Historicus.ru / Библиотека Историка / Лотман Ю. М. История и типология русской культуры

Если рассматривать эволюцию как развертывание текста во времени, то она изоморфна нарративу. Модель литературной эволюции, разработан­ная Виктором Шкловским и Ю. H. Тыняновым, была описана последним в понятиях «центр — периферия системы». Тынянов писал «В эпоху разложения какого-нибудь жанра — он из центра перемещается в периферию, а на его место из мелочей литературы, из ее задворков и низин вплывает в центр новое явление (это и есть явление «канонизации младших жанров», о котором говорит Виктор Шкловский)» (Тынянов Ю. H. Архаисты и новаторы. Л., 1929. С. 9—10). Этот же процесс можно было бы описать как постоянное превращение внесистемного в системное и наоборот. Такая поста­новка вопроса вводит активность воспринимающего, именно он читает неко­торый данный ему текст таким образом, чтобы подчинить его какому-то новому коду, с позиции которого случайное сделается релевантным, а реле­вантное — лишенным значения. Такая постановка вопроса подчеркивает смыслообразующий характер игры между текстом и кодом (текст перестает восприниматься как автоматическая реализация кода средствами некоторой пассивной знаковой материи) и активную роль адресата.

Однако при всей очевидной плодотворности этой модели сопоставле­ние ее с реальной историко-литературной эволюцией вызывает некоторые вопросы. Даже если оставить в стороне те эволюционные процессы, которые подобным образом не объясняются и требуют для себя иных моделей, оста­ется существенный вопрос: почему центр и периферия системы не просто меняются местами, а создают в процессе этого обмена ряд совершенно новых художественных форм? С этим связан более общий вопрос, эволюция фактов культуры сложно сочетает в себе повторяющиеся (обратимые) про­цессы и процессы необратимые, имеющие исторический, то есть временной характер. Модель «центр-периферия», при поверхностном ее истолковании, объясняет циклические процессы и как бы противоречит наличию необра­тимых. Однако концепция Тынянова дает возможность более глубокого ее истолкования. Для этого следует рассмотреть функцию случайных событий в истории культуры.

Уже в звене «код-текст» наличествует вероятность, поскольку сообщение реализуется в вариативном разбросе вокруг некоторого инварианта. Переход от структуры как потенциальной возможности к тексту как ее реализации уже вводит момент случайности. А это связано с возможностью множественности интерпретаций текста. Нам уже приходилось отмечать особенность сложно построенных текстов (в частности, текстов культуры) — их внутреннюю диалогичность, зашифрованность одновременно несколькими кодами, что обусловливает их способность генерировать новые сообщения. Приходилось также отмечать, что в реальном функционировании культуры весьма часто не язык предшествует тексту, а текст, первичный по своей природе, предшест­вует появлению языка и стимулирует его. Новаторское произведение искус­ства, равно как вырванные из их исторических контекстов отдельные архео­логические находки (а по сути дела, всякая личность другого), первоначально даны нам как тексты на никаком языке. Нам дано знать, что это тексты, но код для их прочтения предстоит нам сформулировать самим.

Рассмотрим в этой перспективе роль случайных явлений. Следует под­черкнуть принципиальное различие, с этой точки зрения, познавательных и креативных процессов. В этом различие науки, с ее перевесом в сторону познавательную, и искусства, с его креативной доминантой. Познание уже существующих объектов естественно ориентировано на отстранение случай­ного и выделение закономерного инварианта. Объект науки расположен во времени прошедшем-настоящем, он уже существует. Объект создаваемый расположен в настоящем-будущем - случайно сложившись в настоящем в силу некоторого стечения обстоятельств, он может сделаться источником новой закономерности, породить новый язык, в перспективе которого он уже рет­роспективно перестанет выглядеть случайным.

Как принадлежащие одному и тому же культурно-синхронному срезу, научная идея, открытие, с одной стороны, и произведение искусства, с дру­гой, выступают как бы в едином ряду, и при построении типологических моделей ими традиционно пользуются как однотипными фактами. Так, один из наиболее ярких представителей школы «La nouvelle histoire», автор типологического исследования, посвященного цивилизации Ренессанса, Жан Делюмо, ставит в один ряд «гуманистов, деятелей искусства, промышленников, инженеров, математиков» этой эпохи, а главные черты ее типологии видит в «отказе от средневековой теологии, новых возможностях демографической подвижности, техническом прогрессе, морских путешествиях, новой эстетике, обновлении христианства» (Delumeau J. La civilisation de la Renaissance. Paris. 1984. P. 8-9).

Оправданность такого подхода в аспекте исторической ретроспекции порой заслоняет глубокое различие этих фактов. Обратим внимание на то, что одно и то же открытие может быть сделано (и, как правило, делается) несколькими учеными независимо друг от друга. Более того, если предполо­жить, что ученый N в силу несчастливых обстоятельств (например, ранней смерти) не сделал этого открытия, то оно, бесспорно, все же будет сделано. В сфере искусства возможно одновременное создание текстов, каким-либо образом сближающихся, но повторение этого текста невозможно. В равной мере не созданный в сфере искусства текст так и останется несозданным. Между тем «несоздание» его может изменить весь последующий исторический процесс. Очевидно, что «Божественная комедия» Данте или романы Достоев­ского оказали воздействие не только на историю искусств, но и на всю исто­рию цивилизации Италии, России и человечества в глобальных масштабах.

Роль случайных процессов в художественном текстообразовании, конеч­но, не доминирующая, но все же весьма активная. Уместно вспомнить то место из «Анны Карениной», где Толстой с явно автобиографической интонацией описывает процесс творчества. Художник Михайлов мучительно не может найти позу для фигуры человека. «Рисунок был сделан прежде, но он был недоволен им "Нет, тот был лучше . Где он?" Он пошел к жене и, насупившись, не глядя на нее, спросил у старшей девочки, где та бумага, которую он дал им. Бумага с брошенным рисунком нашлась, но была испач­кана и закапана стеарином. Он все-таки взял рисунок, положил к себе на стол и, отдалившись и прищурившись, стал смотреть на него. Вдруг он улыб­нулся и радостно взмахнул руками:

— Так, так! — проговорил он и тотчас же, взяв карандаш, начал быстро рисовать. Пятно стеарина давало человеку новую позу» (Толстой Л. H. Собр. соч. В 22 т. M., 1982. Т. 9. С. 41-42).

Может показаться, что в данном случае нет отличия от многих известных случаев, описывающих то или иное внешнее событие, натолкнувшее уче­ного на крупное открытие, например от апокрифического яблока Ньютона. Между тем отличие здесь принципиальное. В случае с Ньютоном, как и в других многочисленных аналогичных примерах, случайность входит в процесс научного творчества, а не в его результат. Случайным образом открывается неслучайный текст. Само слово «открытие» указывает на спонтанное сущест­вование текста до того, как его случайно «открыли». Это напоминает икону, которая не создается иконописцем, а пресуществует в некотором идеальном пространстве и только открывается достойному. Как и законы объективного мира, она «ищет явиться». В обоих случаях перед нами не автор, а «открыва­тель» того, что было создано природой или Богом, и в том, что он откры­вает, нет места случаю. Когда же речь идет о художественном тексте, то слу­чайность входит не только в процесс творчества, но и в его результат.

Наличие в художественном тексте нерелевантных элементов создает ре­зерв будущих до- и переорганизаций, на чем основывается возможность кор­реляций с будущими контекстами. Однако дело к этому не сводится. Появле­ние случайных текстов способно коренным образом изменить всю семиоти­ческую ситуацию. Так, например, структура «Евгения Онегина» сложилась относительно случайно. Б. В. Томашевский полагал, что, работая над первой главой, Пушкине вообще не предполагал продолжения, рассчитывая ограни­читься «отрывком из романа» (как он сделал с «Братьями разбойниками» — «отрывком из поэмы»). Создание романа и публикация его отдельными гла­вами, с порой большими перерывами между ними, было навязано биографи­ческими обстоятельствами, в ходе которых менялся замысел автора. Окончив шестую главу, Пушкин полагал, что завершил первую его часть, то есть рас­считывал на еще приблизительно такое же количество глав. Продолжение, насколько можно судить, мыслилось в аспекте широкого авантюрного сюже­та, столкновения разнообразных картин и характеров. Вместо этого Пушкин круто оборвал роман на восьмой главе, что отчасти явилось для него самого неожиданностью. Однако сложившийся в таком виде роман сделался фактором, не только решительно переменившим ситуацию в последующей русской литературе, но и определившим многое в будущих судьбах русской интелли­генции, а следовательно, и России в целом.

Из сказанного следует, что те сферы культуры, где случайные факторы играют наиболее заметную роль, являются одновременно и наиболее дина­мическими ее участками. Совершенно очевидно, что область активного воз­никновения случайных текстов расположена на периферии, в маргинальных жанрах, в «младших жанрах» и пограничных структурных областях. Здесь и происходят наиболее активные смыслопорождающие и структуропорождаюшие процессы. Так, например, и в графике, и в поэзии движение от чер­новиков к окончательному тексту, как правило, дает картину роста накла­дываемых ограничений, текст становится «правильнее». Он проходит через внутренние коды художника и утрачивает то, что, с их точки зрения, явля­ется случайным. Однако одновременно сплошь и рядом, подчиняясь совре­менным нормам, он утрачивает находки, предсказывающие будущие нормы. Можно было бы назвать много случаев, когда черновые варианты предска­зывают следующие этапы траектории искусства. Даже на одном и том же полотне фоновая и периферийная часть живописного пространства часто дает завтрашние нормы, в то время как структурное ядро жестче связано с уже оформившимися нормативами (См. Успенский Б. А.  Поэтика композиции.  M., 1970. С. 201—204 и др.).

С этим можно сопоставить процессы, протекающие в полосах простран­ственных и хронологических границ великих цивилизаций. Ослабление в этих районах жесткости структурных организаций, увеличивающее вариа­тивность возникающих здесь форм, при одновременном вторжении струк­турных форм из пространства, лежащего за пределами данной семиосферы (О понятии семиосферы см. Лотман Ю. M.  О семиосфере // Труды по знаковым системам Тарту, 1984. XVII (Учен., зап. Тартуского гос. ун-та Вып. 641)), создавало возможность случайных комбинаций в области социокультурных объединений и идеологических группировок. Это делает неудивительной роль этих районов как мощных культурных генераторов. Достаточно вспомнить, насколько в I—IV вв. н. э. географическая периферия Римской импе­рии превышала по своей активности роль метрополии. Аналогичные приме­ры можно было бы найти и в других исторических эпохах. Для синусоидных смен активности в центре и на периферии европейского Просвещения процесс этот рассмотрен нами в статье «Архаисты-просветители» (Лотман Ю. M. О русской литературе. СПб., 1997. С. 198—210). Можно было бы также указать на случаи, когда некоторая социально или иначе обособленная группа, занимавшая прежде в структуре общества прочно фик­сированное место, дававшее ей возможность накопить запас культурной памяти, по каким-либо причинам теряет устойчивость и перемещается на зыбкую периферию общественной структуры, резко активизируя свою спо­собность играть роль культурного генератора. Так, в пореформенной Рос­сии русское дворянство и духовенство выбросило из себя маргинальную группу, в ряды которой влились представители национальных меньшинств, утратившие связь с традиционным укладом жизни. Полный пересмотр веко­вого крестьянского быта во вторую половину XIX в. также пополнил этот социокультурный континуум, в котором протекали исключительно динами­ческие процессы. 

Особенность воздействия случайно возникающих текстов на последую­щую динамику культуры, в частности, заключается в том, что редкость или даже уникальность не понижает их значения. Подобно тому как в горах падение ничтожного по массе камушка может вызвать лавинообразный рост обвала, отдельный факт, меняя ситуацию и создавая новую, в свете которой он уже перестает выглядеть случайностью, может порождать исключи­тельно мощный резонанс. Мы уже говорили о последствиях, которые может вызвать то или иное художественное произведение, по самой своей природе всегда уникальное. Создатели новых религий или могущественных империй, как правило, появляются на исторической арене во главе ничтожной кучки последователей. Приведем надпись тюркского кагана на Орхонской стеле «Мой отец, каган, выступил с двадцатью семью людьми. Прослышав о его приближении, те, кто жил высоко в горах, стали спускаться вниз, и, когда они соединились, их уже было семьдесят. Небеса дали им силу, и армия моего отца была подобна стае волков, а его враги были как овцы» (См. Inscription de l'Orkhon / Ed. V. Thomson Helsmgfors, 1896. P. 101 (переводим с французского перевода — Ю. Л.); Smoi D. Central Eurasia // Orientahsm and History / Ed. D. Sinor 2-е ed. Bloommgton; London, 1970. P. 99). Совершенно очевидно, что речь идет о немногочисленной разбойничьей шайке, составлен­ной из маргинальных элементов общества, успех которых, в частности, зави­сел и от того, что они, располагаясь на периферии культуры, свободны от мо­ральных ограничений, обязательных для тех, кого именуют стадом овец. Эго делает их поведение в контексте культуры (а не с точки зрения внешнего на­блюдателя — историка) менее предсказуемым и, с точки зрения их современ­ников, случайным. Это не препятствует тому, что в контексте мировой исто­рии подобные ситуации многократно повторялись, и само вторжение случай­ных событий предстает перед историком как своего рода закономерность.

На возникновение большой степной империи можно взглянуть с несколь­ких точек зрения. Рассматривая закономерности социально-экономического процесса, рост населения, разложение родовых отношений, можно сказать, что возникновение обширного военно-государственного единства было неизбеж­ной исторической необходимостью. Однако эта неизбежность не определяла ни точного места, границ, конфигурации в пространстве, ни точной даты воз­никновения империи, ни конкретных поворотов ее исторической судьбы. Она существовала как потенциальная возможность, некоторая заложенная в исто­рическом движении структурная модель, точно так же, как модель языка ло­гически заложена в еще не сказанных текстах, которые, может быть, никогда и не будут сказаны. Для того чтобы данный текст был сказан, необходимо по­явление совершенно случайного, с точки зрения структуры языка, говорящего, возникновение некоторой кратковременной внеязыковои ситуации и пересече­ние еще целого ряда совершенно случайных условий. Пока мы имеем дело с синхронно функционирующими (циклическими) системами, появление текста однонаправленно, он определен структурой языка, но не влияет на нее. Если отвлечься от истории языка и от заложенных в языке художественных функ­ций, то примером такой системы может быть естественный язык. В таких си­стемах интерес науки к случайным процессам может быть сведен до минимума.

Рассмотрим другой случай. Реализация события деформирует потенциальную модель. Тогда не только поток текстов, но и структура получает временную координату, то есть историю. Между сферой случайного и зако­номерного происходит, в этом варианте, постоянный обмен. Случайное в от­ношении к будущему выступает как исходная точка закономерной цепи по­следствий, а в отношении к прошлому ретроспективно осмысляется как про­виденциально-неизбежное. С наибольшей силой такая модель реализуется, когда мы имеем дело с текстами искусства, в которых и момент случайности, и обратное воздействие текста на язык проявляются особенно наглядно. Другим примером могут служить те аспекты истории культуры, в которых наиболее полно проявляется индивидуальный интеллект и индивидуальная воля. История многослойна и представляет собой сложную иерархическую структуру. На некоторых уровнях господствуют спонтанные закономерности. Человек воспринимает их как данность. Закономерности реализуются через его деятельность, но сама эта деятельность не есть результат свободного выбора, логика его поведения настолько далеко отстоит от смысла ано­нимного процесса, что последний, очевидно, не может рассматриваться как результат сознательных усилий участников событий. Примерами таких струк­тур могут быть экономические процессы или спонтанное развитие языка.

Культура неотделима от актов сознания и самосознания. Самооценка является непременным ее элементом. Поэтому роль сознательных процессов в ней резко повышается. Акт сознания можно определить как способность выбора одной из минимально двух альтернатив в условиях, когда автомати­ческая предсказуемость выбора исключена. Сама эта ситуация повышает роль случайности. С древнейших времен человек прибегает в случаях сомни­тельного выбора к гаданию. Простой способ подбрасывания монеты для решения сомнений в альтернативной ситуации является простейшей моделью сознательного введения случайности в интеллектуальный акт. Такой же ха­рактер имеют «загадывания». «Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», — сказал... себе князь Андрей» (Толстой Л. H. Собр. соч. Т. 5. С. 213; см. также Топоров В. H. К семиотике пред­сказаний у Светония//Труды по знаковым системам Тарту, 1965. II. С. 198—209 (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та Вып. 181)). Интеллектуализация исторического процесса в сфере культуры фактически означает стремление к предельному увеличению ситуаций, при которых автоматизм последовательности поступков сменяется актом выбора. А это резко увеличивает роль случайности.

То, что в сфере культуры уникальные факты могут порождать лавины последствий, создает особую ситуацию: мы имеем дело со случайными собы­тиями, которые, однако, не поддаются статистическим методам и вероят­ностной обработке.

Однако вмешательство случайных факторов в производство текстов воз­можно не только на периферии культурного пространства. Более того, не только периферийные участки, но и структурные центры культуры являются в этом отношении тектоническими областями. Сходные последствия вызыва­ются здесь прямо противоположными причинами. Если на периферии вариативность текстов повышается благодаря ослаблению структурных ограниче­ний и упрощению структурных связей, то в центре мы сталкиваемся с гипер­структурностью: количество пересекающихся разнообразных подструктур настолько возрастает, что возникает некоторая вторичная свобода за счет непредсказуемости точек их пересечения. Вторжение иноструктурных рядов воспринимается, с точки зрения данной структуры, как случайное. Этим, в частности, объясняется тот факт, что закон Тынянова — Шкловского о вза­имной смене младших и старших линий литературы характеризует не универ­сальную закономерность, а лишь одну из возможностей эволюционного про­цесса. И «старшая линия» не стерильна, как библейская смоковница: не толь­ко «низовые», «отверженные», «внелитературные» литераторы подготовляли творчество великих писателей и влияли на них. Странно отрицать воздейст­вие и великих образцов. Выход на авансцену «младшей линии» редко при­водит к уходу со сцены так называемой «старшей» Чаще она переживает процесс обновления, смены стереотипов. Активность здесь обоюдная.

Конечно, не следует полагать, что случайные процессы присутствуют при всяком текстопорождении. Порождение текстов с помощью современ­ных ЭВМ дает пример полного исключения случайности. На другом полюсе будут находиться тексты, о которых Э. Т. А. Гофман писал «...порой авторы обязаны экстравагантностью своего стиля благосклонным наборщикам, кото­рые споспешествуют вдохновенному приливу идей своими так называемыми опечатками» ( . С. 100). При этом следует еще раз подчеркнуть, что само это проти­вопоставление носит релятивный характер и что случайно возникшее имеет тенденцию тотчас же переосмысляться как единственно возможное. Всякий работавший с писательскими черновиками наглядно видел авторские коле­бания, вариативность возможностей еще не созданного текста. Однако стоит воспринять любую из точек этой бесконечной траектории (поскольку для целого ряда авторов текст никогда законченным не бывает) как конечную, чтобы все детали приобрели качество закономерности. В этом отношении показательно то место из «Анны Карениной», которое мы уже приводили Сразу же после слов о стеариновом пятне, которое «поправило» фигуру, нарисованную художником, Толстой пишет о том, что художник ничего не создает, а просто удаляет лишнее; чтобы вскрыть единственный праобраз, он снимает случайное, приближаясь к единой и вечной истине, Михайлов «знал, что надо было много внимания и осторожности для того, чтобы, снимая покров, не повредить самого произведения, и для того, чтобы снять все покровы» (Толстой Л. H. Собр. соч. Т. 9. С. 47).

Одним из последствий перекрещивания случайного и закономерного (не­предсказуемого и предсказуемого) в процессе текстообразования является то, что количество текстов, обращающихся в пространстве культуры, намного превосходит ее утилитарные потребности. Эта «расточительность» может вы­звать недоумение и показаться бесполезной или даже вредной с точки зрения «экономной» и «целесообразной» модели. Вопрос предстанет в ином освещении, если мы укажем на еще одну функцию текста в системе культуры. Нам уже приходилось говорить, что культура в целом представляет собой «мыслящее устройство», генератор информации (См., Лотман Ю. M. Мозг — текст — культура — искусственный интеллект//Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб., 2000 С. 580—589). Однако для того, чтобы механизм как индивидуального, так и коллективного сознания был запущен, в него следует ввести текст. Но поскольку результатом акта сознания явля­ется генерирование текстов, то возникает парадоксальная ситуация: для того, чтобы производить тексты, надо уже иметь текст. Положение это могло бы показаться странным, если бы не представляло собой одну из весьма распро­страненных закономерностей. Так, например, в химии известны автокатали­тические реакции, «в которых для синтеза некоторого вещества требуется присутствие этого же вещества. Иначе говоря, чтобы получить в результате реакции вещество X, мы должны начать с системы, содержащей X с самого начала» (Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986 С. 187). С этим можно было бы сопоставить роль текстов, которые полу­чает новорожденный ребенок из внешнего мира для того, чтобы его механизм мышления смог начать самостоятельно генерировать тексты. С явлениями этого же порядка сталкивается литературовед, когда изучает каталитическую роль текстов, поступающих в ту или иную культуру извне (так называемых влияний), или вечный вопрос о «романтиках до романтизма» или различ­ных «образцах» В сходном положении оказывается археолог, приходящий к выводу, что под раскопками всякой развитой культуры можно предполо­жить пласт другой развитой культуры.

Выход из этого запутанного положения, может быть, будет найден, если мы согласимся по аналогии с динамическими процессами в химии и естество­знании различать при анализе явлений эволюции факторы генезиса («участ­ники реакции») и катализаторы, и при этом поймем, что набор форм, пере­комбинации которых определяют типологические характеристики культуры, ограничен и, следовательно, в незначительных количествах все они присут­ствуют на всех стадиях развития, особенно если учитывать огромное коли­чество случайных комбинаций. Так раскрывается еще одна функция случай­ных текстов: они выступают в качестве «пусковых устройств», ускорителей или замедлителей динамических процессов культуры (Настоящая работа была написана в 1985 г. и тогда же доложена на семиотическом семинаре Тартуского университета. В 1986 г. автор познакомился с работами Ильи Пригожина, которые произвели на него исключительно сильное впечатление. Идеи Пригожина не только расширяют представления о роли случайных процессов, но и со­здают реальную основу для сближения наук естественного и гуманитарного цикла, поскольку, изучая необратимость времени, закладывают основы универсальной модели исторического (протекающего во времени) процесса Ср. «Cependent, ce serait une erreur de penser que le second principe de thermodynamique fut seulement source de pessimisme et d'angoisse. Pour certain physiciens, tels Max Planck et surtout Lodwig Boltzmann, il fut aussi le symbol d'un tournant décrire la nature en termes de devenir, elle allait pouvoir, à l'instar des autres sciences, décrire un monde ouvert à l'histoire» (Prigogin I., Stengers l. Entre le temps et l'éternité. Fayard, 1988 P 22—23)).

 

1989