Historicus.ru / Библиотека Историка / Из истории русской культуры Том I. (Древняя Русь)

Наследник Мономаха Мстислав, прозванный Великим, потому что он был старшим в роду Мономашичей, считается последним князем Киевской Руси. Он сохранил контроль над большей частью «отчины» («наследовал пот отца своего», по «византийскому» выражению летописца) — в Новгороде сидел его сын Всеволод, в Смоленске Ростислав, в Курске — Изяслав. Ему подчиняются и прочие князья: в 1128 г. он отправляет войска подвластных князей (включая и сына былого соперника Мономаха — Олега Святославича) «четырьмя путями» против князей полоцких, волость которых летопись традиционно называет «Кривичи» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 292) — киевский князь претендует на «древнюю» власть (волость) первых русских князей. Он сохраняет и традиционные связи с Византией — нарушившие крестное целование полоцкие князья отправляются в ссылку «в Грекы». Но «единовластие» Мстислава не отменяет прочих властных традиций: та же Ипатьевская летопись свидетельствует (под 1132 г.) о том, что умирая, Мстислав оставил киевский стол не сыну Всеволоду, но брату Ярополку, «ему же и дети свои с Богом на руце предасть». Это «этикетное» выражение летописца напоминает о предсмертном деянии первого русского князя Рюрика, который передал Игоря на руки Олега, «бе бо детеск вельми»: но сыновья Мстислава отнюдь не были «детьми».

Сопоставляя древнерусскую государственную традицию с византийской, Г. Г. Литаврин (1999. С. 474) замечает, что « ни при Ярославе, ни при Владимире Мономахе, ни позже в домонгольскую эпоху внутренняя жизнь вассальных княжеств-уделов не находилась в сфере прямой компетенции старейшего князя, главы древнерусской княжеской федерации. Эта сфера была значительно уже всевластия василевса в любой из провинций империи. Обладавший старейшинством князь находил юридически признанное ограничение своего волеизъявления в традиционных правах боярства и дружины, в привилегиях самоуправляющихся городов, в необходимости соблюдать междукняжеские договоры, в развитом иммунитете магнатов, в своих обязательствах сюзерена по отношению к вассалам и т. д.» (ср. Черепнин 1972). Интересно, что перечисленные социальные страты и отношения находят — и находили уже в древнерусский период — формальное соответствие в византийской традиции: при воцарении (коронации) императора требовалось формальное одобрение «народа», горожан (городских партий-димов), сената — синклита (это слово переводилось на древнерусский как бояре), войска-дружины, наконец, церкви (ср. Острогорский 1972). Летописные формулы о «радостной» встрече нового князя горожанами, боярами и епископами, очевидно, отражают эту византийскую (и предшествующую ветхозаветную) традицию. Но за подобными формулами, как показал Л. В. Черепнин (1972), скрываются древнерусские правовые реалии.

Характерные для Руси обстоятельства, при которых Мстислав должен был передать престол «по горизонтали» брату, а не «по вертикали» старшему сыну Всеволоду, очевидно, проясняет Лаврентьевская летопись, где сказано: «Преставися Мстислав, сын Володимерь. И седе по нем брат его Ярополк, княжа Кыеве, людъе бо кыяне послагиа по нъ (курсив мой — В. П.)» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 301). И дело здесь, видимо, не в приверженности «кыян» к старинной «родовой» традиции, хотя киевляне не раз декларировали свою преданность роду Мономаха, «Володимерову племени» в противоположность «племени» Ольговичей (ср. об убитом Игоре Ольговиче: ПСРЛ. Т. 2. Стб. 349, а также Соловьев. Кн. XIX. С. 59) — Киев оставлял за собой право выбора князя. Конечно, Ярополк, княживший в Переяславле, по «лествичному» счету «подходил» для «отчины» — киевского стола, но ведь была еще и черниговская ветвь княжеского рода, превосходившая по старшинству переяславскую. Ольговичи ждали своей очереди, но уже не в «генеалогическом», а в политическом смысле. В 1138 г. Ярополк умирает, «и вниде Вячеслав брат его в Кыев, и людем с митрополитом сретшим его и посадиша и на столе (курсив мой — В. П.) прадеда своего Ярослава» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 306). Этому и воспротивился Всеволод Ольгович «с братьею своею», потребовав «добром уйти из города». «Третья сила», посадившая Вячеслава на княжеский стол, — киевляне— вынуждены были уступить перед угрозой кровопролития, митрополит крестным целованием скрепил ряд между Вячеславом и Всеволодом, занявшим Киев.

Ситуация осложнялась тем, что Мстислав Великий не оставил и отцовской традиции «вертикального» наследования, ибо урядился крестным целованием с братом Ярополком о том, что его сын Всеволод перейдет из Новгорода на освободившийся переяславский стол. Но этот «ряд» встретил вполне традиционное противодействие не только со стороны новгородцев (которые еще попомнят Всеволоду, что он «целовал крест новгородцом, яко "хощю у вас умрети"» — НПЛ. С. 207), но и со стороны Юрия Долгорукого, который по «лествичному» счету посчитал себя обойденным племянником и потребовал Переяславль себе. Назрела очередная распря между дядьями и племянниками. Юрий еще мог терпеть старшего (бездетного) брата Вячеслава на переяславском и даже киевском столе, но выступал против племянников. Он готов был даже обменять старейшие города своей волости — Ростов и Суздаль — на Переяславль (по «ряду» 1134 г. с Ярополком) и выплачивать дань, распределяемую между братьями — киевским и смоленским князьями: эту дань сопоставляли с той данью, что выплачивал еще Ярослав Мудрый Киеву, но речь шла уже о переделе волостей, а не об односторонней зависимости от Киева. Юрий так и не смог сразу укрепиться в «Русской земле», перестал выплачивать дань и принялся укреплять границы своего княжества — одним из пограничных городов стала Москва на рубеже Смоленской и Черниговской земель, другими центрами княжеской власти стали города с характерными названиями Переяславль (Залесский) и Юрьев (Польский) — реалии Русской земли (в узком смысле) переносились в землю Залесскую (В Типографской летописи, возможно, использовавшей ростовское летописание XII-XIII вв., говорится, что Юрий «Переяславль град перевед» (ср. Приселков 1996. С. 265, сноска 50) — «перевел» на новое место с Клещина озера: «перенос» городов становится характерной чертой градостроительной политики (см. ниже)). Эта фиксация границ и стала переломным моментом в становлении удельной системы (ср. Насонов 1951. С. 183 и ел.; Древнерусские княжества-, Кучкин 1984. С. 72 и сл.).

Киев как центр Киевской Руси — Русской земли в широком смысле, естественно, не потерял своей притягательности. Распри внутри Мономахова рода позволили черниговской ветви заявить свои права на старшинство, и Всеволод Ольгович — сын Олега Святославича — стал киевским князем: «седе Олговичь в Кыеве и нача замышляти на Володимериче и на Мстиславиче, надеяся силе своей, и хоте сам всю землю держати (с своею братьею — дополняет текст Ипатьевской летописи Лаврентьевская — В. П.): искаше под Ростиславом Смолиньска, а под Изяславом Володимеря» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 307). Пресняков (1993. С. 80) считал обреченной «попытку Ольговича пойти по следам Мономаха. Даже при жизни Всеволода достигнутые им результаты были меньше тех, каких добился Владимир. Две возросшие в силе и значении окраины — Ростово-Суздальская область на северо-востоке, Галицкая на западе — остались вне сферы его влияния; Полоцкая земля заново обособилась; Новгород не был орудием его политики». Предчувствуя смерть, Всеволод созывает Ольговичей и главного претендента на киевский стол от Мономахова «племени» Изяслава Мстиславича и ссылается на прецедент, созданный самим Мономахом, стремясь назначить преемника из Ольговичей: «Володимир посадил Мьстислава сына своего по собе в Киеве, а Мьстислав Ярополка брата своего, а се а мольвлю, оже мя Бог поиметь, то аз по собе даю брату моему Игореви Киев» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 317-318). Он заставляет князей целовать крест Игорю, но все напрасно: киевляне призывают на стол Изяслава, свергнутого и принявшего постриг Игоря убивают.

Попытка сохранить и реставрировать наследие Мономаха привела к обратным результатам. «И раздърася вся земля Русъская», — пишет Новгородская летопись (НПЛ. С. 23). В этих княжеских распрях киевляне готовы были держать и двух князей, принадлежащих к одному роду («племени», как это было с упомянутым Игорем и Святославом Ольговичами, а затем с дядей Вячеславом и племянником Изяславом Мстиславичем) и даже к традиционно враждующим группировкам (в конце XII в. в Киеве и Киевской земле правили совместно Святослав Всеволодович Черниговский и Рюрик Ростиславич Смоленский (Впрочем, М. Д. Приселков (1996. С. 87) заметил, что имя Рюрика в летописном своде могло быть добавлено к деяниям Святослава составителем киевского летописца 1200 г., прославляющего Рюрика Ростиславича)),— лишь бы избежать соперничества, но борьба за Киев — воплощение прав старейшинства в русском княжеском роде — продолжалась. Характерен ответ черниговских Ольговичей на попытку Мономашичей ограничить их претензии на Киев (и Смоленск): когда Мономашичи ссылаются на «ряд» Ярослава, поделившего «отчины» по Днепру (Святослав получает «Чернигов и всю страну въсточную»), и заявляют, что черниговским князьям «си сторона не над обе», те отвечают, что они «не угры и не ляхи, но одного деда внуки» (ПСРЛ. Т. II. Стб. 688—689; ср. Соловьев. Кн. XIX. С. 59 и сл.; Пресняков 1993. С. 111-112). Киев не является ничьей «отчиной»: он — общая «дедина» ярославлих внуков (Пресняков 1993. С. 112). Владение Киевом означает не просто «старейшинство» в роде — власть над Киевом по-прежнему воплощает принадлежность к единому княжескому роду и легитимность этого рода на Руси — в Русской земле в широком смысле, противопоставленной иноземцам — «уграм и ляхам».

Однако к середине XII в. в летописи очевидным становится возрастающее символическое значение киевского стола по сравнению с его ролью политического центра. Это значение обнаруживает никто иной, как Юрий Долгорукий, тянущий руки к этому центру, но уже не оставляющий своей Суздальской земли. Он не оставляет упреков племяннику Изяславу, который «снял» с дяди старейшинство, но предлагает компромисс. «Ныне же, брате и сыну,— говорит Юрий, — Роускыя деля земля и христьян деля не пролеиве крови христьянскы, но дай ми Переяславль, ать посажю сына своего оу Переяславли, а ты седи, царствоуя в Киеве» (курсив мой — В. П.: ПСРЛ. Т. 2. Стб. 380). Реальное «причастие» старейшего в княжеском роде Русской земле здесь противопоставляется престижному «царствованию» в Киеве. Распри княжеских группировок, привлекающих к борьбе за киевский стол и половцев, и угров, и ляхов, ведут к тому, что этот стол все чаще занимают ставленники-вассалы (Черепнин 1972. С. 364).

Единство русского княжеского рода и отдельных его ветвей уже пребывает в том кризисе, из которого рождается феодальная иерархия. Летописным свидетельством этого рождения стала «котора» не между братьями, не между дядьями и племянниками, а между отцом и старшим сыном. «Старейший сын» Долгорукого Ростислав «раскоторавъся» с отцом, который не дал ему волости в Суздальской земле, и отправился к брату Изяславу в Киев. «Ты еси старей нас в Володимерих вноуцех, — признал Ростислав Юрьевич, — а за Рускоую землю хочу страдати и подле тебя ездити». Эта присяга вассала опирается еще риторически на представления о старшинстве в Мономаховом племени, но киевский князь поправляет брата: «Всих нас старей отец твои, но с нами не оумеет жити, а мне дай бог вас братию свою всю имети и весь род свои в правдоу (курсив мой — В. П.), ако и душу свою. Ныне же аче отец ти волости не дал, а яз ти даю»(ПСРЛ. Т. 2. Стб. 366-367).

Несмотря на то, что отношение Изяслава к Юрию по видимости совпадает с отношением киевлян («Нам с Гюргем не ужити», — заявляют они), правда между княжеских отношений — княжеского рода — и правда городов и их волостей остаются разными правдами (ср. Черепнин 1965. С. 247 и сл.; 1972. С. 362-363). Несколько утрируя роль городов в избрании князя, M. H. Тихомиров (1956. С. 193) писал: «Характерный термин "посадиша" (посадили), так часто впоследствии употребляемый в новгородских летописях, показывает, что в обряд вокняжения вкладывался особый смысл: великий князь не сам занимал княжение по праву наследства, а с согласия людей, сажавших его на стол. Это различие в словах "седе" и "посадиша" было прекрасно усвоено древнерусскими летописями, среди которых имеются такие тексты, где новгородская республиканская терминология заменена великокняжеской» (ср. выше наблюдения Я. С. Лурье).

Действительно, в «неявном» виде правовая основа обнаруживается в таких «этикетных», но в то же время показательных формулах, которые относятся в летописи к началу княжения того или иного князя: ср. в «княжеской» Лаврентьевской летописи о вокняжении Мстислава Великого — «И седе Кыеве Мстислав», в Ипатьевской — со ссылкой на отчинное право: «Мьстислав, старейший сын его, седе на столе в Киеве, отца место своего» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 289); в Новгородской — « Мстислава посадиша (курсив мой — В. П.) на столе отци», и тут же — о собственном князе: «В то же лето посадиша на столе Всеволода новгородци» (НПЛ. С. 21).

Новгород со времен Игоря Старого был городом, где «сидел» сын киевского князя или его посадник. В жалованной грамоте 1130 г. новгородскому Юрьеву монастырю говорится: «Се аз, Мьстислав Володимерь сын, дьржа Русьску землю, в свое княжение повелел есмь сыну моему Всеволоду отдати Буице (село — В. П.) святому Георгию с данию, и с вирами, и с продажами» (ГВНП. С. 140). Стало быть, уникальность новгородской ситуации заключалась в том, что новгородский князь оставался «посадником» киевского (при том, что в Новгороде с 1126 г. избирался собственный «городской» посадник). Но после смерти Мстислава в 1132 г. уже не киевский князь, а новгородцы «посадиша» Всеволода. Наконец, в 1136 г. Новгород при участии пригородов — ладожан и псковичей — изгнал Всеволода Мстиславича (который за год до этого воевал с суздальским дядей Юрием) с уже упомянутой «резолюцией»: князь не «соблюдал» смердов и стремился в свою отчину — Переяславль. Князь, возможности «кормления» которого в самом Новгороде были ограничены, видимо, усердно кормился в сельской округе, чем вызвал недовольство всех новгородцев, постоянно испытывавших у себя на севере нужду в продукции земледельческого хозяйства, и особенно бояр, самостоятельно эксплуатировавших новгородскую волость (Черепнин 1965. С. 250; ср. об этих отношениях на материале берестяных грамот — Янин 1998. С. 119 и сл. (Характерна грамота № 607/562 последней четверти XI в., в которой проявлена «забота» о наследстве (заднице) убитого смерда: Жизнобоуде погоублене оу Сычевицъ новьгородъске смърде а за ним[и и] з[а]дъниця (Зализняк 1995. С. 228-29))). Кроме того, князь продолжил раздачу земель со смердами в частное церковное владение (грамота Юрьеву монастырю 1134 г. на погост Ляховичи « с землею, и с людьми, и с коньми» — ГВНП. С. 139-140). Новгородцы посчитали преступлениями против Новгорода традиционную для самого князя политику. Видимо, занимая место отца Мстислава на новгородском столе еще в 1117 г. или 1132 г., Всеволод заключил ряд с новгородцами о пожизненном княжении (ср. Янин 1962. С. 63). Становление Новгородской боярской (вечевой) «республики» связано было с решением традиционного для Новгородской земли вопроса о размежевании власти князя и боярства — крупных вотчинников (ср. Янин 1981. С. 241 и сл.; 1997): вече контролировало исполнительную власть князя, реальная власть в Новгородской земле принадлежала боярству, посадники стали избираться из бояр на вече, новгородцы же были «вольны в князьях» — их могли приглашать из любого княжеского рода (племени) и изгонять в соответствии с вечевой традицией (ср. НПЛ. С. 43) (Показательно, что «возвращение» княжеской власти в Новгород при Иване III в изображалось великим московским князем как реставрация традиционного княжеского права — судебного права: князь должен рассудить «земских людей и чернь» с «посадниками и бояры», «обидящие братию свою», — заступиться за обездоленных (Синицына 1987. С. 178)). Не прошло и ста лет после изгнания «не соблюдавшего смердов князя», как призванный в 1229 г. в Новгород Михаил Черниговский должен был целовать «крест на всей воли Новгородьстеи и на всех грамотах Ярославлих; и вда свободу смьрдам на 5 лет дании не платити, кто сбежал на чюжю землю, а сим повеле, къто еде живеть, како уставили передний князи, тако платите дань» (НПЛ. С. 67). Речь идет о льготах для смердов, которые прежде бежали от упомянутого в летописи князя Ярослава Всеволодовича (отца Невского) (ср. данные берестяных грамот — Янин 1998. С. 394-395). Боярские группировки включились в борьбу соперничающих княжеских родов, приглашая на стол представителей разных ветвей то Мономашичей, то Ольговичей, которые продолжают усматривать и в Новгороде свою «отчину» (ср. Черепнин 1972. С. 403). «Докончания» — ряды — новгородцев с князьями содержат характерные формулы: «на всей воли нашей и на вьсех грамотах Ярославлих ты нашъ князь»; новгородский князь противопоставляется «русскому» — киевскому (Водов 1989), Новгород — как первая волость — Киеву и Русской земле в узком смысле.

Перемены происходят не только в Новгороде. Возвратившиеся из Византии полоцкие — «кривичские» — князья также включились в княжеские усобицы, но и полочане считают себя вправе самостоятельно заключать «ряд» и целовать крест другим князьям Русской земли. Старый ряд Ярослава Мудрого и продолжившее его отчинное право укрепляется среди потомков Мономаха и Ольговичей — уже никто реально не претендует на Черниговскую землю, доставшуюся в удел последним, и, конечно, на Ростово-Суздальское княжество Юрия Долгорукого (Показательно, что претензии Ольговичей на Смоленск, очевидно, связаны с тем, что по «ряду» Ярослава он не принадлежал Всеволоду и его потомкам). После очередного поражения в борьбе за Киев (1152 г.) сын Юрия Андрей советует отцу уступить требованию победителей — племянника Изяслава Мстиславича и брата Вячеслава — и пойти к Суздалю в свою волость (Соответственно Изяслав, вынужденный оставить Киев, возвращается в «свой Владимир» Волынский (Пресняков 1993. С. 118)) (при этом ему оставляют вожделенное «причастие» в Русской земле — он может посадить сына в Переяславле — ПСРЛ. Т. 1. Стб. 335). Но этот младший сын Мономаха не оставляет претензий на Киев как на свою отчину — уже говорилось, как он, вновь овладев Киевом, пытался в 1155 г. воспроизвести в подвластных ему городах Русской земли в узком смысле деяния Мономаха и Мстислава, посадив там своих сыновей. Причем он не забывает своих земель в Верхнем Поволжье и оставляет в Ростове и Суздале младших детей — Михалка и Всеволода (в будущем — получил прозвание Большое Гнездо). Это предприятие завершилось неудачей, и не только из-за внезапной смерти самого Юрия и противодействия ему как других князей, так и киевлян (ср. о летописных известиях: Приселков

1996. С. 116): его не поддержал и собственный сын, посаженный им в непосредственной близости от Киева, в Вышгороде,— Андрей.

 

*   *   *

 

Несмотря на то, что Андрей был вероятным претендентом на киевский стол (в 1152 г. он, уже будучи «старей в братьи», командовал отцовской дружиной), он тайно от отца покинул Вышгород, отправившись к Суздалю, точнее, как становится ясно из последующих событий — во Владимир (ср. Кучкип 1984. с. 86 и сл.). Это было не просто бегство непокорного сына в привычную с детства волость: летописи сообщают, что уже после смерти Юрия Долгорукого (который, видимо, не наделил сына волостью) «Ростовци и Суждальци (и Владимирци — добавляет Ипатьевская летопись) здумавши вси, пояша Андрея сына его (Дюргева) стареишаго и посадиша и в Ростове на отни столе и Суждали (и Володимири» — ср. ПСРЛ. Т. 1. Стб. 348; ср. Т. 2. Стб. 490). Очевидно, что «старшие» города Суздальской земли хотели, по примеру Новгорода, иметь своего, независимого от Киева, князя. Они его получили. Андрей взял с собой из Вышгорода меч князя Бориса и самую знаменитую древнерусскую икону Божьей матери, которую, по преданию, писал сам евангелист Лука, — будущую Божью матерь Владимирскую. В «Сказании о чудесах иконы Владимирской Божьей матери», составленном в княжение Андрея и, видимо, при его участии, перенос святыни на новое место знаменовал и перенос Божественной благодати в новую волость (подобно тому, как переносили библейский ковчег Завета и — во время Богослужения — икону Богоматери во Влахернах: Этингоф 1999): когда князь из Владимира отправился в Ростов, лошади, везущие киот с чудотворной иконой, остановились на Клязьме (характерный для древнерусской и византийской литературы мотив «вещих» коней). Явившаяся Андрею после молитвы Богородица велела не переносить ее образ в Ростов, а оставить во Владимире, на месте же видения построить храм Рождества Богородицы. Князь создает там храм, монастырь и свой двор — «замок», названный Боголюбовым (ср. Кучкип, Сумникова 1996; НПЛ. С. 467). Сам дворец, «совмещенный» с храмом, напоминает строительство Соломона (и подражающих ему правителей христианских государств — см. ниже о Десятинной церкви Владимира, резиденции Карла Великого в Аахене и т. п.). Таким образом, перемещение Андрея получает санкцию свыше — списанная с византийского образца икона Богородицы Одигитрии («Путеводительницы») освящала его путь, как некогда скиния Завета освящала путь Богоизбранного народа и деяния Константина Великого (см. ниже, гл. 5.5).

Образ Владимирской Божьей матери стал настоящим палладием Владимирской, а затем и Московской Руси (ср. Плюханова 1995. С. 3 и сл.; Гребенюк 1997): в 1164 г. 1 августа Андрей с помощью Спаса и Богородицы разбил волжских болгар; в приписываемом самому Андрею «Сказании о победе над волжскими болгарами и празднике 1 августа» говорится о том, что и император Мануил Комнин разбил в тот же день сарацин — Богородица стала заступницей Руси и всего православного мира от «басурман» (ср. выше о Покрове Богоматери, оборонившем Царьград от «безбожной руси» в 860 г. (Во время триумфа после победы над Святославом Цимисхий велел поместить на колеснице триумфатора икону Богоматери, вывезенную из Болгарии (Оболенский 1998. С. 141))). Андрей помещает ее образ в построенном им Успенском соборе во Владимире. Но «палладий» действует не только против внешних врагов Руси, но и против своей старой обители: в 1169 г., когда киевский стол занимает двоюродный племянник Андрея Мстислав, владимирский князь посылает в Киев коалицию из войск 11 русских князей во главе со своим сыном — тезкой киевского князя (само число князей — 12 — вызывает библейские ассоциации). Войска русских князей берут и разоряют город — «весь Киев пограбиша, и церкви и монастыри за 3 дни, и иконы поимаша, и книги, и ризы» (ПСРА. Т. 1. Стб. 354; видимо, тогда же во Владимир из Киева попадает и Повесть временных лет, положенная в основу владимирского летописания вплоть до Лаврентьевской летописи — Приселков 1996. С. 115). Благодать, о которой повествовал Иларион, называвший Киев «градом святей всеславнеи скорей на помощь христианом Святей Богородицы», уходит из Киева (Андрей перемещает из Киева во Владимир не только «благодать»: полагают, что он уводит в полон киевских мастеров, в частности, эмальерного и черневого дела (Макарова 1991. С. 34)) — уходит, конечно, из-за грехов самих киевлян, в том числе «митрополичьей неправды» (как комментирует разгром Киева владимирская — Лаврентьевская летопись: князь Андрей разошелся с митрополитом в споре о постных днях — ср. о подобных прениях в Киеве и Царьграде ниже). Демонстрирующий уход из Киева Благодати князь не садится там сам, а сажает своего брата Глеба Юрьевича. Летописец вкладывает в уста половецких послов, прибывших к новому киевскому князю, слова: «Бог посадил тя и князь Андреи на отчине своей и на дедине в Киеве»,—деяния Андрея получают божественную санкцию.

Русская история начиналась с «переноса» столицы, когда Рюрик покинул Ладогу ради Новгорода, а Олег — Новгород ради Киева. Святослав мечтал о центре своей земли в Переяславце на Дунае. Андрей избрал в качестве стольного города Владимир, основанный в начале XII в. его дедом Владимиром Мономахом. И дело было не только в том, что князь избрал «новый» город, чтобы отделиться от старых «боярских» городов Ростова и Суздаля, считавших Владимир своим «пригородом».

Градостроительная политика князей преследовала не только конкретные политические или военно-тактические цели: это была государственная стратегия, охватывающая Русскую землю в самом широком смысле. Мономах не просто назвал город на Клязьме своим именем: он повторил акт своего прадеда и тезки Владимира Святославича, основавшего Владимир Волынский на крайних юго-западных рубежах тогдашнего Русского государства, но Владимир — город Мономаха — стоял уже на крайних северо-восточных рубежах. Как уже говорилось, и Ярослав Мудрый основал Юрьев на Роси, в системе порубежных со степью городов-крепостей, и другой Юрьев на крайнем северо-западе, в землях покоренной чуди (нынешний Тарту). Юрий Долгорукий продолжил градостроительную традицию своего прадеда и прапрадеда, основав Юрьев Польский и Переяславль Залесский; в том же XII столетии был, видимо, основан и Переяславль Рязанский (современная Рязань), причем оба северо-восточных Переяславля стояли на реках, называвшихся Трубеж, как и Переяславль Южный: иногда возникновение этих городов и заселение их волостей связывают (со времен В. О. Ключевского: 1987. С. 275 и сл.) со «стихийной» земледельческой колонизацией, бегством населения от усиливающегося феодального гнета, спасающегося от половецкой угрозы из приграничных южнорусских областей и т. п. Конечно, гидронимика определенно свидетельствует о том, что население пришло в Залесскую, Рязанскую и другие северо-восточные волости с юга: в Переяславле Рязанском, упомянутом в летописи только под 1300 г., есть не только свой Трубеж, но и своя Лыбедь и даже ручей Дунай (!) (Монгайт 1961. С. 162 и сл.). «Имена киевских речек Лыбеди и Почайны встречаются в Рязани, во Владимире на Клязьме, в Нижнем Новгороде», — писал Ключевский. И все же колонизация Северо-Восточной Руси, особенно Ростово-Суздальского ополья, начиная с IX-X вв., со времени верхневолжских погостов, проводилась под эгидой княжеской власти (ср. Спицын 1909; Петрухин 1995. С. 154 и сл.; Дубов 1999), новые города не только основывались, но и заселялись князьями, как и при Владимире Святославиче. Так представлялось дело и позднейшим русским летописцам; в Типографской летописи конца XV — начала XVI вв. под 1152 г. сохранилось уникальное известие о строительной деятельности Долгорукого: «Георгий князь в Соуждале бе и отверъзл емоу Бог разумней очи на церковное здание и многи церкви поставиша по Соуздальскои стране: и церковь Спаса в Соуздале, и святаго Георгия в Володимери каменоу же, и Переяславль град перевед от Клещина (курсив мой — В. П.) и заложи велик град и церковь каменоу в нем доспе святаго Спаса, и исполни ю книгами и мощми святых дивно, и Георгиев град заложи, и в нем церковь доспе каменоу святаго мученика Георгиа» (ср. Приселков 1996. С. 120, 265-266. Прим. 50, 65). При этом Юрий

Долгорукий «перенес» название отчины Мономашичей из Переяславля Русского в Переяславль Залесский. Можно продолжить идею Ключевского — и Нестора с его преданием о Киеве и Киевце Дунайском — и сказать, что князьями (государством) продолжалось дело великой славянской колонизации. Правда, строительство городов в Ростово-Суздальской земле имело особый «местный» смысл — новые города укрепляли и фиксировали границы нового государственного образования, Ростово-Суздальского княжества, внутри Русской земли в широком смысле.

При этом современные исследования, прежде всего, археологические, показали, что рост новых городов не был связан с запустением «днепровской Руси»: именно XII в. становится временем расцвета древнерусской городской культуры, и новые города возникают повсюду. В первой половине XIII в. по письменным источникам было известно около 150 городов — археологи открыли почти столько же поселений с городской культурой (ср. Древняя Русь. Город. Замок. Село. Куза 1989; 1996). Речь может идти, таким образом, об интенсификации процесса внутренней колонизации территории всей Русской земли в XII в., но не о бегстве из ее центральных районов.

В. О. Ключевский связывал два главных потока этой колонизации — на юго-запад, в Галицко-Волынскую землю, и на северо-восток, во Владимиро-Суздальскую землю, даже с процессами этнической дифференциации — формированием «малоросской» (украинской) народности в Галиции и на Волыни (М. С. Грушевский вообще относил этот процесс к антской древности). В действительности, как и столетие назад при Ярославе Мудром, очевидные процессы дифференциации, формирования разнонаправленных колонизационных потоков, и, прежде всего, формирования удельных княжеств, феодальной раздробленности, не перекрывали процессов культурной интеграции, сохранения этнокультурного единства Руси. Звенигород в Галицкой земле и Звенигород Московский, равно как и сам Галич — столица могущественного в XII-XIII вв. княжества — и Галич Мерский, в земле древней мери, отмечают те же «пределы» Руси в широком смысле, что и другие упоминавшиеся города, включая и оба Владимира.

Ключевский (1987. С. 320) основывался в своих заключениях на свидетельстве позднейшей (XVI в.) Никоновской летописи, которая объясняла уход Андрея Боголюбского из Киева «нестроеньем» его братии, распрями из-за великого киевского княжения: от них и «все княжения запустели», а половцы «попленили» их население. Официозный московский свод, как и «Сказание о князьях Владимирских», настойчиво проводил идею исторической закономерности власти московских государей — наследников владимирский князей — над всей Русью. Очевидно, однако, что эта идея — властвовать над Русью не из Киева, быть старейшим в Русской земле, сидя во Владимире,— вполне овладела и владимирским князем Андреем (а может быть и не им первым, если вспомнить мечты Святослава Игоревича о Дунайской державе).

В старом представлении Ключевского о запустении днепровской Руси есть зерно исторической правды: сам Киев, в котором после Мономаха не удавалось прочно утвердиться ни одной ветви русского княжеского рода, святое место Древней Руси, оказывался в определенном — политическом — смысле «пустым» (и реально оставленным князьями в момент монголо-татарской угрозы). Можно заметить, что процесс древнерусской колонизации как бы повторял в Восточной Европе процесс расселения славян от Дуная: «дунайская прародина» славян также оказалась, в конце концов, «пустой» — там обрели «новую родину» венгры-угры.

Андрей Боголюбский, отказавшись от Киева, демонстрировал, тем не менее, преемственность по отношению к политике и идеологии своих прадедов: он расширил город и построил там собственные Золотые ворота, как в Киеве (и Царьграде). Вместо Десятинной церкви и Софийского собора он посвятил Богоматери Успенский собор (также имеющий в качестве образца киевский Успенский собор Печерской лавры; ср. Щапов 1989а. С. 161-162), которому дал десятину так же, как Владимир Десятинной церкви (см. ниже, главу 5.5); это «Богородичное ставление» (1158 г.) воспринималось летописцами как начальное и, стало быть, главное событие в истории Владимиро-Суздальской земли (ср. НПЛ. С. 467) (Одновременно Успенский собор строится в Галиче, другой окраине Русской земли, которой суждено стать соперницей Владимиро-Суздальской Руси. При этом именно галицкие мастера работали на Юрия Долгорукого и на Андрея (Иоаннисян 1995). Характерен для понимания культурного единства древнерусского пространства и параллелизм названий самого Галича на юго-западе и Галича Мереного в земле летописной мери на северо-востоке. В ту же сеть древнерусских городов в XII в. включаются Перемышль в верховьях Оки и подмосковный Звенигород (Куза 1996. С. 130, 137-138), чьи названия очевидно воспроизводят имена городов галицкой земли (впрочем, Звенигород известен с 1097 г. и под Киевом — ср. Нерознак 1983. С. 76-77); ср. о градостроительной политике Юрия Долгорукого: Кучкин 1984. С. 84-85. Характерно, что тезка и внук Долгорукого, утвердившийся на владимирском столе, основал «вторый Новгород» на Волге (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 468) — Нижний, не оставив претензии на «верховские» земли, как называлась Новгородчина (ср. о понятиях «низа» и «верха» в раннем русском летописании — Чекин 1997)). В Ипатьевской летописи, повествующей о деяниях и смерти князя, Владимир прямо соотносится с Киевом, как Боголюбово — с Вышгородом, где не захотел оставаться князь, сам же строитель церкви Рождества Богородицы в Боголюбове уподобляется Соломону, как и его предок Владимир Святославич — строитель Десятинной церкви Богородицы (ср. ПЛДР. XII в. С. 234 и сл.). Историки древнерусской архитектуры (О. М. Иоаннисян) обращают внимание на то, что даже размещение соборов во Владимире на Клязьме — на горах — повторяет топографию киевских церквей.

Естественно, что строительная программа, начатая Андреем и продолженная Всеволодом, призвана была придать статус «Нового Иерусалима» новой столице и новой Святой земли — Суздальской земле: центральные образы Давида-псалмопевца на троне в резном декоре церкви Покрова на Нерли и Дмитриевского собора во Владимире, как и самый декор передавали символику небесного Иерусалима (см. Лидов 1997).

«Символические» деяния князя сопровождались политико-правовыми акциями, которые явно разрушали старый порядок: после смерти Долгорукого (1157) Андрей был призван на княжение ростовцами и суздальцами, хотя они целовали крест его младшим братьям Михаилу и Всеволоду, которым прочил эти столы отец (ср. ПСРЛ. Т. 2. Стб. 595; Лимонов 1987. С. 43 и сл.; ср. анализ летописных известий: Приселков 1996. С. 122-123). Вечевому своеволию городов Андрей тут же противопоставил собственное самовластье, оставшись в своем Владимире как стольном городе прежней Ростово-Суздальской земли. Князь прогнал отцовских бояр — «передних мужей», то есть тех, кто, должно быть, и являлся инициатором призвания Андрея: это, как заметил еще С. М. Соловьев (Кн. 1. С. 664), отличает самовластие Андрея от единовластия его предшественников; этого самовластия, в конце концов, не простили Андрею его собственные «милостники», составившие заговор против князя.

Но князь высылает и возможных соперников, претендентов на стол или, скорее, на столы в Ростово-Суздальской земле — братьев и племянников Ростиславичей, детей старшего (также непокорного) сына Долгорукого. Те отправились (как и изгнанный Андреем епископ Леон (Князь разошелся с епископом в толковании правил соблюдения постных дней: но и в канонических прениях он следовал византийскому образцу: «Леон епископ... поча в Суждали учити не сети мяс в Господьскыя праздники в среды и в пяткы ни на Рожьство Господне, ни на Крещенье. И бысть тяжа про то велико пред благоверным князем Андреем и предо всеми людьми. И упре его владыка Феодор. Он же иде на исправленье Цесарю-городу, а тамо упрел и Анъдриан епископ Болгарьскыи перед цесаремь Мануилом». Прения имели общерусское значение: «сущи ту у цесаря всем слом: Кыевськыи сол, и Суждальскыи сол Илья, и Переяславьскыи, и Черниговьскыи» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 351-352))) в Царьград, взяв с собой мать (возможно, гречанку), и там получили «волости» от царя Мануила, в том числе четыре города на вожделенном для русских князей Дунае (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 521) — эта земля и впоследствии передавалась одному из русских князей, перешедшему на византийскую службу (Бибиков 1997. С. 67).

Трудно сказать, была ли это ссылка или приглашение императора-сюзерена «Византийского содружества», и какое значение придавали в Византии княжеским распрям внутри Ростово-Суздальской земли, хотя греков волновали отношения между Киевским, Ростово-Суздальским и Галицким княжествами как потенциальными союзниками в борьбе против половцев и Венгрии (История Византии. Т. 2. С. 352; ср. Бибиков 1997. С. 67, 138-139; Оболенский 1998. С. 246, 282, 293). Особые связи с Царьградом характерны для правления Андрея: об учреждении им праздника Спаса вслед за сходным деянием императора Мануила уже говорилось — утверждение «самовластья в Суздальской земле» основывалось на традиционных для Руси образцах. Но очередной акт «самовластья» князя — установить собственную митрополию во Владимире — не встретил поддержки в Византии; когда же князь сделал своего ставленника Федора епископом ростовским (вместо изгнанного Леона), и тот перестал признавать власть киевского митрополита, то Андрею пришлось все же выдать своего иерарха на митрополичий суд, и Федор был казнен как еретик. Не только Андрей, но и киевские князья (Изяслав и Ростислав) добивались права ставить митрополитов, как византийский император ставил патриарха (первым был Ярослав Мудрый, поставивший Илариона), но реально в их власти были епископские кафедры (Щапов 19896. С. 137). Неслыханная на Руси по жестокости расправа над «лживым владыкой Феодорцем», как его именует летописец (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 355), с урезанием языка и отсечением правой руки, очевидно, была демонстрацией, направленной против самовластия Андрея: так в Византии казнили политических преступников по императорскому указу, и киевский митрополит Константин II, поставленный в Византии, посчитал себя вправе так казнить отщепенца (ср. Приселков 1996. С. 124; Воронин 1965). В. Л. Янин (1970. С. 48, 49, 53) предположил, что эти события привели к важной инновации в легенде митрополичьих печатей — киевских митрополитов, начиная с Константина II, стали именовать «митрополитами всея Росии» (по-гречески) (Впрочем, ранее «архипастырем всея Росии» именуется митрополит Никифор (1104-1121: см. Янин 1970. С. 48-49)): церковь сохраняла и охраняла единство своей организации во всей Русской земле (О заинтересованности Византии в этом единстве см.: Литаврин 1999. С. 514-516).

Вероятно, напряженность, которая возникла в отношениях между Андреем и Византией, равно как с киевской митрополией, способствовала распространению невизантийской — романской — традиции белокаменного декора владимиро-суздальских церквей: князь использовал менее традиционный, но все же привлекательный для светской власти альтернативный «германский» («латинский») образец — со времен Татищева предполагают, что у Андрея работали мастера из империи Фридриха Барбароссы (см. Лидов 1997).

Успешнее были деяния князя в распространении своей светской власти. Он заставил признавать свою власть Новгород (несмотря на неудачный поход 1170 г.), куда послал сына Юрия, и после смерти Глеба отдал Киев с пригородами своим племянникам — смоленским князьям Ростиславичам, рассчитывая на их покорность (каковую они уже проявляли в походе на Киев в 1169 г.). Расчет оправдался не вполне: до Андрея дошли слухи, что Глеб был умерщвлен киевскими боярами, и владимирский князь потребовал выдать заговорщиков, но смоленские Ростиславичи отказались. Тогда они получили знаменитую отповедь Андрея. Ипатьевская летопись передает его послание старшему Ростиславичу Роману: «не ходиши в моей воли с братьею своею, а пойди с Киева, а Давыд ис Вышгорода, а Мстислав ис Белагорода», — князь отправляет их обратно в Смоленск и предоставляет право там самим делить свою волость. Роман повиновался, но Давыд и Мстислав оказали сопротивление, в ответ на что Андрей велел им отправляться в изгнание из Русской земли. Мстислав, прозванный Храбрым, остриг голову и бороду Андреевому послу и отправил его назад с характерным упреком: Ростиславичи почитали Андрея как старейшего «в отца место», он же такие речи прислал «не акы к князю, но акы к подручнику и просту человеку» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 573; так уже проявил себя Андрей по отношению к другим Ростиславичам,— детям старшего брата, — изгнанным в Византию). В таком случае, сказал Мстислав, Бог должен быть судьей («Бог за всем»). Оскорбленный Андрей («образ лица его попуснел», — говорит Ипатьевская летопись) вновь собирает огромную рать в поход на Киев, но она не может взять Вышгорода, где засел Мстислав (см. описание событий — Соловьев. Кн. 1. С. 518 и сл.).

Несколько важных и новых обстоятельств, существенных для русской истории, отмечаются в летописном описании этой очередной княжеской распри. Во-первых, Андрей считает себя вправе распоряжаться киевским столом как леном (ср. Черепнин 1972. С. 365), и это право признают за ним как за старейшим в роду смоленские князья. «Княжеское старшинство, — пишет Ключевский, — оторвавшись от места (Киева—В. П.), получило личное значение, и как будто мелькнула мысль придать ему авторитет верховной власти» (1987. С. 322). Представляется, что эта мысль, «мелькавшая» уже и раньше, по крайней мере, со времен Мономаха (ср. упомянутое наблюдение Преснякова), стала уже явью — «самовластье» стало целью продуманной политики междукняжеских отношений и государственной идеологии у Андрея и касалось уже не только Суздальской земли. Во-вторых, представления об объеме прав старейшего князя, естественно, не совпадают у «северного» и «южных» князей, дяди и племянников, самовластца и сторонников «родового сюзеренитета»: слово «подручник» воспринимается последними как оскорбительное для княжеского достоинства. И хотя это понятие (вопреки Ключевскому) было известно междукняжеским отношениям уже в эпоху 

Олега

 (если верить упомянутой формуле договора 911 г. о «великих и светлых князьях», «иже суть под рукою его»), а обиженный Юрием Долгоруким сын Ростислав перешел в 1148 г. к брату Изяславу в Киев, обещая «подле него ездити», видимо, во второй половине XII в. подручниками считались уже не представители княжеского рода, а служилые («простые») люди — вассалы князей, «вручившие себя» князю (ср. Пашуто 1965. С. 51-53). Однако, как ни далеко простирались «самовластные» амбиции Андрея, кого бы из князей ни держал он за подручников в Киевской — Русской земле, он считает себя не в праве вторгаться в чужую отчину — в Смоленской волости властны распоряжаться сами смоленские князья Ростиславичи. Зато и его Владимиро-Суздальская отчина стала «великим княжеством».

Андрею не суждено было разрешить этих достаточно назревших исторических противоречий. Он сам пал жертвой вполне традиционного для Руси конфликта: в 1174 г. князь был убит в своем Боголюбове заговорщиками из ближайшего окружения, возглавляемыми его шурином. Летописец сетовал, что князь изгнал из своей земли старших отцовских бояр и доверился своей дружине — обычный упрек, делавшийся князьям, полюбившим «смысл уных». Но и «смысл уных» — опора князя на младшую дружину, а не на старое боярство, — приобретал на Руси к XII в. особое значение. Формировался непосредственно зависимый от князя и воплощаемого им государственного права служилый слой — «милостники»: М. Н. Тихомиров (1975. С. 233 и сл.; ср. Лимонов 1987. С. 85 и сл.) сравнивал этих дворовых слуг князя с западно-европейскими министериалами, получившими «милость» — бенефиций (ср. также Павлов-Силъванский 1988. С. 47 и сл.). Неясно, насколько эта «милость» касалась условных земельных пожалований (ср. позднейшие предания о Кучкове селе в Москве), но очевидно, что она выражалась в традиционных для раннесредневекового «дружинного» строя материальных ценностях: убийцы, покончив с князем, отправились на сени, откуда взяли «золото и каменье дорогое, и жемчуг и всяко узорочье, и до всего любимаго имения, и вьскладаше на милостъные коне, послаша до света прочь. А сами, воземьше на ся оружья княже милостъное (курсив мой — В. П.), почаша совокупити дружину к собе» (ПЛДР. XII в. С. 332).

Тихомиров полагал, что уже в XIII в. термин «милостник» был заменен термином «дворянин»: само слово дворане впервые употреблено в Лаврентьевской летописи в связи с рассказом о разграблении княжеского дома в Боголюбове (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 370) — это и есть упомянутые в Ипатьевской летописи милостники князя (Назаров 1978. С. 116; ср. данные о дворянах берестяных грамот — Янин 1998. С. 123, 415); по наблюдениям В. Д. Назарова (1978. С. 116), в то же время термин «двор» начинает вытеснять слово «дружина» в летописных памятниках. Дворянство — тот слой, идеологию которого выражало (по крайней мере, к середине XIII в., ибо в нем упоминается Боголюбове) «Послание Даниила Заточника». Автор послания («моления»), обращенного к неназванному князю, поименованному «сыном великаго царя Владимера», носит прозвище «Заточник»: оно означало человека, оказавшегося в «заточении», в зависимом состоянии, и Даниил именует себя «рабом» и даже сыном княжеской «рабы». Это вовсе не свидетельствует о его рабском — холопском — состоянии (ср. Романов 1965. С. 24 и сл.) уже потому, что слово «раб» характерно для «литературного» старославянского языка и неупотребительно в древнерусском праве, где речь идет о челяди и холопах (ср. Живов 1988. С. 53). Смысл послания в том, что Даниил молит о милости князя — наследника Владимира, ссылаясь на традиционные и установленные этим князем ценности «дружинной культуры», соблюдения которых вправе были требовать мужи-дружинники: «Ты, княже, многими людми честен и славен по всем странам [...]; зане мужи злата добудуть, а златом мужей не добыта» и т. д. (ПЛДР. XII в. С. 392). При этом Заточник предпочитает службу на княжом дворе службе на боярском: «лучше бы ми в дерюзе служити тебе (князю. В. П.), нежели в багрянице в боярстем дворе» и т. п. (А. Л. Юрганов (1998. С. 229 и сл.) противопоставляет архаичную традицию совещания — думы — князя со своей дружиной и раздачи ей богатств «молению» Заточника; неясно, насколько тональность «моления» определялась его жанровыми особенностями, но очевидно, что оборотной стороной «милостничества» было «несытоство» дружины, которая не желала ограничиваться «правой вирой» и требовала себе все больших богатств — на что и сетовал составитель Новгородской Первой летописи).

Вместе с тем, «милостники»-дворяне, составлявшие окружение Андрея Боголюбского, представляли разные социальные слои древнерусского (и даже восточноевропейского) общества. Один милостник, Кузмище киянин, упрекал другого — одного из убийц князя Анбала Ясина, яса (алана) по происхождению, возможно, «заточника», взятого князем из «полона» и сделанного своим ключником (Характерно, что «милостьницей» Ольги названа в Повести временных лет (по Ипатьевскому списку) Малуша, мать князя Владимира, которая в Лаврентьевском списке именуется ключницей княгини (Тихомиров 1975. С. 235)): Анбал хотел бросить убитого князя псам, Кузмище же напоминал ему — «Помнишь ли, жидовине, вь которых порътех пришел бяшеть? Ты ныне в оксамите стоиши, а князь нагь лежить» (ПСРЛ. Т. II. Стб. 590-591). Характерен состав этих милостников — Кузма из разгромленного Киева, Анбал, выходец с Северного Кавказа, но возглавили заговор Кучковичи и их зять Петр — представители местного суздальского боярства и свойственники Андрея. Они не стерпели самовластья князя, который, по летописи, казнил одного из братьев Кучковичей (видимо, продолжая преследование «передних мужей» своего отца).

Парадоксальные события сопровождали продвижение Андрея к самовластью и в его собственной волости — Владимиро-Суздальской земле. Бояре и милостники-дворяне объединились против его самовластья. Лаврентьевская (владимирская) и Ипатьевская летописи в панегирике (ср. ПСРЛЛ. 1. Стб. 370-371; Т. 2. Стб. 593-594) князю его — крутого на расправу с близкими родичами — сравнивали со святыми Борисом и Глебом, которые не подняли меча на убийц, ибо те были подосланы братом (Андрей также не смог поднять меч — принадлежавший ему меч того самого Бориса — потому что, по летописи, его заранее выкрал ключник Анбал...). Как и Мономах, он именуется там великим князем. В изображении летописца самовластье Андрея воплощало закон: «идеже закон, ту и обид много, и пакы Павел апостол глаголет, всяка душа властелем повинуется, власти бо от Бога учинены суть. Естеством бо земным подобен есть всякому человеку царь, властью же сана яко Бог [...] Князь бо не туне меч носить, Божий бо слуга есть». Уподобление царя Богу — цитата из трактата византийского автора VI в. Агапита, дьякона Константинопольской Софии, написанного для Юстиниана, весьма популярная в средневековой, в том числе русской книжности, но особенно — в московский период (ср. Шевченко 1954; Бобров 1994. С 56 и сл.).

И все же здесь, кажется, впервые русские летописцы резко расходятся в характеристике самовластного князя, ибо в Ипатьевской — киевской — летописи под 1174 г. приводится иная оценка деятельности Андрея. Сочувствовавший Мстиславу, который не желал быть подручником владимирского самовластца, летописец ссылается на тот же апостольский авторитет: «Андреи же князь толик оумник сы, во всих делех добль (доблестный — В. П.) сы и погуби смысл свои и невоздержаниемь, располевься гневом, такова оубо слова похвална испусти, яже Богови студна и мерьска хвала и гордость» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 574). Оскорбленный Андреем Мстислав оборонил Киев от очередной рати, присланной Боголюбским: заступниками Киева почитались Богоматерь и те же Борис и Глеб.

Противоречия в этих оценках (ср. Насонов 1969. С. 146 и сл.) не повлияли на отношение церкви к боголюбивому князю; показательно, что пространная редакция повести о его убиении была включена именно в Ипатьевскую летопись. Его деяния были объявлены следующими Божьему промыслу, сам он, как и другие князья-страстотерпцы — Борис и Глеб, Игорь Ольгович, был канонизирован (ср. о культе князей в главе 5). В произведениях, связанных с его деяниями — «Сказании о чудесах Владимирской иконы Богоматери» и других, сохранившихся в составе нового летописного свода, начатого при Андрее владимирского летописания, — он и его дед Владимир Мономах именуются «царями и князьями всея Руси»; он назван «великим князем всея Руси» и в Грамоте константинопольского патриарха Луки Хрисоверга (о невозможности учреждения митрополии в Ростове), сохранившейся в рукописных собраниях XVI в. (Макарий. Ч. 2. С. 582; ср. Щапов 1989а. С. 164; Водов 1978), но это титулование, очевидно, отражает позднейшую — московскую — традицию (Дмитриева 1997. С. 279-280): носителем титула, включающего упоминание «всея Руси», стал в княжение Андрея как раз киевский митрополит. Так или иначе, у идеологов русского средневековья были основания видеть не только в Мономахе, но и в его внуке основателей этой традиции Российского самодержавия.

Самая смерть Андрея в описании русских книжников также напоминает тот «византийский образец», которому стремился следовать князь при жизни. Как правило, перевороты в Византии совершались ближайшим окружением императора. Сходство «сценариев» здесь поразительно — достаточно сравнить убийство Никифора Фоки его полководцем Иоанном Цимисхием (будущим победителем Святослава) в описании Льва Диакона (V, 6-9) и в следующих этому описанию хрониках Скилицы-Кедрина, Глики, Зонары (Сырку 1883). Опальный полководец привлекает к заговору жену Никифора Феофано; она выполняет роль коварного ключника, оставляя открытыми двери императорских покоев; впрочем, среди заговорщиков есть и постельничий императора; ночью тайно проникшие во дворец заговорщики сначала не обнаруживают Никифора на ложе и цепенеют от страха: в летописном «Сказании об убиении Андрея Боголюбского» этот эпизод остается немотивированным — заговорщики просто боятся сразу ворваться к князю, пока не подкрепляют свою решимость вином. Наконец они обнаруживают спящего на полу императора и принимаются истязать его мечами и копьями — напрасно тот призывает на помощь Богородицу; тело Никифора целый день остается лежать на снегу неприкрытым — киевлянин Кузьмище требует, чтобы «еретик и жидовин» Анбал дал хотя бы корзно, прикрыть убитого и выброшенного псам князя и т. д. Очевидно влияние на летопись византийского описания — возможно, из «Хроники Зонары», болгарский перевод которой известен с 1170-х гг. (СКК XIV-XVI вв. Ч. 2. с. 492) (В свою очередь, византийский сюжет явно повторяет античный — убийство Домициана (Светоний. Домициан. 17; «Жизнеописания цезарей» были образцом для жанра византийской биографии): в «Повести о Никифоре Фоке», популярной в раннесредневековом мире, в том числе у славян (ср. СКК XIV-XVI вв. Ч. 2. С. 255-256) Феофано незаметно берет меч у молящегося императора (Сырку 1883. С.  112, ср. С. 92) — у Светония «декурион спальников» римского императора оказывается среди заговорщиков, и похищенный из ножен кинжал Домициана напоминает о похищенном мече Бориса... Проблема формирования сюжета «Повести об убиении Андрея Боголюбского» нуждается в специальном рассмотрении).

Сходство усугубляется тем, что и Андрей, и Никифор почитались церковью как святые страстотерпцы.

Конечно, не менее существенны и различия: Цимисхий именует Никифора «тираном» — правителем, правившим беззаконно; на Руси это понятие оставалось неизвестным — власть русского князя не могла быть «незаконной», он имел право на власть по рождению — принадлежности к княжескому роду; традиционный «ряд» и «дружинные» отношения, а не закон ограничивали власть русского князя (Когда конфликт между князем и боярством разразился в Галицко-Волынской земле, и Роман Мстиславич казнил одних и изгнал других, польская «Великая хроника» посвятила специальную (49-ю) главу его «жестокости»: Роман, утвердившийся в Галиче при помощи поляков, «войдя в роль жестокого тирана (курсив мой — В. П.), захватывает не ожидавших этого знатнейших галицких сановников. Кого убивает, кого живым закапывает в землю, у других срывает кожу... И благодаря несчастью других он благоденствовал и в короткое время стал могущественным настолько, что повелевал всесильно почти всеми русскими князьями и провинциями». Усилившийся Роман стал врагом поляков, и «хроника» отплатила ему описанием его тиранического правления, используя традиционную латинскую лексику. Показательно, что Ипатьевская (Галицко-Волынская) княжеская летопись вообще не описывает историю вокняжения Романа в Галиче). В Византии заговорщики провозгласили Цимисхия императором, но вместе с ним — соблюдая византийскую традицию  — объявили «самодержцами ромеев» сыновей прежде царствовавшего Романа — Василия и Константина, которые считались царями и при Никифоре. Среди «милостников» Андрея не было своего претендента на престол — в них самих усматривают орудия боярского заговора: ростово-суздальское боярство искало более сговорчивых и менее самовластных князей (ср. Лимонов 1987. С. 85 и сл.).

Казалось, что традиция самовластия рухнула с насильственной смертью князя Андрея. «И много зла створися вь волости его, посадников и тивунов домы пограбиша, а самех и детския его и мечникы избиша». Не следует преувеличивать архаичность этих народных движений, возводимых чуть ли не к первобытным традициям (Фроянов 1995), — «технология» переворота и его последствия схожи в описании летописцев и византийских историков: к примеру, Лев Диакон пишет, что «во время такого рода переворотов встречаются праздные из народа и неимущие, которые грабят добро и разрушают дома, а иногда и убивают соотечественников» (VI.1) (Византийские авторы и в распрях, имевших место за пределами империи, видели влияние имперского образца. Ср. у Никиты Хониата (532. 14-20): «Так, пример братоубийства, показанный в Царе-граде, сделался как бы образцом, моделью или даже общим правилом для всех концов земли; так что не только персидские, тавро-скифские (т. е. русские — В. П.), далматские [...] паннонские государи, но и владетельные лица разных других народов, обнажив мечи против единокровных родственников, наполнили свои отечества убийствами и мятежами» (Бибиков 1999. С. 139)). Люди не знают, сетует летописец, что сказано: «иде же закон, там и обид много...» Лишь обход города с привезенной Андреем иконой Богородицы помог остановить грабежи. Правда, награбившись, владимирцы не примкнули к заговорщикам — напротив, во Владимир на съезд-собор съехалась «вся дружина»: ростовцы, суздальцы и переяславцы. Они послали «в Русь» (в Чернигов) за теми князьями-племянниками Андрея Ростиславичами, которых он выгнал из своей волости: Русская земля в узком смысле стала местом изгнания лишенных стола князей, хотя еще отец Ростиславичей сам ушел в Русь, обиженный их дедом Долгоруким.

Призванные князья стали вести себя традиционно — начали раздавать «грады земли тоя дружине своей (в другом месте они названы "русскими детскими" — младшей дружиной), иже бяху с ними из Руси пришли». Покусились новые князья, опираясь на старых ростовских бояр, и на владимирскую епископию, ее «грады, власти и дани». Ростовцы же, суздальцы и муромцы грозили пожечь владимирцев: «то суть наши холопи каменьници», — говорили они о строителях белокаменных церквей. Но владимирцы возмутились: «мы есмы волная (курсив мой — В. Я.), князя прияли к собе и крест целовали на всемь»; князья же вели себя так, будто «не в своей волости правят». Оскорбленные владимирцы послали в Чернигов за братом Андрея Михаилом, как старейшим в княжеском роде: он победил племянников, ибо «поможе Бог Михалку и брату его Всеволоду и отца и деда его молитва и прадеда» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 375) — в летописи упомянут весь род, включая прародителя Всеволода.

Этот очередной акт призвания князя по ряду — а Михаил восстановил порядок («створи людем всемь наряд») и вернул владимирской церкви ее владения — и «законная» победа старейшего дяди над племянниками получили, однако, характерное истолкование во владимирской (Лаврентьевской) летописи. Там описывается традиционный вечевой строй русских городов: «Новгородци бо и смолняне и кыяне и полочане и вси власти яко на дому на веча сходятся, на что же старейший сдумають, та том же пригороди стануть. А зде город старый гради Ростов и Суждаль и вси боляре хотяще свою правду поставити, не хотяху створити правды Божиа [...] Не разумеша правды Божья исправити Ростовци и Суждалци давний творящеся старейший, новии же люди мезинии Володимерьстии оуразумевше, яшеся по правду крепко и рекоша вси собе: любо Михалка князя собе налезем [и брата его Всеволода — добавлено в Радзивилловской летописи, ср. Насонов 1969. С. 159-160], а любо головы свои положим за святую Богородицу и за Михалка князя» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 377-378). В Лаврентьевской летописи сохраняется лексика легенды о призвании варяжских князей, но «Божьей правдой» оказывается новый порядок, устанавливаемый князем из новой столицы «новыми людьми мезкнными владимирцами», а не старый вечевой строй, по которому владимирцы оказываются боярскими «холопами-каменщиками», живущими в пригороде старых городов (ср. Черепнин 1965. С. 270-271). Евангельская максима о новых людях остается действенной для древнерусского летописания — и русской истории.

Кроме того, для княжеского летописания становится характерной сакрализация княжеской власти и самой персоны князя, воплощающей Божью правду, а не земную — «ряд» с городами: ср. упомянутое киевское восстание 1147 г., при котором расправа киевлян с князем Игорем — нарушителем «ряда» — описывается как надругательство над «царским и священным телом», уподобляется надругательству над самим Христом; ср. также уподобление заговорщиков против Андрея Боголюбского Иуде и т. п. Этот феномен имеет очевидные византийские истоки (Живов, Успенский 1987) и кажется по преимуществу риторическим: сакральное «царское» достоинство приписывается, как правило, князьям-мученикам, начиная с «украшенных цесарским венцом» Бориса и Глеба (ср. Водов 1978; Франклин 1983. С. 528-529; А. Поппэ считает, однако, упоминание цесарского венца Бориса и Глеба свидетельством их принадлежности к императорскому роду — 1997. С. 115). Однако, эта риторика оказывается включенной, как правило, в исторический контекст тех конфликтов, которые были главными для летописцев (и современных историков) событиями в истории древнерусского государства и его права: это был конфликт между «рядом» и «самовластьем». Там, где победил «ряд», была иная концепция права, и новгородская летопись, повествуя о конфликте с князем в 1270 г., основывается на иной традиции; новгородцы, совокупившись с ладожанами, псковичами и прочими, как в 1136 г. заявляют изгнанному князю, явившемуся с ратью: «у нас князя нетуть, но Бог и правда и святая Софея, а тебе не хощем» (НПА. С. 320-321). Правда здесь — «земная», та, что дал еще Ярослав Мудрый, уравняв в правах новгородцев с княжеской дружиной, но она получила собственную божественную санкцию. Стремление к самовластию сдерживалось тем, что «ряд» (уже при первом призвании князей) заключался между княжеским родом в целом и целой «сетью» городов: горожане воспринимали «ряд» как право выбора, чем и пользовались в периоды конфликтов с княжеской властью.

Так и после смерти Михаила (1176 г.) ростовские бояре опять зовут из Новгорода изгнанного им князя Мстислава Ростиславича, а Всеволод садится во Владимире. В назревающей усобице Всеволод предлагает компромисс: он посылает к Мстиславу со словами: «брате, оже тя привели старейшая дружина, а поеди Ростову, а оттоле мир възмеве; тобе ростовци привели и боляре, а мене был с братом Бог привел и володимерци; а Суздаль буди нама обче, да кого восхотят, то им буди князь. Он (Мстислав — В. П.) же, послушав речи ростовьское и болярьское величавы будущи и хресьтнаго целованья забыв [...] не ведуще яко Бог даеть власть ему же хощеть, поставляеть бо цесаря и князя Вышний. Аще кая земля оуправится пред Богом, поставляеть ей князя праведьна, любяща суд и правду» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 380-381). Любящий «суд и правду» Всеволод побеждает (завладевая селами боярскими, конями и скотом), а новгородцы не пускают к себе обратно неудачливого князя. Здесь оказывается, что идея самовластья не умерла с Андреем: владимирцы «целоваша ему (Всеволоду — В. П.) крест и на детех его» (ПСРЛ. Т. XXV. С. 87). Как и Боголюбский, Всеволод опирается в своем стремлении к самовластию на противоречия между вечевыми городами, выбирая младшие города, пригороды (как для княжеского совета — думы — предпочитает младшую дружину, «уных», а не старое боярство). Несмотря на то, что самому Андрею наследовали его родные братья, а младший брат Всеволод изгнал его сына из Русской земли (тот обретался в Грузии и Византии), этот самый Всеволод еще до окончательной расправы над соперниками получил право передать свой владимирский стол детям (ср. Соловьев. Кн. 1. С. 531 и сл.; Пашуто 1965. С. 44 и сл.).

Прозванный за свое многочисленное семейство Всеволодом Большое Гнездо, этот князь продолжил политику старшего брата Андрея: он совершает победоносный поход на болгар и добивается права ставить своего епископа. Этот эпизод проливает свет и на драматическую историю с «Феодорцем»: «князь Всеволод посла г Кыеву к Святославу к Всеволодичю и к митрополиту к Никифору прося епископа хотя поставити Луку» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 390). Но Никифор «на мьзде» хотел поставить Николу Гречина — и за ним, очевидно, была поддержка киевского князя (получавшего дары и при поставлении митрополита). Всеволод, однако, настоял на своей кандидатуре: «несть об достойно наскакати на святительскыи чин на мьзде, но его же Бог позоветь и Святая Богородица, князь въсхочет и людье (курсив мой — В. П.)».

После смерти киевского князя Святослава Всеволодовича (1194) Всеволод получает «стареишиньство вся братиа во Володимири племени», сажает своего свата Рюрика Ростиславича смоленского на киевском столе (Лимонов 1987. С. 105 и сл.), по первому требованию получает от него «часть» в Русской земле в узком смысле — земли по Роси (города, со времен Ярослава Мудрого входившие в княжеский домен), сохраняет за собой и Переяславль. Его «старейшинство» признавали во всей Русской земле не только князья, но и церковь — киевский митрополит освобождает Рюрика от крестного целования, чтобы тот отобрал у Романа Волынского и передал Всеволоду требуемые земли; новгородцы звали на стол его сыновей. Галицкий князь, чтобы удержать свой стол от притязаний Романа Волынского, молил Всеволода: «Отче господине, удержи Галичь подо мною, и яз Божий и твои есмь со всимь Галичемь, а во твоей воле есмь всегда» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 667). Ему вторит уже сам Роман, договаривающийся с Рюриком после распри из-за Киева: «пошли ты моужа своего ко свату своему (Всеволоду — В. П.), а я слю своего моужа ко отцюи господину великому князю Всеволоду (курсив мой — В. Я.), и ты ся моли, и я ся молю, абы ти дал Киев опять» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 419).

Характерно, что «родовая» терминология, согласно которой старший князь почитается «во отца место», здесь дополняется «феодальной» — господин великий князь. Полагают, что Всеволод первым официально носил титул великого князя — так его именуют летописи, регулярно поминая при этом его отца Юрия и деда Владимира Мономаха, таковым признают его (устами летописцев) и другие русские князья (ср. ПСРЛ.Т. 1. Стб. 412; Т. 38. С. 157 и сл.; Т. 41. С. 129; ср. Поппэ 1989а). Всеволод пошел дальше Андрея, не успевшего распорядиться своим столом, и провозгласил своим наследником не старшего сына Константина (хоть и признавал его «старейшинство», когда отправлял на новгородский стол), а второго по старшинству — Юрия: значение этого акта хорошо поняли, во всяком случае, составители Московского свода конца XV в.—для утверждения такого чрезвычайного решения, согласно этому своду, пришлось созвать земский собор, «всех бояр своих с городов и с волостей, епископа Иоанна, и игумены, и попы, и купце, и дворяне и вси люди». В современной историографии высказывались сомнения в аутентичности этого известия позднего свода (ср. Пресняков 1993. С. 130-132; Назаров 1978. С. 114; Хорошкевич, Плигузов 1989. С. 18; Феннел 1989. С. 40, 83 и сл.). Однако Ипатьевская летопись приводит сходное известие под 1187 г. в связи с завещанием галицкого князя Ярослава Владимировича (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 656-657): князь «созва моужа своя и всю Галичкоую землю, позва же и зборы вся, и манастыря, и нищая и силыя и хоудыя», чтобы раздать имение перед смертью; правда, далее, завещая Галич младшему (незаконному) сыну Олегу, а не Владимиру, который «не ходил по воле его» и должен был получить Перемышль, он обращается только к мужам, которым предстоит целовать крест. Собор здесь объединяет клирошан — церковных людей (включая «этикетных» нищих и худых). Но позиция князя уже несравнима с заявлением Олега Святославича: «Несть мене лепо судити епископу, ли игуменом, ли смердом» (ср. Пашуто 1965. С. 11 и сл.; Щапов 19896. С. 137). Так или иначе, «старейшинство» стало отделяться от генеалогической очередности, великое княжение передавалось по завещанию князя. Но этот самовластный правитель, который в летописном панегирике именовался «миродержцем всея Суждальскыя земля [...] Бе бо заступник тверд и непобедим во всех местех, силою честнаго креста, и не токмо единой Суждальскои земли заступник бе, но и всем странам земля Русьскыя и Новгородской и Муромъскои» (ср. ПСРЛ. Т. 38. с. 164; Т. 41. С. 129), князь, действительно контролировавший Муромскую и Рязанскую волости, как старые киевские князья пославший своего старшего сына Константина на княжение в Новгород (см. Янин 1998. С. 269-270) (Первоначально Всеволод держал в городе своего малолетнего сына Святослава, а Десятилетнего сына Ярослава (отца Александра Невского) отправил в Переяславль Русский: обычай держать на зависимых столах малолетних детей восходит, очевидно, еще к X в., когда Святослав Игоревич сидел в Новгороде при жизни отца, а Владимир Святославич отправился туда с дядькой Добрыней.), которое называл «старейшим княжением во всей Русской земле», все же не был «великим князем всея Руси». Он получает «стареишиньство вся братиа во Володимири племени» — среди потомков Мономаха, но не у черниговских Ольговичей, также претендовавших на титул великих князей и не забывших, что Муромская и Рязанская волости некогда, начиная с «ряда» Ярослава Мудрого, «тянули» к Чернигову (ср. Феннел 1989. С. 67); Всеволод оставляет за собой «причастие» в Русской земле — в Переяславле княжат его племянники и сын, «сажает» в Киеве Рюрика Ростиславича, но Киев не остается в его власти.

На другой окраине Русской земли уже возникло могущественное Галицко-Волынское княжество. Князь Роман, объединивший-таки к 1200 г. Галич и Владимир Волынский, в местном галицко-волынском летописании удостаивался тех же почестей, что и владимирские князья во владимирском. Роман именуется там «великим князем, державшим бывша всей Руской земли князя галичкого» (ПЛДР. XIII в. С. 236), сравнивается с тем же Владимиром Мономахом, который называется его «дедом» и которого также считали своим прямым предком владимирские князья (в западных источниках Романа именуют «русским королем», «королем рутенов» — Феннел 1989. С. 61 — хотя польская «Великая хроника» и считает его вассалом краковского князя Лешка). Этот князь также претендует на контроль над Киевом, а Рюрик не ждет помощи из далекого Владимира, призывая на подмогу Ольговичей; традиционная для княжеских усобиц «третья сила» вмешивается в конфликт — кыяне отворяют ворота Роману, и тот сажает в городе своего ставленника — волынского (луцкого) князя. Правда, владимирский летописец и здесь видит руку Всеволода: «посади великыи князь Всеволод и Роман Ингьвара Ярославича в Кыеве» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 418); но владимирский князь явно не может полностью контролировать ситуацию на юге — в 1202 г. Киев подвергается страшному разгрому. Город был взят Рюриком, Ольговичами и «всей Половецкой землей». Разорению были подвергнуты христианские святыни, в том числе Святая София и Десятинная церковь, «иноплеменники» увели в свои «вежи» множество плененных киевлян. «И створися велико зло в Русстей земли, якого же зле не было от крещенья на Киевом», — сетует владимирский летописец, сравнивающий разорение Киева с пророчеством Давида о пленении Иерусалима «языцами» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 418; ср. ПСРЛ. Т. 41. С. 124); ему вторит Новгородская летопись (Ипатьевская хранит молчание: панегирик Рюрику (под 1199 г.), где он за укрепление фундамента Михайловской церкви Выдубицкого монастыря сравнивается с библейским Зоровавелем — строителем второго Храма, никак не согласуется с его последующим деянием — разорением «первых» храмов, Десятинной церкви и Софии) — теми же словами русские летописцы будут еще описывать грядущее бедствие, татаро-монгольское нашествие (ср. Лихачев 1978. С. 54; Прохоров 1974. С. 79). Враждующим сторонам в этом конфликте приходится обратиться к Всеволоду как высшему арбитру: тогда Роман и предлагает Рюрику отправить посла «к отцу своему и господину, великому князю Всеволоду, чтобы тот дал Рюрику "Кыев опять"». Всеволод «не помяну зла Рюрикова, что есть сотворило оу Русте земли, но да и ему опять Кыев». Так или иначе, Всеволоду приходилось маневрировать между тремя группировками русских князей — смоленскими Ростиславичами, черниговскими Ольговичами и галицко-волынскими князьями, не давая усилиться и прочно утвердиться в Киеве ни одной из них (ср. Феннел 1989. С. 63 и сл.). По выражению Преснякова (1993. С. 92), «киевский центр, земля Русская в коренном значении термина, стал жертвой своего исключительного исторического положения, жертвой традиции старейшинства».

Вместе с тем, памятники северо-восточного, киевского и юго-западного летописания конца XII—XIII вв. свидетельствуют о новых важных явлениях общерусской истории: прежде всего, на смену представлениям о коллективной власти княжеского рода над Русской землей приходит идея (и титул) великого князя, как верховного сюзерена не «всей Руси», но своей волости — Владимиро-Суздальской (ср. Лимонов 1987) и Галицко-Волынской земли. Великими именуются и некоторые киевские князья — от Мономаха до Рюрика Ростиславича, но часто это — «этикетное» именование в панегирике, посмертном у Мономаха, прославляющем благочестие и щедрость — у Рюрика, укрепившего стеной Выдубицкий монастырь (ср. ПСРЛ. Т. 2. Стб. 289, 710-711; о «великокняжеском своде» Рюрика см.: Приселков 1996. С. 87). Но впервые под 1186 г. Всеволод Большое Гнездо именуется великим князем в связи с известием о рождении у него сына-первенца Константина (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 396-397): и хотя именно с Константином впоследствии возникли проблемы при престолонаследии, этот генеалогический контекст первого употребления великокняжеского титула представляется показательным. Показательно и то, что в известии о смерти туровского князя участвующий в его похоронах Рюрик Ростиславич также именуется «великим князем Киевским»: Туров входил в Киевскую волость, и, стало быть, речь в летописи идет о феодальной иерархии. В Лаврентьевской летописи титул «великий князь» стал употребляться не только при описании междукняжеских отношений, но и жена владимирского князя стала именоваться великой княгиней (ср. под 1206 г.: «пострижеся великая княгиня Всеволожая во мнишеский чин в монастыри святые Богородицы,[...] и проводи ю великий князь Всеволод сам со слезами многими до монастыря» — ПСРЛ. Т. 1. Стб. 424; ср. также о вдове Романа Галицкого: «прислаша князи Литовьскии к великой княгини Романове» — ПСРЛ. Т. 2. Стб. 735). Не менее характерно, что то же титулование переносится на политические реалии иного народа: в Ипатьевской летописи говорится, что перед битвой на Калке «великыи князь Половецкыи крестися Басты» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 741). В новгородских берестяных грамотах XIII в. упоминается и «великий посадник» — возможно, так именовался глава новгородской администрации, в отличие от посадников, сидящих в пригородах — Пскове и Ладоге (Янин 1998. С. 373). Очевидно при этом, что великий князь, сидящий во Владимире на Клязьме, Киеве или на Волыни, мог претендовать на старейшинство во всем княжеском роде, но не мог претендовать на власть во всей Русской земле — реально он распоряжался лишь в своей отчине.

Идея великого княжения не вытеснила сразу традиционных представлений о роде князей-братьев, доживающей вместе с распрями этих князей до эпохи феодальных войн первой половины XV в. и времени составления т. н. Свода 1448 г. Но тогда великий князь, по-прежнему признававшийся старейшим в роде, был уже не столько «отцом», сколько «господином» — великим князем всея Руси (ср. ниже, а также Соловьев. Кн. XIX. С. 135 и сл.).

В домонгольскую эпоху представления о старейшинстве не упрощали отношений внутри рода: в Ипатьевской летописи говорится, что на совет всех князей в Киев перед битвой на Калке сошлись (помимо Мстислава Романовича Киевского), Мстислав Козельский и Черниговский и Мстислав Мстиславич Галицкий (Удалой) — «то бо бяху старейшины Роускои земли» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 741); несогласованность действий (и гордыня) трех старейших князей, равно как и «многих младых» привела к роковому поражению. Но тенденция, истоки которой были намечены еще первыми русскими князьями, претендующими на титул кагана, тенденция к самовластию, в исторической перспективе — к самодержавию, стала вполне определенной и даже преодолевающей «родовую» традицию власти в XIII в. Путь от «ряда» к «самовластью» лежал через отчинную систему.

Несмотря на очевидный «распад» Русской земли на самостоятельные земли-волости с собственными «династиями» и их дальнейшее дробление при Всеволоде и других князьях (на «наделки»-уделы и т. п. — ср. Черепнин 1972. С. 368; Хорошкевич, Плигузов 1989. С. 15 и сл.), сопровождающее становление отчинной — вотчинной системы, сохраняется живое представление о единстве Русской земли в широком смысле. Это представление основано не только на «архаическом» родовом сознании русских князей, носителями которого оставались и дети Всеволода. Новгородское летописание сохранило «Повесть о битве на Липице», где новгородцы в 1216 г. вступились за свои вольности, нарушенные Ярославом Всеволодовичем. Сыновья Всеволода Большое Гнездо — Юрий, Ярослав и Святослав — проиграли битву новгородцам, призванным ими смоленским князьям Ростиславичам и их союзнику — старшему брату Константину (поэтому повесть о битве не вошла во владимирское и последующее московское летописание — ср. Лурье 1979). Характерна похвальба одного из Юрьевых бояр: «Оже бы кто вшед ратью в силную Суждалскую землю, оже бы вышол цел. Хотя бы и вся Рускаа земля (курсив мой — В. П.) и Галичскаа, и Киевскаа, и Смоленскаа, и Черниговскаа, и Новгородскаа, и Рязанскаа, ни тако противу сей силы успеют. Ажь нынешние полцы, право, навержем их седлы». Сами владимирские князья после совета с дружиной «отпустивша людии... и начаста делити грады, и рече Юрьи: "Мне же, брате Ярославе, Володимерскаа земля и Ростовскаа, а тобе Новград, а Смоленск брату нашему Святославу, а Киев даеви черниговъскым князем, а Галич нам же"» (ПЛДР. XIII в. С. 118). Конечно, эти неосуществленные претензии могли быть приписаны князьям позднейшим новгородским летописцем (Лурье 1979. С. 113), но они не противоречили известным по ранним летописям устремлениям Ольговичей и других князей на власть вне их отчин: так, смоленский (торопецкий) князь Мстислав Удалой, герой Липицкой битвы, овладел-таки Галичем (В 1218 г. он созывает в Новгороде вече на Ярославле дворе, объявляя: «Кланяюся святей Софии и гробу отця моего и вам; хоцю поискати Галиця, а вас не забуду; дай Бог леци у отця у святей Софии» (НПЛ. С. 57)). Характерно, что сам новгородец включает свою землю в состав Русской земли в широком смысле, противопоставляя ей лишь Суздальскую землю — эта летописная конструкция остается свидетельством представлений о единстве Русской земли (сама структура летописного перечня с введением обобщающего понятия вся Русская земля воспроизводит древнюю традицию — ср. выше о «всей руси»).

Актуальность этих традиционных представлений для княжеской политики подтверждается тем, что во время княжеской распри, разразившейся уже накануне монголо-татарского нашествия в 1235-36 гг., Ярослав Всеволодович оставляет свою Суздальскую землю и садится в Киеве, сына же Александра (будущего победителя в Невской битве) держит в Новгороде. Конец древней Руси воспроизводит ее начало — в Новгороде княжит сын киевского князя (Характерно и появление имени Рюрик среди Ростиславичей и Ольговичей, претендующих на власть над Русской землей). Русский книжник, автор «Слова о погибели Русской земли», очевидно, следует той же древней традиции Киевской Руси, ибо в перечне русских князей от Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха до «ныняшняго Ярослава, и до брата его Юрья князя володимерьскаго» киевский князь упомянут прежде владимирского (ср. Горский 1990. С. 24 и сл.).

Как уже говорилось, общую политическую и культурную ситуацию на Руси характеризует возникновение и упрочение местных княжеских (великокняжеских) летописных традиций: уже не только Киев и Новгород — центры начального летописания — создают свои своды, но Владимир, Галич и Смоленск пишут свою историю и прославляют, в первую очередь, своих князей (замалчивая или принижая деяния других и т. п. — ср. Приселков 1996. С. 84 и сл.). В XIII в. формируется жанр исторического повествования, несвойственный начальному летописанию — «история»: Галицко-Волынская летопись, главным героем которой стал князь Даниил Романович, не имела разбивки на «лета» (М. Д. Приселков предполагает здесь прямое византийское влияние — 1996. С. 96). Конечно, жанр летописного свода «переварил» и это новшество — Галицко-Волынская летопись была включена в Ипатьевскую, но осталась «отдельной» историей в контексте общерусского летописного повествования. Главными героями новых летописных «историй» становятся великие князья, и это не связано не просто с «политизацией» летописания. Для начального летописания Киев был тем центром, обладание которым делало легитимной власть князя, и вопрос о том, «кто в Киеве нача первее княжити»,

стал заглавным вопросом Начальной летописи. Со второй половины XII в. старейшинство, а не обладание Киевом, Владимиром или Галичем, дает князю легитимные права — великий князь становится гарантом единства своей волости.

Летописи уже с XII-XIII вв. отражают не только противоречия, раздиравшие русские земли и княжеский род, но и формирование регионального самосознания, в соответствии с которым Новгородская, Суздальская или Галицкая земли могли противопоставляться всей прочей Русской земле, равно как и Русской земле в Среднем Поднепровье (ср. Кучкин 1995; Ведюшкина 1995), — вспомним приведенную речь суздальского боярина перед битвой на Липице. Но еще показательнее то, как летописец «проговаривается» о своем региональном самосознании: в описании той же битвы, сохраненной новгородскими летописями, смоленские князья Мстислав и Владимир названы «нашими», что обнаруживает след смоленского летописца в составлении повести (ср. о «наших» во владимирском летописании — Приселков 1996. С. 110 др.). Ранним примером такого противопоставления «наших» чужим оказывается рассказ о походе Андрея Боголюбского на Новгород в 1170 г. в той же Лаврентьевской летописи: осажденные новгородцы крепко бились «и многы избиша от наших»: «се же бысгь за наши грехы», добавляет летописец, но «не глаголем же прави суть Новгородци, яко издавна суть свобожени Новгородци прадеды князь наших (так! — В. П.), но аще бы тако было, то велели ли им преднии князи крест пресгупити?» За грехи неверных новгородцев Бог их «наказал по досгоянью рукою благоверного князя Андрея» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 361-362).

В более ранних текстах «наши» могли означать русских в противопоставлении общим врагам — половцам («се видевше половци и побегоша, а наши погнаша в след ратных» — ПВЛ. С. 97). Похвала смоленским Ростиславичам — «князи же милостивы, племя Ростиславле, и до крестьян добри» (Лурье 1979. С. 102) — напоминает древнюю летописную речь древлян к Ольге о своих князьях — добрых пастырях, но это — не возврат к родоплеменной архаике, а, скорее, ответ на требования эпохи: вспомним упрек новгородцев князю, который «не соблюдал смердов» (Характерна реакция горожан на претензии князей, стремящихся объявить их «своими людьми». Когда Юрий Долгорукий обратился в 1151 г. к белгородцам: «Вы есте людье мои, а отворите ми град», — те дерзко отвечали, ссылаясь на неудачу князя овладеть Киевом: «А Киев ти ся кое отворил, а князь наш (курсив мой — В. П.) Вячеслав, Изяслав и Ростислав» (смоленский: ср. ПСРЛ. Т. 2. Стб. 433; Черепнин 1972. С. 382). Когда Михаил Черниговский посадил в Галиче своего сына Ростислава, изгнав Даниила (1235), тот явился к Галичу, зная, что «любяхуть и горожане. Подъехавшу же ему под город и рече им: «О мужи градъстии, доколе хощете терпети иноплеменъных князий державу?» Они же воскликнувше реша, яко: «Се есть держатель нашь Богомь даный!» (ПЛДР. XIII в. С. 288)). «Племена» Владимира (Мономаха), Ростислава (его внука, княжившего в Смоленске), черниговских Ольговичей были уже династиями в «своих» княжениях — землях. Тот же летописец, составлявший повесть о битве на Липице, не забывал, что все князья, сошедшиеся на поле брани, были «племянниками» — принадлежали к одному «племени» Мономаха, но князья «нашей» земли противопоставлялись «чужим». Соответственно, владимирский летописец, описывающий распрю между Всеволодом Большое Гнездо и рязанскими князьями, говорит о победе «наших сторожей» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 387) — владимирского передового отряда — над рязанскими (В. А. Кучкин (1995. С. 74) подчеркнул различие в описании одного и того же события — похода Всеволода Большое Гнездо на волжских болгар 1183 г.— Ипатьевской летописью, где говорилось о походе Руси, и владимирским летописцем, употреблявшим вместо упоминаний Руси слово наши. И. В. Ведюшкина (1995. С. 111-112) отметила, что киевская (Ипатьевская) летопись в целом более последовательно продолжает традицию Повести временных лет, придающей понятию Русская земля широкий общерусский смысл). Княжеский русский род уже давно перестал быть единым родом призванных из-за моря варягов. Но деление на «наших» и «не наших» отодвинуло в прошлое и времена Мономаха, когда «все князья» Русской земли выступали против «поганых». И когда «иноплеменники» — безбожные татарове — пришли в Рязанскую землю в 1237 г., «и послаша же князи Рязанстии ко князю Юрью Володимерьскому просячи себе помочи или самому пойти, князь же Юрьи сам не иде, ни послуша князь Рязаньских молбы, но хоте сам особь брань створити» — так Лаврентьевская летопись попрекает Юрия, вторя Новгородской (НПЛ. С. 74-76). Расплата, в описании Новгородской летописи, не заставила себя ждать: татары взяли и Владимир, а оставивший город князь Юрий «не успев ничтоже, побеже; и бы на реце Сити, и постигоша и, и живот свой сконча ту. Бог же весть, како скончася: много бо глаголют о нем инии», — завершает свой рассказ новгородец почти теми же словами, какими Начальная летопись описывала смерть Святополка Окаянного. Лаврентьевская летопись содержит традиционный панегирик «своему» князю как новому Иову, но в оценке пришедшего бедствия обе летописи используют один и тот — библейский — текст: «Ино уже бяше Божию гневу не противитися [...] от нас господь силу отнял. А недоумение и грозу и страх и трепет вложи в нас за грехи наши» (ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 515; ср. о составе «Повести о Батыевом нашествии» — Прохоров 1974. С. 87).

Церковь, в том числе русские книжники и монахи-летописцы, оставались носителями идеи единства Русской земли, ибо церковная организация с киевским митрополитом «всея Росии» во главе реально воплощала это единство. В самом начале XII в. игумен Даниил совершил паломничество в Святую землю и явился к иерусалимскому королю Балдуину с просьбой: «Молю ти ся Бога деля и князей деля русских: повели ми да бых и аз поставил свое кандило на Гробе Святем от всея Русьскыя земля!» (БЛДР. Т. 4. С. 108). Он записывает имена русских князей в лавре святого Саввы для поминания «во октении, с женами и с детьми их»: уже говорилось, что список возглавляет киевский Святополк, за ним следует Мономах и далее — черниговские Святославичи; характерно, что список заключает один из полоцких — отделившихся — князей, Глеб Минский. В этом самом раннем русском «Хожении» — памятнике паломнической литературы — игумен одного из черниговских (?) монастырей именуется «Русьскыя земли игуменом»: за пределами Руси он представляет всю Русскую землю (ср. Гардзанити 1995). В совершенно ином уже цитированном и более позднем «хожении» русский человек — мирянин Афанасий Никитин, волею судеб посещающий отнюдь не святые с православной точки зрения земли (по Б. А. Успенскому, совершающий «антипаломничество»),— также размышляет о единстве Русской земли и сокрушается об отсутствии братней любви у русских князей.

Ни Владимир, ни Галич не могли претендовать на ту роль общерусского центра, которую играл Киев при Владимире Святославиче и Мономахе — у князей возникали трудности в отношениях не только с пригородами, но и с самими стольными городами (особенно в Галиче). И вместе с тем единство Русской земли, несмотря на раздробленность и усугубление противоречий между волостями, группировками бояр и князей, реально сохранялось не только в правовом пространстве — где действовала Русская правда и единые Церковные уставы,— и не только в пространстве книжной культуры с Начальной летописью и «Словом о законе и благодати», популярными как на Северо-Востоке Руси, так и на Юго-Западе (ср. Насонов 1969. С. 244-245), но и в древнерусской городской сети и — шире—сети поселений, разраставшейся в процессе внутренней колонизации и освоения русскими людьми новых территорий. И «бытовую» культуру древнерусского города — традиции строительства и ремесла, и древнерусское зодчество — характеризует высокая степень единства: при том, что в Киеве, Новгороде, Полоцке, Галиче сложились свои архитектурные школы, одни и те же артели зодчих строили в разных городах, и владимирская архитектура, в частности, развивалась под влиянием самой отдаленной — галицкой школы, впитывая импульсы романского искусства, донесенные мастерами от «угров, ляхов и немец» (Иоаниисян 1995). Не только князья со своими дружинами, артели зодчих и других мастеров, но и простые горожане, как о том свидетельствуют, в частности, берестяные грамоты, свободно перемещались и осваивались в русских городах, отправляя берестяные письма в Новгород из Ярославля, сообщая в них о прибытии жителя Полоцка, о деньгах, взятых на Руси в Переяславле, и т. п. (См. из обобщающих работ о материальной культуре и архитектуре домонгольской Руси: Древняя Русь. Город, замок, село. 1985; Древняя Русь. Быт и культура. 1997; Раппопорт 1993. С. 18-108; о берестяных грамотах — Янин 1998; Зализняк 1995). Лучше всего эту ситуацию характеризует замечательное берестяное письмо из южной Руси эпохи Мономаха, обнаруженное в Новгороде в слоях первой четверти XII в.: «Грамота от Гюрьга к отцеви и к матери: продавъше двор идите же семо Смольньску ли Кыевоу ли: дешеве ти хлебе: али не идете а присъте ми грамотицу сторови ли есте» (грамота № 424, ср. Зализняк 1995. С. 248, Янин 1998.С. 211-212). Вероятно, дороговизна хлеба в Новгороде связана с политическим конфликтом конца XI — начала XII в., когда князья

делили волости (а киевский Святополк соперничал с Мономахом из-за Новгорода), но ясно, что возможность продать свой двор и переселиться туда, где сейчас дешевле хлеб, не была связана повседневно и напрямую с междукняжескими отношениями: больше Георгия заботило здоровье родителей. У новгородцев как частных лиц могут быть свои отношения с князьями — ср. грамоту № 745: новгородец пишет из Ростова в Новгород, чтобы князю сообщили, прислана ли ладья киевлянина — иначе на него будет «присловье» (будет возведена напраслина — Янин 1998. С. 280). Этими отношениями — связанными с традиционной для Руси присылкой ладьи по пути «из варяг в греки» — оказывается охвачена вся Русская земля в самом широком смысле.

Конечно, княжеские распри волновали новгородцев, и мир был для них отнюдь не библейской метафорой; Новгородская летопись (НПЛ. С. 25) пишет сокрушенно о событиях, последовавших за переворотом 1136 г., когда мира не стало даже с псковичами, поддержавшими изгнанного князя Всеволода: «И не бе мира с ними, ни с суждальци, ни с смольняны, ни с полоцяны, ни с кыяны. И стоя все лето осмьнъка великая по 7 резан». Осминка хлеба дорога, потому что нет мира в Русской земле — но главными действующими силами для новгородского летописца оказываются уже не князья, а суздальцы, смольняне, полочане, киевляне. В целом эпоху раздробленности характеризовал скорее не «распад» Русской земли и, тем более, древнерусской культуры, а политическая (региональная, а не этническая) и культурная дифференциация.

Можно лишь гадать, как сложилась бы история Русской земли при очевидных тенденциях к ее этнокультурному и даже относительному политическому единству, сохранявшихся и в период раздробленности, если бы не монголо-татарский разгром и последующее разделение Русской земли извне — Ордой и Литвой — новыми политическими границами. Во вводной главе уже говорилось, что этнокультурные связи той общности, которая именовала себя Русью, Русской землей, русскими людьми, не были разрушены этими границами. Эти связи сохранялись, не в последнюю очередь, благодаря общности конфессиональной.