и его родственников (см. Расхожую версию [Vulgata] Артуровского цикла). Во всех случаях важна была непрерывная линия связи с основополагающей фигурой христианства.

Что касается начального русского летописания, то здесь можно различить несколько творческих историософских установок, конкурирующих друг с другом в ПВЛ. Эти установки руководят отбором материала, его интерпретацией, опущениями и коррективами в унаследованном материале, композиционным построением. Н. К. Никольский различал здесь две основные ориентации: славянофильскую и грекофильскую. Первую он считал начальной, сохранившейся в тексте первой половины ПВЛ, а вторую — поздней. Проделанная Никольским ценная реконструкция этих двух ориентации, или установок, в ПВЛ представляется мне все же не вполне удачной — по принципиальным соображениям. Подобно Шахматову (1940: 80-92), Никольский полагал, что «Сказание о преложении книг на словенский язык» в ПВЛ имело западнославянский источник. Он считал, что в этом источнике сообщалось о культурном единстве западных славян и полянской Руси, что он, во-первых, отражал историческую реальность, во-вторых, начальное русское летописание было его прямым продолжением. Если, по всей видимости, это сказание и может быть признано созданным на основе западнославянского источника, то упоминание полян наряду с западнославянскими племенами в этом сказании скорее всего внесено по смежности этого этнонима с польскими полянами. Важнее для нас в настоящий момент допущенная Никольским методологическая непоследовательность. Концепция продолжения уже вполне готовой и исторически правдивой традиции не соответствует его собственной мысли, которую он противопоставил шахматовской, — что древний летописец не был собирателем и сводчиком, а идеологически (в смысле: на уровне идей; я бы сказал: концептуально) тенденциозным писателем и самостоятельным создателем исторических построений и носителем исторического умозрения. Надежнее обойтись без допущений относительно несохранившихся непосредственных источников, которые ему уже предписывали ориентацию и которые он, якобы, мог без особых хлопот продолжать; надежнее полагать, что культурное единство с западным славянством имело место в головах первых летописцев Руси, поскольку кирилло-мефодиевская традиция заставляла смотреть в ту сторону, откуда пришло учение апостолов славянства, и что это единство было выбором культурной ориентации, актом волевого присоединения. Если западнославянский источник и существовал, то и он нуждался в новом контексте, в котором он мог быть абсорбирован и ассимилирован.

В общем же, в ПВЛ можно различить, по-видимому, не две, а большее количество историософских схем, каждая из которых проявляется как смыслои формообразующая сила в историческом повествовании. Ни одна из них не имеет тотальной силы. Но можно выделить наиболее ранние и наиболее поздние среди них. Обнаружение планов ПВЛ, основанных на разных конкретных схемах в рамках христианской историософии, на разных концепциях может быть соотнесено с теми стратификациями, которые предлагались в рамках шахматовской традиции. Взаимодействие культурно-исторической и сравнительно-текстологической перспектив может оказаться плодотворным.

Никольский чутко указал на наиболее ранний концептуальный слой ПВЛ, но преобладает в качестве завершающей интегративной тенденции ПВЛ,— то есть оформила ПВЛ как таковую, — на мой взгляд, не грекофильская (хотя и эта должна быть реконструирована в качестве одной из организующих повествовательных сил), а другая ориентация, которую я назвал бы нативистской. На следующих страницах я предлагаю ее краткий очерк в качестве примера того, как культурно-историческая перспектива может позволить выделение слоя в ПВЛ и, соответственно, дать независимый и встречный подход по отношению к сравнительно-текстологической.

Сразу же намечается двуступенчатость дальнейшего плана. Реконструкция культурно-исторической перспективы, как она была установлена христианской мыслью, и прямого отклика на нее в самых первых древнерусских элитарных текстах даст историософскую концепцию вступления Руси во всеобщую историю, которой руководствовались основоположники восточнославянской историографии в своем повествовании о крещении Руси. Рассмотрение в этом контексте историографии древней Руси по крещении даст историософскую концепцию, руководившую составлением повествования о ранней государственной истории древней Руси.

 

 

То, что я назвал нативистской установкой, выражено не только в ПВЛ, но еще прямее в двух других текстах, которые относятся, соответственно, к середине и к концу XI в., — в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона и в «Чтении о Борисе и Глебе» черноризца Нестора. Авторы этих двух текстов несомненно относятся к кругу духовных основоположников и сподвижников составительской традиции ПВЛ и могли быть в числе ее непосредственных зачинателей. Их историософская концепция исходила из того, что Русь не случайно пришла к христианству позже других народов. Эта особенность рассматривается как провиденциально знаменательная, обусловившая характер событий, а точнее говоря, — интерпретацию этих событий. Задержавшись в язычестве дольше тех народов, которые были в сфере апостольских трудов, Русь только путем чуда смогла преодолеть свой отрыв от истории. Чудо это — внезапное просветление князя Владимира — свидетельствует об особом провиденциальном плане, в котором Руси отведена особая роль,— роль людей одиннадцатого часа (подробный анализ — Топоров 1988), по Нестору, и святой земли, по Илариону (подробный анализ — Сендерович 1998).

В ПВЛ мы находим ту же концепцию. ПВЛ: «Володимеръ же просвѣщенъ самъ. и сынове его. и земля его» (6496 г.); «...и дьаволъ стеня глаголаше: "Увы мнѣ, яко отсюда прогоним есмь, еде бо мняхъ жилище имѣти, яко еде не суть ученья апостольска... и се уже побѣженъ есмь от невѣгласа, а не отъ апостолъ, ни от мученикъ, не имам уже царствовати в странахъ сихъ"» (Памятники 1978: 132); «Сим же раздаяномъ на ученье книгамъ, сьбыться пророчество на Русьстѣй земли, глаголюще: "Во оны дни услышать глусии словеса книжная, и яснъ будетъ языкъ гугнивых" [Исайя 29: 18]» (там же: 134). И т. д. Эта концепция, как никакая другая, охватывает все построение ПВЛ, задает его композицию и выбор экзегетических средств для решения актуальных проблем.

Рассмотрим сначала внутреннюю структуру ПВЛ, а затем прочитаем функции этой структуры в том широком культурном контексте, в котором этот текст возник. Если посмотреть на текст ПВЛ (По Лаврентьевской летописи, дополненной по Радзивиловской — как это делает О. В. Творогов в издании Памятники 1978; там, где это необходимо, даются оговоренные цитаты и ссылки по Полному собранию русских летописей.) в целом, то в нем можно различить две крупные, примерно равные части: 1) От начала до смерти Владимира Святославича; 2) От мученичества Бориса и Глеба до начала княжения Владимира Мономаха включительно, которое отмечено вторым перенесением мощей этих святых (1015 г.). Первая часть стилистически отмечена: она изобилует легендарными сообщениями, фактические исторические сведения в ней скудны, специфических дат нет, и текст густо прострочен историографическими многоточиями — сериями пустых указаний лет: «В лѣто 6361. В лѣто 6362. В лѣто 6363. В лѣто 6364. В лѣто 6365» (Во второй части историографическое многоточие встречается только однажды и то состоит лишь из двух дат (6542, 6543) и относится к ее началу, к переходному периоду). Вторую половину каждой из частей соответственно завершает княжение одного из Владимиров— Святославича и Мономаха. Каждая из этих двух частей, т.о., в свою очередь двусоставна: состоит из предыстории и истории каждого из Владимиров. В первой части эта двусоставность соответствует принципиальной структуре христианской историософии, согласно которой есть история до христианства и история христианства, — соответственно здесь: а) история Руси до христианства и б) история крещения Руси. Каждая из двух фаз первой части отмечена абсолютным началом — пересказом всеобщей истории, первый раз от расселения народов и второй раз, в собственно христианской части, — от создания неба и земли, в речи Философа, в эпизоде выбора религии Владимиром. Во второй части ПВЛ также различимы две крупные фазы: а) история от смерти Владимира Святославича до начала истории Владимира Мономаха и б) история последнего до вокняжения в Киеве. Начало первой отмечено мученичеством Бориса и Глеба, начало второй — перенесением их мощей в 1072 г., каждая фаза этой части отмечена обширной статьей по истории Киево-Печерского монастыря. Как видим, композиционное построение весьма основательное. Между тем оно никогда не было предметом серьезного внимания.

Словом, эта композиция ориентирована на двух Владимиров (Как показал Шахматов, редакция (которую он считал второй) ПВЛ была осуществлена в Михайловском Выдубицком монастыре, который был монастырем князя Всеволода Ярославича, и поэтому пристрастие к его семейству здесь ожидаемо, а произошло это во время княжения Владимира Всеволодовича Мономаха. (Шахматов 1916: Введение). Это пристрастие, однако, не должно стать основанием для упрощенных выводов) и в то же время указывает на двойную целевую установку ПВЛ — на двойной фокус ранней русской историографии. Такая четкая и непростая композиция не может быть случайной. Она свидетельствует о крупном и сложном интегративном плане. Но сама по себе она лишь указание, намек, который дает лишь некоторую ориентацию для дальнейших поисков. Самая очевидная предметная основа композиции ПВЛ заключается в том, что первая часть посвящена истории прихода Руси к христианству, а вторая — начальной истории христианского государства, династической истории первых поколений христианской Руси. Кроме того, отмеченная выше бинарность композиции на двух ее уровнях указывает на необходимость рассмотрения каждой части по отношению к парной. Такое рассмотрение дает следующие результаты.

Двойной фокус ПВЛ связан со слитностью двух проблем: проблемы христианизации Руси и проблемы династической истории по крещении. Хотя первая часть сосредоточена на первой проблеме, а вторая — на второй, обе проблемы актуальны на протяжении каждой из частей: проблема христианизации Руси не заканчивается крещением, и проблема династическая, обострившаяся по смерти Владимира I, имеет свою предысторию. Между ними имеется интимная связь. Именно нативистская концепция крещения, то есть представление о том, что Русь вошла в христианскую историю своим уникальным путем, отличающим ее от всех прочих ветвей христианства, вошла не в колее апостольской традиции, а путем преодоления разрыва с нею, самочинно, в результате чудесного просвещения, откровения, данного собственному языческому князю, — эта концепция дает почву и для решения династической проблемы, актуальной в пору создания ПВЛ.

Итак, история, как она предстает в ПВЛ, имеет двоякий характер: она предстает как повествование о процессе христианизации народа и о государственности как процессе. Эти два предмета, хотя они и тесно связаны, не могут быть одним и тем же предметом — государственная история не сводится к истории христианизации, но вместе с тем государственная история протекает в рамках истории христианизации. В этой двойной перспективе христианский смысл со всей очевидностью доминирует над государственными событиями, задает им смысл. Но государственная история, как всякая эмпирическая стихия, — трудный предмет, он сопротивляется четкой концептуальной схеме. Поэтому совмещение указанных двух планов возможно только при искажающем идеологическом влиянии одного на другой. Замечательное достижение ПВЛ заключается в том, что это влияние сказалось в создании на геологической основе концепции о характере государственного процесса — концепции последовательной, позволившей упорядочить такую хаотическую область, как династические перипетии, и таким образом осмыслить их, то есть сделать историей в средневековом смысле, отождествляющем исторический смысл с провиденциальным планом.

Именно характер государственного процесса был основной нерешенной проблемой, стоявшей перед создателями русской историографии. При этом ясно было, что проблема эта должна решаться, исходя из особого характера одного события — прихода Руси к христианству. Но и это свершившееся событие еще требовало осмысления. Необходимость же осмысления возникла как раз перед лицом проблемы актуального государственного процесса, в виду задачи понять и его как процесс, имеющий исторический смысл. Эта обоюдная зависимость исторического смысла двух проблем — прихода Руси к христианству и государственного процесса после крещения — пронизывает не только ПВЛ, но все ранние русские тексты, так или иначе касающиеся истории, будь они из области гомилетики, агиографии или паремийных чтений.

Государственная проблема в контексте ПВЛ — это проблема династической истории. Это проблема законности престолонаследия в Киеве. Здесь находит свое место политический аспект. Однако последовательная христианская перспектива, строго говоря, не нуждается ни в традиционном порядке вещей, ни в юридическом. Все священные истории строятся на аномалиях. В чем христианская история заинтересована в принципе, так это в нахождении некоторого особого, высшего порядка. Во внешнем, риторическом плане проблема выглядит как этическая — на этом обычно и останавливаются. Но внимательный взгляд должен заметить осложнения: проблема права превращается из юридической в проблему морального права, проблему правоты, праведности и, в конечном счете, провиденциальной благодати. Это, таким образом, проблема выяснения провиденциального плана и отношения исторических фактов к нему. В одном из важнейших эпизодов летописи, в рассказе об убиении Святополком Окаянным братьев Бориса, Глеба и Святослава, говорится: «Помысливъ высокоумъемь своимь, не вѣдый яко «Богъ даеть власть, ему же хощетъ; поставляет бо цесаря и князя вышний, ему же хощеть, дасть»» (Памятники 1978: 154; 1015 г.). Моральный порядок и моральное право не определяются в рассматриваемой перспективе набором моральных норм — проблема решается в плане провиденциальном, который независим от норм и возвышается над частными деяниями отдельных лиц и их независимой ценностью. То, что летописец при этом на каждом шагу морализует, всегда заслоняло в глазах исследователей более глубокую неморалистическую основу его повествования.

Борьба за верховную власть на Киевской Руси происходит на фоне архаической германо-варяжской практики, так называемого родового суверенитета (из последних работ см. Назаренко 1986: 150), согласно которому весь род Рюриковичей участвовал в княжении, причем верховная княжеская власть переходила от старшего брата к следующему по старшинству (латеральный принцип, принцип сеньората, лествичный принцип). Эта практика вела к осложнениям и не имела оснований в Священной Истории, на которую ориентировались представители церкви, взявшие на себя задачу создания русской историографии. Так, в «Слове о законе и благодати» прославляется династия Ярослава Владимировича, причем подчеркивается переход власти от отца к сыну в четырех поколениях от «старааго Игоря» (ср. Чичуров 1990: ч. 1, гл. 1), осложнения же на этом пути опускаются. В этом мог видеться выход из ситуации непрерывной борьбы за верховную власть между братьями. Византийская традиция не давала хорошего примера в этом отношении: в Византии захват императорского престола был привычным делом. Исторический факт таков, что существующая практика наследования и разделения власти вела к непрерывным междоусобным войнам главным образом вокруг Киевского престола. Это были по существу братоубийственные войны, и они были неизбежным условием данной системы власти.

Чтобы реконструировать провиденциальный план, которым руководствовался летописец, нужно заметить некоторые закономерности династической борьбы в четырех поколениях князей от Владимира Святославича до Владимира Всеволодовича. Сама идея закономерности в этом отношении должна показаться странной. И она была бы странной в самом деле, если бы речь шла о фактической истории. То, что закономерность здесь все-таки обнаруживается, означает, что она относится к концептуальному плану ПВЛ.

Одна регулярность династической истории Святославичей очевидна: в каждом их четырех поколений борьба за власть приводит к победе младшей ветви и завершается окончательным ее утверждением на киевском престоле. В качестве эмпирического факта это не столько закономерность, сколько узор судьбы. Но узор становится знаком, поскольку он становится знаменательным для летописца — в ПВЛ можно обнаружить историософскую концепцию, соответствующую этому факту. Она просматривается в том, как освещаются события, как в них выявляется смысл, как они становятся фактами истории под пером летописца.

Распространение историософской концепции, выработанной в отношении христианизации Руси, на династическую историю получило в конце концов мифопоэтическую трактовку и в этом виде яснее всего усматривается. Обратимся к статье 1093 г. В ней есть такой эпизод. Когда умер киевский князь Всеволод Ярославич, Владимир Всеволодович, вместо того чтобы, как это было принято до того, вступить в борьбу за престол своего отца, неожиданно уступил его двоюродному брату Святополку Изяславичу, отец которого сел на киевском престоле сразу после смерти Ярослава. Владимир решил сделать так ради мира между князьями — поступок христианский, до того невиданный. После чего двоюродные братья собираются на совет, чтобы решить, как им вести себя по отношению к половцам, которые стали серьезной угрозой. Святополк предлагает немедленно выступить в поход против них, Владимир же возражает против похода. И это тот самый Владимир, который позднее становится знаменит своими победами над половцами в походах, которые он дважды затевает вопреки возражениям Святополка. Во всех случаях, впрочем, его действия объясняются интересами мира. На мой взгляд, весь эпизод 

еси... Георгие» — поется в церковном гимне о св. Георгии. Тут возникали возможности для мифопоэтической интерпретации имени. Оба Владимира принадлежат к одному типу. Точно так же к одному типу принадлежат два Святополка. Казалось бы, между Святополком Владимировичем и Святополком Изяславичем огромная разница: первый совершил братоубийство и заслужил прозвище Окаянного, второй же правил Киевом 20 лет, совершил множество достойных хвалы дел, строил церкви и монастыри и делал многое другое, что положено христианскому государю, что и подытожено в похвале ему по поводу его смерти в статье 1113 г., и все же в ПВЛ поставлен знак того, что и второй Святополк относится к той же категории, что и первый. Святополку II вменяется роковая вина, напоминающая о братоубийстве Святополка I: ослепление двоюродного брата, Василька Теребовльского. Замечательно, что освещение этого события двоится: главным зачинщиком указывается кн. Давид, Святополк якобы лишь поддается на его уговоры, летописец повторяет это обстоятельство. И все же на Святополка как на старшего ложится главная вина: «И се влѣзоша послании Святополком и Давыдом», «И приступи торчинъ, именемъ Беренди, овчюхъ Святополчь, держа ножь...» (Памятники 1978: 252). Как бы там ни было, но ослепление брата в сочетании с преступлением крестоцелования (Васильку была обещана неприкосновенность) становится роковой виной Святополка. Владимир приходит в ужас, узнав о преступлении: «Володимеръ же слыша, яко ять бысть Василко и слѣпленъ, ужасеся, и всплакавъ и рече: "Сего не бывало есть в Русьск'ѣй земьли ни при дѣдѣх наших, ни при отцихъ наших, сякого зла"» (Памятники 1978: 254). Восклицание это должно лишь установить оппозицию между Святополком и Владимиром в пользу последнего. Между тем прецедент, конечно же, был — убиение Бориса и Глеба. Более того, вся суть в том, что ослепление Василька и есть повторение первоначального злодеяния; ослабленная форма — ослепление вместо убиения — отражает прогресс христианства, как и не злодейская окраска фигуры Святополка II. В ПВЛ есть прямой знак связи этих двух событии: Глеба зарезал повар «именемь Торчинъ» (Памятники 1978: 150), Василька ослепляет овчар торчин — здесь это, правда, не имя, а племенная принадлежность (из племени торков), но, должно быть, то же имело место и в первом случае. Перед нами, т. о., вариант братоубийства, совершенного Святополком I. Парадигматическое мышление устанавливает важную эквивалентность двух носителей имени Святополк. Т. о. подтверждается расширенное понимание столкновения имен в эпизоде 1093 г. Более того, подтверждается предположение о значимости имен.

Итак, мы видим, что летописец придавал значение именам и категоризировал князей по именам. (Не в этом ли смысл того обстоятельства, не получившего до сих пор удовлетворительного объяснения, что христианский летописец называет князей нескольких поколений по крещении руси их языческими именами, хотя знает их христианские имена и иногда упоминает их, но лишь вскользь?) Не станем преувеличивать значение этих двух установленных обстоятельств. Игра именами не выдает сути историософского отношения к их носителям. Но и не станем преуменьшать: имена вне сомнения маркируют эту концепцию. Смысл же ее должен быть найден на другом уровне.

Итоговые замечания