Сказание о смерти Игоря и мести Ольги завершается под 946 г. сухим повествованием о возложении на древлян тяжкой дани и установлении «уроков» и «уставов». При этом две части дани шла Киеву, третья — в Вышгород самой Ольге, «бе бо Вышегород град Вользин». Эта летописная ремарка свидетельствует о многом: со времени призвания варягов и кормления их в «градах» княжеская власть укрепилась настолько, что к середине X в. появились собственно «княжеские» города, как Ольгин Вышгород; Вышгород, наряду с Угорским, оставался оплотом княжеской власти в киевской округе вплоть до XII в. Здесь же в летописи упомянуто и принадлежащее княгине село Ольжичи на Десне — в земле северян. Видимо, уже с середины X столетия в киевской округе формируются княжеские домениальные владения, собственно феодальная земельная собственность в пределах «Русской земли» в Среднем Поднепровье — той земли, на совместное владение которой еще долго претендовали представители всего княжеского рода. В домениальный город Вышгород шла треть той древлянской дани, за счет которой кормились дружины князя и воеводы Свенельда, — поэтому две трети шли в саму столицу, Киев, и киевляне участвовали в перераспределении княжеской дани.

В следующем 947 г., не менее лапидарно повествует летопись, Ольга идет к Новгороду, устанавливает дани по рекам Мете и Луге, видимо, останавливается во Пскове, затем ставит «перевесища» для ловли птиц (определяет охотничьи угодья) по Днепру и Десне и возвращается в Киев. Этот пассаж имеет чрезвычайно малый объем в сравнении со «сказанием» о смерти Игоря и мести Ольги, но полем деятельности княгини здесь является не одна древлянская земля, а вся Русь. Кроме того, эта деятельность по своей сути отличается от полюдья, во время которого погиб Игорь. «Реформа» Ольги состояла в повсеместной фиксации правовых норм («уставы») и даней («уроки»), которые отныне взимались (как предполагали Л. В. Черепнин, А. А. Зимин и др. исследователи) не во время наездов кормящейся дружины, а специальными представителями княжеской администрации (Черепнин 1965. С. 146-152). Таким образом, древлянское восстание и смерть Игоря оказываются стимулом для установления государственных правовых норм от Среднего Поднепровья до Новгорода: при этом реформе подвергаются и архаическое государственное право (полюдье), и «племенные» традиционные нормы, послужившие правовым основанием для казни Игоря. Полюдье сохраняется лишь на

периферии Русского государства по преимуществу в виде фиксированной дани.

Как уже отмечалось, сама тематика летописных «сказаний» о русских князьях — от Рюрика до Ярослава — характеризуется определенным структурным единством и соответствующим подбором сюжетов. Призванию варягов предшествует конфликт — насилие, чинимое находниками над словенами и другими племенами, изгнание их за море и призвание князей с дружиной-русью на основе договора — «ряда». Далее, правление Олега начинается с конфликта с узурпаторами — Аскольдом и Диром — и возведения на престол в Киеве законного наследника — Игоря, с последующим «уставом» — урегулированием даннических отношений со славянами. Этот «устав», видимо, Действовал и при Игоре, судя по полюдью у славян-пактиотов, но новый конфликт и гибель князя вызвали не только вполне традиционную ритуализованную месть, но и очередное правовое усовершенствование государства, Уже в правление Ольги, и т. д. вплоть до конфликта новгородцев с варягами при Ярославе в 1016 г. После этого конфликта князь кодифицировал традиционное право — дал «Русскую правду». Л. В. Черепнин обратил внимание на сходство эпизодов с описанием насилия, чинимого варягами перед призванием князей «по ряду», и конфликта 1016 г. и считал, что известия о позднейших событиях повлияли на составление «легенды о призвании» (Черепнин 1948. С. 247-248). Как мы убедились, подобная структура свойственна многим эпизодам «сказаний» о первых русских князьях. Описание конфликтной ситуации и последующего юридического исчерпания ее — характерная черта древнерусского права (в том числе в «Русской правде» и т. п.) и традиционного права вообще. Правовая основа, сохранявшаяся даже во фразеологии «сказаний», была, видимо, и основой для передачи, хранения в памяти преданий о первых князьях. Для архаического общества, в том числе славянского, был существенен именно casus primus (Иванов, Топоров 1978; ср. Зимин 1965), поэтому частное столкновение первого киевского (общерусского) князя с племенной (догосударственной) традицией и его последствия имели для формирующегося государства и его летописания не меньшее значение, чем внешнеполитическая деятельность — выход на мировую арену. Отсюда — значительный объем такого рода текстов, сохранявшихся в памяти нескольких поколений до составления первых летописных сводов XI в. Сказания об Игоре дают ясное представление о носителях этой традиции — дружине, ближайшем окружении князя, с которым князь совещается и чьим советам следует; с князем и дружиной заключался «ряд» еще при Рюрике, дружине платили дань по «уставу» Олега и по «пакту» Игоря — нарушение последнего привело к конфликту, занимающему столь значительное место на страницах Повести временных лет.

И расправа Олега (и Игоря) над Аскольдом и Диром, и месть Ольги древлянам с их «добрыми князьями», и последующее (978 г.?) убийство Владимиром Рогволода, самостоятельно княжившего в Полоцке, оставляют мало сомнений относительно судеб «местных» и тем более «племенных» князей: они были уничтожены князьями от русского рода, стремящимися к единовластию. Предположение А. А. Шахматова о том, что древлянский князь Мал был пленен и превращен в дворового слугу (или даже боярина) Ольги основано лишь на совпадении имен Мала и Малка Любечанина — отца Ольгиной ключницы Малуши; но и в том случае, если принимать эту версию судьбы древлянского князя (ср. Лихачев 1986. С. 124 и сл.), придется заключить, что это была судьба раба-холопа: хотя должность ключницы при княжеском дворе можно считать достаточно высокой (как впоследствии и должность тиуна), она не отменяла «рабского» статуса, и летописец признает обоснованность презрительного отношения княжны Рогнеды к Владимиру как к «робичичу». Расправа с местными князьями не решала проблем единовластия киевских князей, так как не разрушала еще местных властных структур, восходящих к «племенным»: средоточием местной власти — «волости» — становились города, наследовавшие архаичные вечевые традиции племенных центров и государственные традиции содержания — «корма» — князя и его дружины. Ольга попыталась опереться на «альтернативную» городам сеть поселений — погостов, станов для «гостящей» дружины, куда местными властями свозилась дань: таким образом, дружине не нужно было самой разъезжать в полюдье, возможности для «насилия» дружинников ограничивались. Такие поселения с отчетливыми следами пребывания на них дружины и «служебной организации», в основном, ремесленников и купцов, обслуживающих дружину, характерны для Руси X в. и по функциям и следам материальной культуры близки упомянутым экстерриториальным княжеским резиденциям — Городищу под Новгородом, Угорскому под Киевом. Возле этих поселений сохранились обширные курганные кладбища — в Верхнем Поволжье, на Черниговщине и самое крупное (около 4 тысяч курганов) — в Верхнем Поднепровье, в Гнёздове под Смоленском. Размеры этого погоста свидетельствуют о важности для всей Руси самого региона: здесь осуществлялся переход по мелким рекам и волокам из Волховского бассейна в Днепровский и на Западную Двину; Гнёздово было центральным пунктом на пути из варяг в греки (см. последнюю публикацию материалов из Гнёздова — Путь из варяг в греки. 1996). Судя по большим курганам, сохранившимся в Гнёздове и Чернигове, там господствовали дружинные верхи, видимо, относящиеся к русскому княжескому роду (см. ниже, главу 5.2), «всей княжье», подвластной некогда Игорю. Там же перераспределялась дань и, значит, дружинники вступали в регламентированные правом отношения с представителями местных племенных верхов. На погостах, как и в городах, формировался высший слой древнерусской знати — боярство. Но погосты прекращают свое существование к концу X столетия — города пересиливают погосты, сосредоточивают в своих стенах все властные функции (Петрухин 1995. С. 154 и сл.).

И позднее конфликт городов и «местного» боярства с князьями, нарушившими «поряд»,— характерный сюжет русского летописания: такой конфликт также кончался гибелью (казнью) князя — нарушителя договора (см.: Пашуто, 1965. С. 40-48), как это было во время восстания против другого князя Игоря (Ольговича) в самом Киеве через два столетия — в 1147 г. Киевский князь Всеволод Ольгович (внук среднего Ярославича — Святослава) созвал перед смертью киевлян в Вышгород — старый княжеский город и объявил брата Игоря своим наследником. Игорь, которому киевляне при вступлении на княжеский стол целовали крест (на Угорском), обещал сменить тиунов — управителей (дружины) своего старшего брата Всеволода и даже согласовывать с киевлянами назначение новых тиунов, а самих киевлян «имети в правде и любити». Киевляне, однако, остались недовольны тем, как князь выполнял «ряд», и поддержали другого претендента на престол — Изяслава Мстиславича (внука Владимира Мономаха и правнука младшего Ярославича — Всеволода). «И розъграбиша кияне с Изяславом дружины Игоревы и Всеволожи: и села, и скоты, взяша именья много в домех и в монастырех» (ПСРЛ. Т. II. Стб. 328). Игоря же, постригшегося в монахи, Изяслав и киевляне, которых сам князь с митрополитом и тысяцким созвал на вече к святой Софии, продолжали подозревать в сговоре с другими Ольговичами о возвращении на княжеский стол; «кияне» растерзали Игоря, надругавшись над монашеским саном — выставили обнаженное тело на торгу. В этой расправе усматривается ритуализованное, даже «языческое» действо (Фроянов 1995. С. 290 и сл.)» борьба горожан против складывающейся вотчинной системы наследования столов — кияне не хотят быть «аки задничи» (принадлежащими заднице — наследству) у Ольговичей (Черепнин 1965. С. 255). Но в летописи явно речь идет о том, что киевляне предпочитают одну ветвь княжеского рода — «володимерово племя», потомков Мономаха и Всеволода Ярославича — другой, черниговским Ольговичам.

Интересно, что сами киевляне (устами летописца) обращаются для оправдания своих деяний к предшествующему прецеденту — восстанию 1068 г.: при этом себя они изображают поборниками законной княжеской власти, ибо расправляются с Игорем как с врагом Изяслава Мстиславича, в отличие от восставших в 1068 г. «злых людей», которые, напротив, освободили и возвели на престол противника законного князя, отчего «много зла бысть граду» (ПСРЛ. Т. II. Стб. 349).

Игорь Ольгович, в отличие от своего отца и старшего брата, может считаться столь же «бездеятельным» или неудачливым князем, как и его тезка и пращур Игорь Старый, но и его «деяния» не менее подробно описаны в русских летописях. Летописцы, равно как «заказчики» и «потребители» летописи, исходили из собственных критериев оценки деяний той или иной личности, подробно передавая не вполне блестящие, с точки зрения современного историка, поступки, приводившие к социальным конфликтам. Особое внимание к этим конфликтам — восстаниям против «чужих» князей и их дружины, творящей насилие, и поиски «своего» князя, который соблюдал бы «ряд», заботился о горожанах и крестьянах (смердах) — характерны для русского летописания и русской истории всего домонгольского периода. Суть в том, что единичные исторические факты, будь то незавершенный поход на Царьград или неудачный сбор дани, как это было с Игорем Старым, — формирующаяся историческая традиция превращала в важнейшие прецеденты становления русского государства, его идеологии и права. Уже составитель Начальной летописи беспристрастно передавал расправу над Игорем Старым и месть Ольги: для него это был действительно правовой прецедент — алчность князя и жестокость расправы (как и «язычество» всех участников этой исторической драмы) не осуждаются летописцем.

Эти события древнейшей русской истории, не служившие славе первых русских князей, позволяют обнаружить смысл и функции летописания в той сфере, зависимость от которой летописцев считалась очевидной в критической послекарамзинской историографии: княжеская власть нуждалась в знании прецедентов государственной истории. Вопрос заключается также в другом: в советской историографии распространено было представление о том, что подробное описание кровавой расправы над восставшими призвано было устрашить противников княжеской власти. Это представление кажется настолько же наивным, насколько наивным ныне представляется отношение к древлянскому восстанию как к началу классовой борьбы. Однако в русской летописи, завершающей древнерусский период средневековой истории и повествующей уже о событиях второй половины XIII в., — Галицко-Волынской, приводится пространный эпизод, также описывающий конфликт между князем и горожанами, где сам князь (пером летописца) свидетельствует о «политических» функциях летописания. Отдаленный потомок Мономаха и сын знаменитого князя Даниила Галицкого, Мстислав в 1289 г. наследовал стол во Владимире Волынском, его же племянник Юрий занял один из волынских городов — Берестье, опираясь на поддержку горожан (коромольников) и «по свету безумных своих бояр молодых». Мстислав был законным наследником, его брат Владимир завещал ему волость «при царех и при его ряд цях» — завещание было санкционировано ордынским ханом (царем для подвластных ему русских князей) и его чиновниками. Под угрозой татарской карательной экспедиции Юрий должен был оставить Берестье, «пограбив все дворы стрыя своего». Вошедший в Берестье Мстислав велел писцу составить грамоту, в которой облагал город данью: включенная в летопись грамота завершалась словами о крамоле берестьян — «а вопсал есмь в Летописець коромолу их» (ПЛДР. XIII в. С. 416-420; ср. Лихачев 1983. С. 356). Грамота, таким образом, включалась в исторический и правовой контекст летописи, которая оказывалась юридическим памятником не только для князя, но и для подданных. Соответственно, прочие вставки юридических документов в летопись — будь то договоры с греками или «Русская правда» (см. ниже) — не суть просто «вставки», «маргиналии»: летопись синтезировала собственную правовую государственную историю.

Эта история в христианском государстве обретала провиденциальный смысл, государственная власть — сакральную санкцию. Поэтому совершенно по-иному относятся летописцы к убийству Игоря Ольговича (в сравнении с его языческим тезкой): действия киевлян, несмотря на их «оправдательные» отсылки к прецеденту 1068 г., объявляются «беззаконными», и дело не только в том, что толпа расправилась с князем-монахом (канонизированном впоследствии в родном Чернигове) без видимых «правовых» норм — Игоря живым дотащили до княжого двора и убили там, очевидно имитируя княжой суд. Дело в том, что толпа, по летописи, «надругалась над царским и священным телом» (ПСРЛ. Т. П. Стб. 352-353), Игорь уподоблялся «святым правоверным царям» и самому Христу; князь не просто изображался неприкосновенной особой — претензии на царское достоинство, царский титул в ранних памятниках древнерусской литературы неотрывны от этого византийского представления о сакральном царстве (ср. Водов 1978; Живов, Успенский 1987. С. 49 и сл.; Поппэ 1997. С. 115).

Эти претензии на титул и власть «кесаря» (несмотря на явно агиографический, а не «юридический» контекст летописного описания), равно как и более ранние притязания на титул и власть кагана, обнаруживают стремление выйти за пределы той власти «судить и рядить по праву», которые были установлены архаичной системой договоров между княжеским родом и «племенами» и выросшими на старых «племенных» землях городами. Обращение русских князей к традициям Хазарского каганата и Византийской империи было не только проявлением внешней экспансии — оно было необходимо и для внутреннего упрочения Русского государства.

Обращение к Византии последовало, по предположению Г. Г. Литаврина, немедленно после смерти Игоря Старого. Княгиня Ольга, дав фиксированные «уроки и уставы» подвластным славянским племенам, как и Олег, активизирует византийскую политику. Как бы ни датировать поездку Ольги в Царьград — 946 г. (Г. Г. Литаврин) или 957 г. (А. В. Назаренко) (летописная датировка — 955 г. — неточна), очевидно, что уже до своего визита она принимает оглашение — объявляет о намерении креститься — в Киеве и отправляется на прием в Константинополь уже со своим священником. Неясно, добилась ли она успеха сразу, но в конце концов ее крестил сам Константин Багрянородный, и княгиня получила крещальное имя императрицы Елены и, по летописному преданию, титул «дочери»  императора (ср. Литаврин 1981; Васшевски 1991; Назаренко 1994. С. 61 и сл.).

Казалось бы, стремление Ольги к введению христианства на Руси должно было встретить сочувствие в Царьграде, но, по летописи, Ольга осталась недовольной результатами визита и поначалу отказала прибывшим в Киев греческим послам в отправке «воев» на помощь Византии. Более того, она отправляет в 959 г. послов к германскому королю Оттону I, сопернику Византии, претендующему на императорский титул, с просьбой прислать на Русь епископа. Вероятно, греки не усердствовали в устройстве самостоятельной русской церкви и не только потому, что греческая церковь вообще не усердствовала в миссионерской деятельности среди «варваров»(в отличие от латинской). Установление единого «закона», государственной религии и признание единого легитимного правителя государства, принятого в «Византийское содружество», безусловно содействовало бы укреплению Руси, но лишало бы византийскую дипломатию свободы маневра в отношениях со «всей княжьей» — «архонтами». С другой стороны, сама Ольга, наследница той правовой традиции, которая диктовалась договорами руси с греками — диктовалась с позиции силы, — явно не готова была признать себя вассалом империи, занять то место, которое отводила Русскому государству и другим «варварским» государствам официальная византийская доктрина «содружества народов»: такими вассалами становились (или считались), видимо, отдельные князья-архонты окраинных русских княжеств уже в начале удельного периода — Олег Тмутараканский, Володарь, княживший в Перемышле (ср. Оболенский 1998. С. 246, 293; Бибиков 1981. С. 68 и сл.). Право на создание собственной церковной организации пришлось в буквальном смысле завоевывать уже Владимиру Святославичу, а тем временем наследник Ольги Святослав вернулся к традиционным для древней Руси приемам «дипломатии».