Historicus.ru / Библиотека Историка / Из истории русской культуры Том I. (Древняя Русь)

Нестор не был первым историком, писавшим о славянах — имя славян появилось на страницах византийских и западноевропейских хроник в VI-VII вв., когда из балто-славянской периферии позднеантичного мира они прорвались на границы раннесредневековой цивилизации. Но перед русским летописцем стояла задача «повышенной сложности», ибо в его источниках — византийских хрониках Иоанна Малалы и, прежде всего, Георгия Амартола славяне и Русь не считались принадлежащими всемирной истории. Конечно, они упоминались в хрониках того же Амартола, Продолжателя Феофана и др. (вплоть до XIII в. — ср. Бибиков 1998. С. 171-180) как угрожающие Византии северные варвары, но не были включены в круг цивилизованных народов, признаваемых библейской традицией (в ее антично-византийской редакции), были, скорее «возмутителями» всемирно-исторического процесса, чем его участниками, отождествлялись с Гогом и Магогом (ср. Свод. Т. 1. С. 281-282), тем более, что их появление на границах Византии совпало с очередным периодом эсхатологических ожиданий — концом 6-го тысячелетия от сотворения мира (Лишь в X в., когда Болгария и Русь стали христианскими державами, анонимный византийский автор, памятуя апостольские послания (Кол.3.11), стал призывать к признанию всех христианских народов «чадами божьими» и не именовать болгар «варварами» и «скифами» (Литаврин 1974. С. 105). Впрочем, Михаил III, отправивший миссию Кирилла и Мефодия в Моравию, именует в письме к римскому папе даже латынь (!) «языком варварским и скифским»). Византийское (да и латинское) «зеркало» в этом отношении было «кривым» для славянских народов.

Поэтому Нестор в космографическом введении к Повести временных лет использует библейскую традицию и помещает славян и русь среди народов — потомков Иафета (чего не было в его византийских источниках), повествует о расселении потомков Сима, Хама и Иафета после вавилонского столпотворения. «По мнозех же временех сели суть словени по Дунаеви, где есть ныне Угорьска земля и Болгарьска». Затем следует описание дальнейшего расселения славян в собственно дунайском бассейне, первое историческое событие — нашествие Волхов (волохов) на «словен дунайских» и их расселение к северу и северо-востоку — на Вислу, где они прозвались ляхами, «и от тех ляхов прозвашася поляне, ляхове друзии лутичи, ини мазовшане, ини поморяне». Так же, пишет Нестор, появились славяне и на Днепре — поляне и древляне, между Припятью и Двиной — дреговичи, на Двине — полочане; славяне же, которые сели у Ильменя, прозвались своим именем — словене, севшие на Десне — северяне.

В космографической части летописи нет погодных дат, поэтому интерпретация начального события славянской истории зависит от того, кого следует понимать под волхами-волохами. Уже говорилось, что в самом широком смысле в славянской традиции — это романоязычные народы, от румын-влахов до итальянцев.

Для понимания того, кем были волохи русской летописи, необходимо, прежде всего, обратиться к контексту летописной истории славян на Дунае. Уже в датированной части летописи, а не в космографическом введении, под 898 г. Нестор рассказывает о походе угров-венгров с востока мимо Киева и через Карпатские — Угорские — горы на Дунай: «и почаша воевати живущая ту волохи и словени. Седяху бо ту преже, и волохове прияша землю словеньску. Посем же угри прогнаша волъхи, и наследиша землю ту, и седоша с словены, покоривше я под ся, и оттоле прозвася земля Угорьска» (ПВЛ. С. 15). Венгры действительно обрели свою новую родину на Дунае в бывшей римской провинции Паннония на рубеже IX и X вв. в войнах с Византией и германскими королями — наследниками Франкской империи Карла Великого. Кочевники-венгры подчинили живущих в Паннонии славян, заимствовав у них многие навыки земледельческой культуры и многие слова, среди которых было и слово «олас» — «влас, влах, волох», означавшее франков. Власами, влахами называли франков оказавшиеся под их властью хорваты и словенцы (ср. Шугиарин 1997. С. 185) (Известия о балканских влахах — романоязычных этнических группах, занимающихся разведением скота на горных пастбищах, появляются в источниках X-XI вв. (ср. Оболенский 1998. С. 19-20)). Значит, речь в летописи идет о волохах-франках, уничтоживших в конце VIII в. Аварский каганат и подчинивших славянские племена, ранее попавшие под власть авар (ср. Шахматов 1919. С. 25-26; 1940. С. 84). Фрагмент латинских анналов повествует о походе Карла Великого в славянские земли к востоку от Эльбы: «В 789 году был король Карл в Склавании, и пришли к нему короли славян Драгит и сын его, и другие короли [...] с остальными королями винидов; и он пошел до реки Пене и подчинил эти племена свой власти, и возвратился во Франкию» (Свод. Т. 2. С. 447). Князья славян-хорутан-словенцев, хорватов Далмации, ободритов — стали вассалами франкских императоров (см. Ронин 1982).

Мы видим, что составитель франкских анналов использует традиционные обозначения славян — греческое склавины, восходящее к самоназванию словене, и латинское виниды — венеды. И хотя Карлу оказались подчинены не все славянские племена, а лишь западная их часть, примыкавшая к границам Франкского королевства, этот период действительно стал существенной вехой в истории славян — недаром к имени Карла восходит в праславянском языке высший титул, наименование главы государства — король. Существенность «франкского влияния» на развитие славянских земель все в большей мере подтверждается данными археологии: распространением франкских (т. н. рядовых) погребений с мечами и шпорами, характерных для франкских дружинников не только каролингского, но и меровингского времени. Нашествие волохов на славян можно относить, таким образом, к концу VIII в.

Но тогда выясняется, что из последовательного летописного повествования о расселении славян выпадает начальный — аварский — период. С конца VI в. авары вместе со славянами атакуют Византию и создают каганат в Подунавье, в Паннонии: собственно авары и были главными врагами франков-волохов в Центральной Европе. Это парадоксальное «игнорирование» аваров (Шахматов — 1940. С. 91-92 — предлагал даже конъектуру, согласно которой обры, а не волоки упоминались как первые «находники» на дунайских славян) находит, однако, объяснение в летописном контексте. После описания расселения славян в Восточной Европе и упоминания других «языков», «иже дань дают Руси», Нестор возвращается к дунайской истории, а именно к кочевникам-болгарам, пришедшим из Причерноморских степей — «от скифов, то есть от хазар» — и уграм, которые унаследовали славянскую землю на Дунае. Известия о болгарах и уграх основаны на данных хроники Амартола — тюркоязычные кочевники хазары, вытеснившие болгар из Восточной Европы, отождествлены там со скифами, «северными варварами», со времен Геродота известными греческой историографии. К этим данным примыкает и известие об аварах-обрах, но это известие сводится к эпическому сюжету. Обры воевали со славянами и примучали племя дулебов, запрягали в свои телеги дулебских жен; из концовки повествования, где говорится о том, что обры были велики телом и умом горды, и «Бог потреби и (истребил их)», ясно, что для летописца авары — уже эпическое племя великанов, практически не имеющее отношения к тем историческим реалиям, которые сохраняются в Подунавье — к Болгарской и Угорской землям. «И есть притъча в Руси и до сего дне: погибоша аки обре; их же несть племени ни наследка» (ПВЛ. С. 10). История же, судя по ремарке Нестора, продолжается дальше, когда приходят печенеги и угры, уже при русском князе Олеге.

Показательно, что известие о хазарах также помещено в космографической части летописи, увязано с расселением славян и сводится к эпическому сюжету. После расселения полян на киевских горах и смерти эпических братьев — Кия, Щека и Хорива — поляне «быша обидимы» древлянами и другими соседями. Тогда к ним явились хазары и стали требовать дани. «Съдумавше же поляне и даша от дыма меч». Хазарские старцы предрекли недоброе от такой дани, ибо сами хазары «доискались» ее саблями, обоюдоострые же мечи свидетельствуют о будущем господстве данников над угнетателями. «Яко же и бысть, — говорит Нестор, — володеють бо козары русьскии князи и до днешнего дни» (ПВЛ. С. 11-12). Это предание о хазарской дани завершает космографическое введение. Далее следует собственно историческая часть — погодные записи о начале Русской земли в царствование императора Михаила (852 г.), о его победе над болгарами (858 г.), наконец, о дани, которую брали варяги на севере Восточной Европы с чуди, словен, мери и кривичей, и хазары — на юге, с полян, северян и вятичей (859 г.). Но это была уже не эпическая дань «мечами», а историческая «мехами» — хазары брали «по беле и веверице от дыма» (хозяйства).

Таким образом, эпохи аварского и хазарского господства над славянами отнесены Нестором к доистории — история начинается тогда, когда появляются исторические свидетельства о Руси, и о значении этого перехода придется говорить ниже. Характерно, что не только в древнерусской, но и в общеславянской (праславянской) традиции авары-обры наделялись обликом допотопных — доисторических — исполинов (ср. чеш. obr, др.-польск. obrzym—«великан»: Фасмер. Т. 3. С. 107); такова была эпическая традиция не только у славян, которые на Балканах могли именовать великанов элинами (эллинами—древними греками) или дажелатинами (крестоносцами-латынянами — ЭССД. Т. 1. С. 301-302), но и у других народов — у народов Поволжья эпическая память сохранила образ великанов алангасаров, соединив воедино аланов и хазар.

Конечно, историческая роль этих народов не сводилась к функциям эпических противников славян: те же авары (как позднее болгары и хазары) были не только врагами и угнетателями, но и союзниками славян в общем натиске на Византию — вместе они прорвали дунайский лимес в начале VII в., вместе осаждали Фессалоники и ходили походом на Царьград — Константинополь. Это движение, судя по археологическим находкам, охватывает и восточноевропейскую периферию Аварского каганата — вплоть до Среднего Поднепровья — будущей Руси, сохранившей притчу об ушедшем могуществе авар (ср. Рыбаков 1953; Гавритухин, Обломский 1996. С. 146 и сл.). Вместе с тем, вторжение авар на славянские земли также послужило очередным импульсом для расселения славян не только на Балканах, но и к северу, в Польшу до Мазурии, как о том свидетельствуют находки славянских пальчатых фибул и собственно аварских вещей—характерных для кочевников металлических украшений поясов и конской сбруи. К концу VII в. эта волна расселения славян охватывает лесостепь Восточной Европы, и т. н. культура Луки Райковецкой, занимающая территорию летописных древлян в Правобережье Днепра, и близкая ей волынцевская культура в Днепровском Левобережье, на территориях летописных полян (Киева) и северян, сменяют древности пражской и пеньковской («антской») культур. Параллельно этому расселению в противоположном направлении — к Дунаю — двигалась орда тюркоязычных кочевников болгар, ведомая Аспарухом. «Словеньску же языку, яко же рекохом, живущю на Дунай, придоша от скуфь, рекше от козар, рекомии болгаре и седоша по Дунаеве, и населници словеном быша» (ПВА. С. 10). Болгары действительно отступали на Дунай (а затем и в Среднее Поволжье — в Волжскую Болгарию) под натиском хазар, которые обложили данью среднеднепровских славян, о чем рассказывает летопись уже в исторической части.

 

*   *   *

 

Обры-авары и Дунай вошли в славянскую эпическую традицию как племя великанов и легендарная река, относящиеся к предыстории, эпохе перехода от мифоэпического периода к историческому. В связи с этим нельзя не вспомнить еще один архаичный эпический сюжет, характерный для славян. В европейском фольклоре поколение великанов исчезает тогда, когда на земле появляется поколение настоящих людей (в отличие от библейского сюжета эти поколения не разделены потопом). Как правило, настоящие люди — это пахари: их появление знаменует конец доисторической эпохи — эпохи господства грубой сверхчеловеческой силы, не связанной с достижениями человеческой культуры, в том числе правильной и искусной обработкой земли. Этот сюжет хорошо известен русскому эпосу: в былине о великане Святогоре и Микуле Селяниновиче богатырь не может поднять «сумы переметной», которую несет крестьянин Микула. В суме заключена тяга «матери сырой земли», неподвластной первобытному великану, ей владеет простой человек — пахарь (Характерно, что само имя Микула — Никола связано с культом св. Николая, в русской фольклорной традиции воплощающего земное благополучие, плодородие (и сопоставляемого даже с культом Волоса в древнерусском язычестве — см. Успенский 1982. С. 53 и сл.)).

В этом отношении характерно сохранившееся в памяти русских людей и донесенное летописью предание о дулебских женах, которых мучили обры — запрягали их в свои арбы; праславянское слово «иго», которым в древней Руси обозначали и гнет, насилие, первоначально значило «ярмо, воловья упряжь» (Журавлев 1996. С. 143). Видимо, в летописи мы имеем дело с фрагментами «земледельческого» эпоса, где эпические враги используют женщин в качестве тягловых животных, налагая на них ярмо—«иго» (По летописному свидетельству, еще в 1541 г. крымский хан угрожал впрячь в соху великого князя (будущего Ивана Грозного) и заставить его сеять золу. Впрочем, известно и летописное предание о том, как князь Роман Галицкий впрягал пленных литовцев в плуг (Соловьев. Кн. XIX. С. 98)). Обычай брать дань с плуга — с «рала» — подкреплял это значение.

Но, как мы видели, земледельческая традиция в эпосе славян была связана отнюдь не с мотивом гнета. Напротив, в тех же русских былинах о Микуле пахарь оказывался сильнее князя-чародея Вольги Всеславьевича — тот со всей своей конной дружиной не может угнаться за оратаем, пашущим в поле, княжеские богатыри не могут вытащить его сошника из земли. Конечно, этот сюжет можно рассматривать как отражающий мировоззрение крестьян Русского Севера. Но независимый средневековый источник — младший чешский современник Нестора хронист Козьма Пражский — рассказывает предание о том, как чехи выбирали себе князя, и выбор пал на пахаря Пршемысла — у него в руках расцвела ветвь, которой он погонял волов во время пахоты (Козьма.1.6; библейские мотивы — процветший жезл Аарона и призвание пахаря Саула пророком Самуилом на царство — характерны для Чешской хроники, как и для христианской хронографии в целом, в том числе древнерусской — см. ниже: западноевропейские параллели приведены еще у А. Н. Афанасьева. Т. 1. С. 558-559; ср., однако, ритуал первой пахоты у восточных славян, где пахарь должен иметь при себе вербную ветвь — Лысенко 1993). Крестьянское происхождение — от гостеприимного оратая Пяст — имела и польская княжеская династия; согласно хронике Галла Анонима (I, 2—3), князь Попель не пригласил к пиршественному столу двух чужестранцев (тяжкий грех по традиционным представлениям славян о гостеприимстве) и их приютил бедный пахарь, внуку которого и был уготован княжеский престол. В средние века герцог — правитель словенской области Каринтия (земля летописных хорутан) — наряжался в крестьянскую одежду, прежде чем воссесть на престол. Марко Кралевич, герой-воин сербских юнацких песен, слушает попреки матери, которая устала стирать его окровавленные после боев рубашки, и отправляется на пахоту. Правда, он распахивает дорогу, по которой едут янычары, и побивает их плугом (Вук Караджич 1987. С. 227-228), но и здесь очевидно противопоставление пахаря воинам-завоевателям. В другой сербской песне (Вук Караджич 1972. № 236) сама Божья Матерь наделяет молодого оратая воловьей упряжкой с яворовым ярмом; ср. популярные в средневековой Руси апокрифические сочинения «Как Христос плугом орал» и т. п. (Клибанов 1994. С. 55 и сл.), мотивы которых сохранились в украинских колядках о боге, идущем в поле за золотым плугом, русских обсевальных песнях о Василии-пахаре и Марии, ходящей за плугом и просящей бога об урожае, и т. п. (ср. Потебня 1887. С. 99 и сл.; Успенский 1982. С. 53; Обрядовая поэзия. Т. 1. С. 255) (Показательно, что новогодние ритуалы пахоты (Василий — воплощение Нового года), в древнем мире производившиеся священным царем, в славянской традиции сохранила крестьянская среда: ср. также выборы пахаря для ритуальной запашки на Пасху и т. п. (Гацак и др. 1997. С. 358)). Представления об изначальности крестьянского труда и о том, что пахарь выше князя-воина, оказываются присущими, таким образом, всем ветвям славянства — восточной, западной и южной. Конечно, и для праславянского общества было характерно презрительное отношение аристократии и воинов к земледельцам — смердам («смердящим»—ср. библейский мотив расплаты за грехопадение: «В поте лица твоего будешь есть хлеб»), но и в средние века князья, пусть лицемерно, но должны были проявлять заботу о кормильцах-смердах. Недаром в русской средневековой традиции (во всяком случае с XV в.) земледельческое сословие стало называться крестьянами, то есть собственно христианами, истинно православным народом (Так или иначе, на Руси неизвестны литературные произведения, относящие смердов к низшим существам, «полуязычникам-полудьяволам», каковым было отношение к вилланам в раннесредневековой Франции (ср. Бессмертный 1988). Впрочем, отношение к крестьянскому труду и сословию и на Западе было неоднозначным: именно земледелие считалось угодным Богу, а сыновьям крестьян дозволялось принимать священнический сан (Гуревич 1984. С. 271)).

Можно считать рискованным возведение средневековых книжных легенд и тем более былинных сюжетов к праславянской древности (К глубокой архаике относятся фольклорные мотивы богатырской пахоты на Змее (происхождение Змиевых валов), а также ритуалы опахивания селений во время падежа скота и т. п. (ср. Успенский 1982. С. 100-101; СМ. С. 287-288, 301-302). Мотив новогодней обрядовой пахоты, известный в кукерских болгарских ритуалах, имеет очевидные античные истоки (см. Арнаудов 1972. Т. 2. С. 94 и сл.) и сохранялся в русских колядках — обычаях «плугу кликать» и т.п., запрещаемых еще грамотой Алексея Михайловича в 1649 г.), но славянская этнонимия — названия древних славянских племен — свидетельствует о существенности для самосознания славян земледельческой основы их хозяйства. Это относится к упомянутым этнонимам поляне (племена, обитавшие в Малопольше и Киевском Поднепровье), связанный со значениями «поле, пахотные земли» (к нему восходит и название Польша), ляхи — польские племена, собственно поляки, лендзяне — данники Руси в пограничье Руси и Польши, чьи имена означают лядь, расчищенную от леса под пашню землю. Ландшафт вообще был существен для древней славянской этнонимии: Нестор противопоставлял «смысленых» полян древлянам (Деревам), живущим «в лесех звериньским образом»; характерен и этноним дреговичи (другувиты), восходящий к обозначению «дрягва», болота. Сходным образом, по предположению Р. Якобсона, этноним чехи, означавший «настоящий народ, чадь», противопоставлен имени ляхи, нового народа, заселившего пустошь — необработанную землю. Племенные обычаи затрагивали и традиции земледелия: сопки и длинные курганы — погребальные памятники новгородских словен и кривичей — располагались соответственно на возвышенностях и в низинах, отмечая предпочтение, которое отдавали эти племена разным почвенным условиям.

Со славянскими племенами распространились в Восточной Европе пахотные орудия (сошники, которые находят при археологических раскопках — см. Седов 1982. С. 274) и, стало быть, пашенное земледелие. Традициями хозяйства славян определялись не только возможности, но и необходимость освоения новых и новых земель — земледельческая колонизация. Дело не только в тех исторических импульсах к расселению, которые получили славяне на Дунае: само земледельческое хозяйство — подсека с выжиганием леса под поле и созданием плодородного, но быстро истощающегося пахотного слоя — обусловливало подвижность славянского быта, переход на новые земельные участки; позднее (конец XIV в.) др.-рус. обозначение сельского земледельческого поселения — деревня — напоминает о главном занятии первых земледельцев, очистке пашни от деревьев (ср. выше о полянах, древлянах, а также Куркина 1998). Подсечное земледелие требовало коллективных, общинных усилий — община именовалась на Руси мир (ср. поговорку: Мир землю держит, до неба достает), или вервь: если предполагать взаимосвязь этих значений, то границы мира-общины, общинного договора о коллективных работах, коллективной правовой ответственности и т. п. (ср. о договорных началах мира-общины — Топоров 1989. С. 43 и сл.), обозначались вервью — мерной веревкой, которой определялся участок земли под распашку (ср. Фасмер. Т. 1. С. 294). Недаром Ключевский считал колонизацию «основным фактом русской истории» вообще (Характерно романтическое отношение к русской традиционной общине славянофилов, которые усматривали в ней основу будущей мировой гармонии: «Если и есть какая-либо правда в человеческом братстве, если чувство любви и справедливости — не обманчивое представление, но живая и нетленная сила, исток будущей жизни Мира, то не германец — аристократ и завоеватель, но славянин — мирный труженик, безразличный к иерархии чинов, призван сослужить миру эту славную и плодотворную службу» (Хомяков 1900. Т. 5. С. 319; ср. Безансон 1999. С. 11 и сл.)).

Соответственно, в славянской и русской традиции «черная земля», «мать сыра земля», воплощающая пашню, была святой землей (Толстой 1997. С. 274-275), для которой, в силу самого славянского понимания святости, свойственна была тенденция к расширению, охвату «всего мира» (Топоров 1995. Т. 1. С. 478-481); естественным с этой точки зрения было и фольклорное включение библейской Святой земли в состав Святой Руси. За этой землей лежало «Дикое поле» — степь, где господствовали кочевники — «дикие половцы», «поганые» русских летописей, набеги которых были «Божьей казнью» в поучениях христианских писателей.

В исторической реальности раннего средневековья без этой земледельческой основы невозможно было не только существование «кочевых государств» Евразии — недаром в славянской исторической традиции такое место занимают сюжеты об иге, дани со славян; без нее невозможно было и государственное развитие самой Руси.