Historicus.ru / Библиотека Историка / Из истории русской культуры Том I. (Древняя Русь)

Несмотря на то, что вся внутриполитическая история древней Руси есть по существу история отношений между князьями — «братьями», к очевидно легендарным известиям в легенде о призвании варягов обычно относят прибытие трех братьев на княжение и размещение их в трех городах.

В целом «фольклорные» истоки легенды о призвании,— точнее, взаимодействие фольклорных и книжных традиций в формировании сюжета, — были продемонстрированы еще К. Тиандером (Тиандер 1915), отнесшим летописный пассаж к «переселенческим сказаниям» о двух или трех братьях, возглавляющих переселение трети своего племени в далекие земли, делящих эти земли на три части, основывающих три города и т. д. К таким сказаниям можно отнести и дошедшие до восточных авторов рассказы о трех видах руси IX-X в., их трех центрах — Арсе, Славе и Куйабе, по крайней мере один из которых — Куйаба-Киев — «историчен», два других точно не идентифицируемы (Новосельцев 1965. С. 408 и сл.; Петрухин 1982), и исследователи продолжают подбирать «подходящие» троицы городов, которые могли бы претендовать на три древнейших «центра» Руси — Новгород (Слава), Ростов (Арса), Киев; Киев, Чернигов и Переяславль и т. д. Эти поиски практически «смыкаются» с фольклорными представлениями о трех русских столицах и трех «сторонах», куда ведут три дороги от белого камня на Дунае (в упомянутых русских песнях) (Показательно, что поздние исландские саги нередко делят Русь — Гардарики — на три части, при этом иногда дополняют реальное деление — Новгородскую землю (Хольмгардарики) и Киевскую землю (Кэнугарды) — мифологическим, помещают там Етунхейм, Страну великанов (см. Мельникова 1986. С. 210), что естественно для

скандинавских книжников — ведь Русь была для них краем ойкумены. Достаточно ясны глубокие космологические — мифопоэтические — корни такого тернарного деления, в частности, в скандинавской традиции, согласно которой мировое древо Иггдрасиль имело три корня, простиравшихся к трем мифическим царствам — богов, великанов и преисподней: таким образом, мировое древо моделировало тернарное деление пространства не только в вертикальной, но и в горизонтальной проекции).

Так или иначе, три призванных князя и «тернарное деление» начальной Руси идеально вписывалось и в контекст Повести временных лет, которая начиналась с общего космографического введения — расселения потомков трех сыновей Ноя, а также с легенды об основании Киева тремя братьями. Показательно, что в эту легенду вставлен рассказ о «пути из варяг в греки» и главных речных путях Восточной Европы, которых оказывается три: три главных реки — Днепр, Двина и Волга — вытекают из Оковского леса и ведут в три «жребия» сыновей Ноя, Иафетов — на юг, Хамов — на «полночь» и далее через море Варяжское по пути в Рим, Симов — на восток, через Хорезм-Хвалисы (ПВЛ. С. 9).

«Фольклорный» мотив варяжской легенды — как и библейский о «жребиях» сыновей Ноя — в летописи соотнесен с географическими и историческими реалиями — братья носят не мифологические, а реальные имена, садятся в реальных городах. Упорное стремление разделить здесь «историю и сагу» заставило критиков текста легенды о призвании без достаточных оснований постулировать искусственность этого соотнесения легенды с историей. Но исторический контекст легенды, конечно, не дает оснований впадать и в другую крайность — буквально следовать летописному тексту.

Как показали изыскания М. Элиаде и В. Н. Топорова, цели раннеисторического описания, каковым и была Повесть временных лет, состояли в том, чтобы включить исторические реалии в традиционную космологическую (в основе мифологическую — сакральную) картину мира, систематизировав реалии на основе общепринятой космологической схемы (Топоров 1973). Разделять в этих описаниях традицию и реальность нельзя так же, как нельзя и механически подчинять их действию «фольклорных законов», хотя «ряд» легенды о призвании и передавался в устной традиции до начала составления первых летописных сводов: суть здесь как раз в переходе от фольклора к истории.

Итак, в контекст легенды включены исторические реалии — не только древнерусские договорные формулы «ряда», но и города, а также имена трех братьев, имеющие отчетливое скандинавское происхождение. Проблема заключается в отборе этих реалий, принципе вычленения главного из общеисторического контекста в древнерусской истории.

Означает ли это, что исторические реалии здесь искусственно «подведены» под традиционную космологическую (или этнографическую) структуру, как подчинена вводная часть Повести временных лет и других раннеисторических описаний библейской традиции расселения колен трех сыновей Ноя и т. п.? Возможен ли вообще ответ на этот вопрос, ведь даже «самоописания» и «иноописания», взгляд «изнутри» и «извне», могут привносить совпадающие стереотипы, как, например, универсальное в средневековых описаниях мира деление Земли на три части (Европа, Азия, Африка-Ливия), совпадение преданий о трех братьях в библейской и иранской традиции (Траэтаона / Феридун, три сына которого делят мир), воспринятой многими восточными авторами. По их модели строятся, в частности, восточные сюжеты о братьях Хазаре и Русе (Новосельцев 1965. С. 401), упоминавшиеся западнославянские книжные легенды о Чехе, Лехе и Русе (Великопольская хроника и др.) и т. п. При этом, конечно, фантастичность «для нас» не была фантастикой для составителей средневековых хроник — подобного рода «артефакты» были ничем иным, как главным способом описания, включения в систему и, стало быть, познания новых фактов.

Следует отметить, однако, что средневековыми авторами фиксировались и исторические факты, не приводимые ими в систему в соответствии с той или иной традицией, вне прямой связи с космологической моделью, особенно в тех случаях, когда описания ставили иные цели. Эти «факты» и представляют особый интерес для проблемы «история и сага» (см. Джаксон 1993).

Так, одна из исландских королевских саг (точнее — «прядь», фрагмент «Саги об Олаве Святом») — «Сага об Эймунде» — повествует о подвигах варяга-наемника в далекой стране, на Руси (Гардарики), — это главное в ее сюжете, как и в сюжетах других подобных саг. И здесь не обошлось, как указал Тиандер, без мотивов переселенческого сказания: Эймунд — один из трех сыновей мелкого норвежского князька — бежит от преследования конунга Олава, число его дружинников — 600 (кратно трем: так же варяг Шимон во второй половине XI в. бежит от преследований своего родича Якуна на Русь «со всем домом своим, около 3000 душ» — ПЛДР. XII в. С. 418) и т. п. (Эпическое число дружинников — 30 (33) — в русском былинном эпосе обнаруживает индоевропейские истоки и связь с административным делением в раннегосударственных образованиях: ср. летописные данные о трехстах «золотых поясах» в Новгороде, 30 старейшинах, управлявших в Полоцке в отсутствие князя (ПСРЛ. Т. 32. С. 20-21), и т. п.). Исторический фон, к которому приурочены подвиги Эймунда, близок к тому, что мы знаем о русской истории начала правления Ярослава Мудрого (Ярицлейва / Ярислейфа саги), у которого Эймунд оказывается на службе. Русь, согласно саге, поделена между тремя сыновьями Вальдамара (Владимира Святославича): Ярицлейв правит в Хольмгарде-Новгороде, старший брат Бурислейв / Бурицлав — в Кэнугарде-Киеве, где, как известно по русским источникам, сидел старший сын Владимира Святополк; им был убит младший брат — будущий святой князь Борис, чье имя сопоставимо с именем Бурислейв. Здесь начинается область догадок, ибо имя Бурицлав / Бурислейв сходно и с именем тестя и союзника Святополка в борьбе с Ярославом — польского князя Болеслава (ср. ниже). Важнее для нас, однако, что сага делит Русь на три части, принадлежащие трем братьям, и третий правитель — Вартилав-Брячислав — княжит в Палтескья-Полоцке. Правда, Брячислав был не братом, а племянником Ярослава, но в русском княжеском братском роде это различие считалось относительным: ср. характерные слова «ряда» между дядей Вячеславом Владимировичем (сыном Мономаха) и племянником Изяславом Мстиславичем: «Ты мои еси отец, а ты мои и сын, у тебе отца нету, а у мене сына нетуть, а ты мои сын, ты же мои брат» (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 418; ср. Колесов 1986. С. 55 и сл.). Варяги действительно принимали участие в княжеских распрях на стороне Ярослава. Распределение земель после усобиц изображено сагой тенденциозно: после гибели Бурислейва Киев переходит не Ярицлейву, а Вартилаву, сам же Эймунд получает Полоцк (ср. Рыдзевская, 1978. С. 89-104; Джаксон 1994. С. 87 и сл.).

На основании всех этих фактических неточностей можно было бы отнести известия Эймундовой саги к вымыслу, способствующему возвеличиванию скандинавского героя, если бы не особая роль в истории Руси конца X-первой половины XI вв. именно Полоцка, наряду с Новгородом и Киевом. В окраинном кривичском Полоцке (см. выше о предполагаемой этимологии имени кривичи — «окраинные жители») до подчинения его Владимиром Святославичем правит норманн Рогволод, Владимир оставляет его в «отчину» насильно взятой в жены Рогнеде Рогволодовне и старшему сыну Изяславу. Это был естественный правовой акт — Рогнеде было возвращено ее вено после того, как Владимир вступил в христианский брак с «царицей» Анной. Но по летописному преданию, подученный матерью младенец Изяслав вступился за Рогнеду, подняв оружие против отца. С тех пор «Рогволожи внуки» — потомки Изяслава, пишет летопись (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 300-301), «мечь взимають» — претендуют на наследие потомков Ярослава, то на Новгород, то на Киев; в Полоцке, как в Киеве, а затем и в Новгороде, строится храм Святой Софии. Таким образом, три центра Руси в XI в. претендовали на то, чтобы «моделировать» центр мира, сам Царьград со Святой Софией (Наследник Владимира Мономаха Мстислав в 1129 г. отправил все семейство полоцких князей в ссылку в Царьград (ПСРЛ. Т.1. Стб. 301), предельно приблизив их к вожделенному образцу). Здесь нельзя не вспомнить о реках, текущих, согласно Повести временных лет, в «жребии» сыновей Ноя: Полоцк стоит на Двине, течение которой приводит в конце концов в жребий Хама, оскорбившего отца и получившего собственный «рабский» удел; Полоцк и в географическом смысле соперничает с волховским Новгородом, также ориентированном на полнощные страны. Видимо, не случайны в этом отношении и известия «Саги об Эймунде» — Западная Двина была в XI в. хорошо освоена скандинавами.

По русской летописи, Владимир, отправляющийся в поход из Новгорода на Киев — повторяющий деяние Вещего Олега, присоединяя с варягами и словенами Полоцк, воссоздает исходное единство славянских племен, призвавших варягов — словен и кривичей.

Вместе с тем, автор, представляющий совершенно иную традицию,— Титмар Мерзебургский, описывая те же распри князей после смерти Владимира, упоминает лишь трех его сыновей, в то время как по древнерусским источникам известно двенадцать (число, опять-таки, символическое, но очевидна его связь с представлениями о «равноапостольной» миссии Владимира Святого — число сыновей равно числу апостолов, сыновей Иакова — колен Израилевых и т. п.). Лишь двух сыновей — Святополка и Ярослава — Титмар знает по имени; Святополка отец заключил в темницу, так как тот по наущению тестя, польского короля Болеслава, готовил заговор; Святополк бежал к Болеславу, который помог ему на время вернуть Киев, доставшийся Ярославу (Назаренко 1993. С. 166 и сл.; Титмар. VII, 72; VIII, 73).

Еще один источник, византийская хроника Скилицы, также упоминает трех сыновей Владимира. Правда, известия хроники относятся к 1036 г., когда многие сыновья князя — Борис, Глеб, Святослав и сам Святополк — погибли в распрях, но и здесь по имени названы лишь два сына из упомянутых трех — Мстислав и некий Зинислав (ср. Назаренко 1993. С. 167), которого сопоставляют со смоленским князем Станиславом, упомянутым поздними летописями. Так или иначе, разным источникам было известно, что на Руси в начале XI в. правят три князя.

Следует учесть, что сам Владимир Святославич первоначально делил власть с еще двумя сыновьями Святослава — Олегом Древлянским и Ярополком Киевским. Наконец, текст так называемого завещания Ярослава Мудрого, содержащийся в Новгородской Первой летописи под 989 г., после известий о крещении Руси и разделе городов между сыновьями Владимира Святославича гласит: «И преставися Ярослав, и осташася три сына его: ветшии Изяслав, а средний Святослав, меншии Всеволод. И разделяша землю, и взяша болшии Изяслав Киев и Новгород и иные городы многы киевськия во пределах; а Святослав Чернигов и всю страну въсточную и до Мурома; а Всеволод Переяславль, Ростов, Суздаль, Белоозеро, Поволжье» (НПЛ. С. 160).

Полоцк здесь не назван, так как он является отчиной Брячиславичей (знаменитого Всеслава Полоцкого), однако выделены новые три центра Руси, к которым «тянут» окраины, — Киев, Чернигов и Переяславль, связанные, опять-таки, с тремя братьями-князьями. Историки указывали на парадоксальность такого выделения трех братьев: ведь у Ярослава было в год кончины (1054) пять сыновей, которым он и оставил упомянутый «ряд» — «наряди сыны своя»: «"имейте в собе любовь, понеже вы есте братья единого отца и матере. Да аще будете в любви межю собою, Бог будет в вас, и покорить вы противные под вы. И будете мирно живуще. Аще ли будете ненавидно живуще, в распрях и которающеся, то погыбните сами и погубите землю отець своих и дед своих, юже налезоша трудом своим великим; но пребывайте мирно, послушающе брат брата. Се же поручаю в собе место стол старейшему сыну моему и брату вашему Изяславу Кыев; сего послушайте, якоже послушаете мене, да той вы будеть в мене место; а Святославу даю Чернигов, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Володимерь, а Вячеславу Смолинеск". И тако раздели им грады, заповедав им не преступати предела братня...» (ПВЛ. С. 70; ср. НПЛ. С. 181-182).

Текст «ряда» содержится в той же Новгородской летописи, что и «завещание» Ярослава — он же читается в Повести временных лет и, значит, был уже в предполагаемом Начальном своде. Может быть, текст завещания отражал, скорее, представления новгородского летописца (составлявшего перечень киевских князей в середине XII в. — Гиппиус 1994) об идеальном состоянии волостей и согласии триумвирата Ярославичей, чем историческую действительность (Насонов 1969. С. 48-49; ср. Ключевский 1987. С. 182; Пресняков 1993. С. 35-41)? Скорее, можно обратить внимание на взаимную дополнительность «ряда» и «завещания»: по завещанию три сына Ярослава получают те города, которые остались без князей после распрей между потомками Владимира Святославича — Борис должен был княжить в Ростове, Глеб — в Муроме и т. д. Ростов, а с ним и Ростово-Суздальская (Северо-Восточная) Русь действительно оставались во власти линии переяславских князей — потомков Всеволода и его сына Владимира Мономаха, Муром — под рукой черниговских князей и их потомков (о судьбах Белоозера в связи с переделом отчин Ярославичей в 1170-х гг. см. Кучкии 1984. С. 60 и сл.).

Наконец, сами три центра Среднего Поднепровья — Киев, Чернигов и Переяславль — впервые были отданы сыновьям именно Ярославом: Владимир Святославич не посадил там своих сыновей. Эти города оставались под властью киевского князя, входили в его домен — Русскую землю (в узком смысле) в Среднем Поднепровье (Насонов 1951), составляли ядро Русской земли в широком смысле (Это различение Руси в широком смысле и Русской земли в Среднем Поднепровье, несвойственное Повести временных лет, но актуализировавшееся в эпоху раздробленности, требует, как правило, исследования летописного контекста в каждом конкретном случае (ср. из последних исследований Кучкин 1995, Ведюшкина 1995). Типологически это различение находит достаточно близкую параллель в истории раннесредневековой Франции, где домен Капетингов с Парижем именовался Иль-де-Франс — «Остров Франции»), к которому «тянули» окраины. С тех пор князья — потомки Ярослава, далекие от Киева, имевшие уделы в Ростово-Суздальской или Галицкой землях, требовали себе «части» в Русской земле, самого Киева или Переяславля: очевидно, без этого их положение, будучи достаточно прочным в собственных «отчинах», представлялось все же недостаточно легитимным. Не эти ли центры Русской земли — Киев, Чернигов и Переяславль — определяли число «главных» сыновей Ярослава?

Напомним, что сведения таких несхожих и явно независимых от русского летописания источников, как хроники Титмара и Скилицы, а также «Сага об Эймунде» повторяют сведения о трех братьях — князьях на Руси, при том, что у Владимира, как и у его сына Ярослава, было больше сыновей. Показательно, что именно три старших Ярославича, по летописи, решают судьбу меньших братьев и их столов.

Похоже, что правление трех князей было некоей «парадигмой» древнерусского престолонаследия, сохранявшейся и при перемене столиц. В целом эта парадигма вписывалась в ту систему «родовых отношений» князей Рюриковичей, которую обстоятельно исследовал еще в 1847 г. С. М. Соловьев, настаивавший на том, что с эпохи призвания князей и до середины XII в. «все князья суть члены одного рода, вся Русь составляет нераздельную родовую собственность» (Соловьев. Книга XIX. С. 6). Специально на эту парадигму — в отношении «лествичной» системы престолонаследия, сложившейся после смерти Ярослава Мудрого,— вслед за Соловьевым обратил внимание В. О. Ключевский. «В Сказании о Борисе и Глебе [...] читаем, что Ярослав оставил наследниками и преемниками своего престола не всех пятерых своих сыновей, а только троих старших. Это — известная норма родовых отношений, ставшая потом одной из основ местничества. По этой норме в сложной семье, состоящей из братьев с их семействами, т. е. из дядей и племянников, первое, властное поколение состоит только из трех старших братьев, а остальные, младшие братья отодвигаются во второе, подвластное поколение, приравниваются к племянникам: по местническому счету старший племянник четвертому дяде в версту (уравнивается в правах—В. П.), причем в числе дядей считается и отец племянника» (Ключевский 1987. С. 182). Виднейший исследователь русского княжого права А. Е. Пресняков (1993. С. 24-25) считал однако, что построения Ключевского основываются на одном лишь примере трех Ярославичей (что, как мы видели, не вполне справедливо), и что понятие «генеалогической отчины» у Ключевского «столь отвлеченно, что едва ли могло быть усвоено конкретным мышлением древнерусского князя».

В принципе скепсис Преснякова в отношении генеалогической отчины, равно как и в отношении «родовой теории» оправдан, во всяком случае в том смысле, что «родовые отношения» старшинства сплошь и рядом нарушались во время княжеских усобиц (не говоря уже о местничестве — позднейшей феодальной иерархии при царском дворе в XVI-XVII вв., которая лишь по форме напоминала княжий двор домонгольской Руси). Верно, что когда в 1073 г. «въздвиже дьявол котору (усобицу — В. П.) в братьи сей Ярославичих» и Святослав с Всеволодом изгнали Изяслава из Киева, у власти оказалось два брата — Всеволод занял черниговский стол, оставив за собой Переяславль: но в этом и заключалось «преступление против заповеди отней» и Божьей. Представления о самостоятельном значении столов — Киевского, Черниговского и Переяславского — частей Русской земли в узком смысле, вне зависимости от того, кто из князей занимал тот или иной стол в данный момент, сохранялось на протяжении всего древнерусского периода. Более того, увековечить эти «жребии» стремились сами Ярославичи: единая киевская митрополия была разделена на три — Киевскую, Черниговскую и Переяславскую (ср. Поппэ 1968—69; Щапов 1989. С. 56 и ел.; Назаренко 1995. С. 87 и сл.) (Это разделение было упразднено при единодержавном княжении Всеволода, но и формировалось оно, судя по первому упоминанию двух митрополитов в связи с последним совместным деянием трех Ярославичей, не сразу: о перезахоронении мощей Бориса и Глеба в Вышгороде (1072 г.) говорится, что «совокупивъше ся вься братия Изяслав, Святослав и Всеволод, митрополит Георгий кыевьскый и другый Неофит чьрниговскый, и епископ Петр переяславьскый» (Усп. сб. С. 62). Давно предполагалось (Л. Мюллер), что разделение митрополии на Киевскую и Черниговскую было связано с разделением Ярославом и Мстиславом Черниговским Русской земли «по Днепру» в 1026 г. (ПВЛ. С. 65; напомним о неясной судьбе — и «жребии» — третьего уцелевшего брата Судислава). Показательно, при этом, что Переяславская митрополия была выделена после 1072 г., тогда, когда Всеволод княжил уже в Чернигове; тем не менее «жребий» Всеволода сохранялся — вместе с «тянущими» к нему землями в Поволжье, в Ростове и Суздале, относящимися к переяславскому диоцезу (ср. Щапов 1989. С. 61-62)).

В процессе передела «жребиев» — формирования лествичной системы наследования столов — тернарная структура отчин Ярославичей продолжала существовать уже независимо от претензий тех или иных князей на конкретный стол. Однако лествичная система воспроизводила старые отношения между братьями уже внутри отдельных отчин. С. М. Соловьев специально обратил внимание на то, что представитель третьего поколения Ярославичей ростово-суздальский князь Юрий Долгорукий, четвертый сын Владимира Всеволодовича Мономаха (Юрий был шестым по счету сыном Мономаха (Кучкин 1996 с. 36-36), но после смерти киевского князя Ярополка Владимировича старшим в роду оставался Вячеслав, на ним следовал Юрий. Вместе с тем Юрий был первым сыном от второго брака Мономаха, что еще более осложняло ситуацию: сходная коллизия возникла после смерти Владимира Святославича, когда Святополк Окаянный оказался старшим сыном от захваченной Владимиром жены убитого им брата Ярополка (см. ниже)), занял киевский стол, оттеснив старших племянников — сыновей Мстислава Владимировича. Правда, Киев был захвачен в процессе беспрестанных усобиц — племянники и третий сын Мономаха Вячеслав боролись за киевский стол с Юрием; только после смерти Вячеслава (1155 г.) Юрий Долгорукий был признан племянником Ростиславом «во отца место», сам же назвал Ростислава «братом и сыном» и после крестного целования утвердился в Киеве.

Однако именно архаичное родовое право и связанное с ним «конкретное мышление», судя по данным культурной антропологии, как раз и порождали сложнейшие системы родства (и, соответственно, наследования) в архаичных обществах, по сравнению с которыми те ограничения, что возникали в системах наследования в ранних государствах, можно считать предельным упрощением родоплеменных генеалогических традиций. Эти ограничения были совершенно необходимы ввиду того, что у правителей ранних государств — в том числе и у Владимира Святославича, славившегося своим женолюбием (о чем сообщает не только летопись, но и Титмар Мерзебургский) — было многочисленное потомство от разных жен и наложниц (сам Владимир был сыном наложницы Святослава). В. М. Мисюгин обратил внимание на то, что не только в Библии и у индоевропейских народов существуют предания о трех братьях — наследниках, в архаичных африканских (оромо) и других традициях титул наследника также переходил сначала по очереди к трем старшим сыновьям, а затем — минуя других братьев — к старшему племяннику: эта система диктовалась традицией возрастных классов — в один «класс» наследников могло попасть не более трех потомков правителя (Мисюгин 1983). Знаменитый русский историк, писавший о том, что «объяснение такому счету (на Руси — В. П.) можно найти в самом физическом старшинстве между членами семьи, ибо почти всегда в многочисленной семье только три старшие брата сохраняют некоторое равенство между собою» (Соловьев. Кн. XIX. С. 18),— предварял эти данные современной культурной антропологии.

Мы уже видели, что русские князья не следовали строго этому правилу, но можно понять «правовую» основу их претензий и усобиц, в частности, почему уже при Ярославе Мудром его старший племянник Брячислав Полоцкий претендует на Новгород, после того как Ярослав «освободил» этот город, заняв Киев: видимо, не случайно в Эймундовой саге полоцкий князь принят за брата князей киевского и новгородского. Но в этом контексте предание о трех призванных князьях — братьях Рюрике, Синеусе и Труворе «с роды своими» получает не фольклорную или библейскую ретроспективу, а историческую перспективу. Призванные варяги расселяются не в «землях», как прочие «роды» на «своих местах», а в исторических городах.

В тексте Повести временных лет есть рубеж, которым летописец разделяет «сагу и историю», точнее, космологическое введение и предания о расселении славянских племен, основании Киева, с одной стороны, и начало Русской земли («начася прозывати Руска земля»), с другой. Этот раздел — введение летописных погодных дат — относится к тому же 852 г. в царствование императора Михаила, при котором, как уже говорилось, приходила Русь на Царьград, что и было отмечено в греческом хронографе. О том, что эта дата условна, писалось не раз (см. ПВЛ. С. 395-397): для нас важен не выбор даты, а связь начала отсчета «истории» летописцем именно с «началом» Русской земли. При этом предание о призвании варягов помещено им в «исторической части» (под 862 г.), т. е. введено в актуальный исторический контекст, а не в область прочих преданий, примыкавших к космографии. Приводимые выше соображения позволяют заключить, что у летописца были основания для введения в исторический контекст именно этого предания с последующим повествованием об Олеге, провозгласившем Киев матерью городов русских и поименованным первым киевским князем (ПВЛ. С. 12), а не предания о Кие, Щеке и Хориве, отнесенного к «эпическому» — доисторическому прошлому.

Конечно, нельзя упускать из виду, что летописец — свидетель княжеских усобиц и изгнания старшего Ярославича Изяслава младшими — при составлении Повести временных лет настойчиво проводил идею братства князей. При этом он обращался и к авторитету преданий — не только варяжского, но и» прежде всего, библейского. Об этом свидетельствует дословное совпадение трех летописных пассажей (ср. Шахматов 1908. С. 403-404, 458; Алешковский, 1971. С. 59):

Рассказ о Ное.

«Сим же и Хам и Афет, разделивше землю, жребьи метавше не преступати никому же жребий братень, и живяхо кождо в своей части».

Рассказ о смерти и «ряде» Ярослава.

«И тако раздели им грады, заповедав им не преступати предела братня...»

Рассказ о Ярославичах.

«...Святослав же и Всеволод... преступивша заповедь отню... А Святослав... преступив заповедь отню, паче же Божью. Велий бо есть грех преступати заповедь отца своего: ибо сперва преступиша сынове Хамови на землю Сифову...» (Существенная «описка» летописца была замечена еще Шахматовым — Сим, один из трех сыновей Ноя, в чьи пределы вторглись сыновья Хама, был «перепутан» с Сифом — одним из трех сыновей Адама и Евы, который «очистил семя» Адама — он родился после убийства Авеля Каином. Мнимая оговорка русского книжника характерна — от Сифа, по Библии, происходят все народы (Бытие 4, 25; ср. в славянском переводе Хроники Иоанна Малалы, 19, где потомок Иафета причислен к «колену Сифову, сына Ноева»: Истрин 1994. С. 27, 39) и сам Иисус (Лк. 3.38); в Хронике Амартола, в соответствии с 1 книгой Паралипоменон, родословие Адама, доведенное до Иисуса Навина, продолжает Сиф; в самой же Повести временных лет, равно как и в Новгородской Первой летописи Сиф упомянут в «Речи философа» — греческого проповедника, излагающего Владимиру Святославичу основы христианского вероучения. После погребения Авеля «быв же Адам лет 200 и 30 роди Сифа и 2 дщери, и пояедину Каин, а другую Сиф, и от того человеци расплодишася и умножишася по земли», — и далее о праведнике Ное и трех его сыновьях. Это замещение Сима Сифом, как первопредком всех народов, характерно для древнерусской историографии — ведь русь считалась потомком Иафета, а не Сима. Но суть не только в этой (весьма информативной) «оговорке», а в том, что «Речь философа» имеет тот же источник, что и библейские мотивы космографического введения, в том числе мотив «жребия братня» — упомянутый апокриф «Книга Юбилеев», или «Малое Бытие», где говорится (8.10-11), что на тридцать третий (!) юбилейный год Сим, Хам и Иафет разделили землю на три части (Вандеркам 1989. С. 52; ср. Франклин 1982. С.6 и сл.)).

Библейская традиция вела летописца не к вымыслу, а к исторической реальности, к пониманию русской истории как продолжения истории всемирной. Эта традиция была не только способом описания и познания, но и действенной силой истории — достаточно действенной для того, чтобы вразумлять нарушавших «отни заповеди» князей, как это было со Святославом Ярославичем, узурпировавшим киевский стол и вызвавшим гнев Феодосия, «игумена всей Русской земли» — настоятеля того самого Киево-Печерского монастыря, где составлялась Начальная летопись. «Богу наказавшу князь креста не переступати и старейшего брата честити», — эти слова Ипатьевской летописи (ПСРЛ. Т. 2, Стб. 602), вторящие завету Ярослава о «пределе братнем», относятся уже к распре сыновей Юрия Долгорукого и их племянников. Наконец, чисто космографический принцип виден в повестях о Куликовской битве, где Русь и Орда — измаильтяне оказываются в разных «жребиях» — потомков Иафета и Сима («Задонщина»). Ясен и мотив молитвы Дмитрия Донского, слышавшего о похвальбе Мамая пойти «на всю землю Рускую, яко же при Батыи было»: «Господи, не повелел еси в чюжь предел преступати, аз же, господи, не преступих» (ПЛДР. XIV-середина XV в. С. 120).

Заповедь «братней любви» не относилась просто к религиозной риторике по поводу распадающегося триумвирата Ярославичей. Она имела более глубокие и, казалось бы, вполне очевидные истоки в собственно древнерусской традиции — русские князья действительно составляли единый род. 

 

* * *

Власть всего княжеского рода — «родовой (коллективный) сюзеренитет» — не был свойствен лишь Русской земле в раннесредневековый период: правитель делил земли на уделы между своими сыновьями-наследниками и в королевстве франков, и в западнославянских землях (Назаренко 1986; 1995). Зачем нужно было такое деление на «уделы», ясно уже из событий начальной русской истории: единственной возможностью удержать под единой властью разные племена и их центры было утверждение в этих центрах представителей одной династии — создание «генеалогической федерации» земель (в терминах В. О. Ключевского).Однако эта «родовая» власть по сути была антиродовой и антиплеменной, ибо архаичным родоплеменным структурам навязывался иноплеменный правитель — что было невозможно при первобытном родоплеменном строе. Власть княжеского рода оказывалась, таким образом, государственной властью — властью, стоящей над подданными и не включенной в архаичные догосударственные структуры; экзогенность этой власти, подчеркнутую легендой о призвании варягов из-за моря, осознавали все русские правители, вплоть до Ивана Грозного. «Легенда» о призвании князей содержала те «классические» признаки государства, которые признавались таковыми и социологической наукой вплоть до марксистской историографии (Энгельс): наличие особой власти (князья, дружина), территориальной организации (объединение разных племен или племенных союзов), налоговой системы (дань, «корм») (При этом затруднительно говорить о «классовом» содержании государственной власти в древней Руси (ср. из последних обзоров — Данилевский 1998. С. 160 и сл.), «феодальной» собственности первых князей и дружины на землю и т. п.). Расширение («окняжение») государственной территории требовало утверждения новых членов княжеского рода в новых землях. Так, в Новгороде призванный князь должен был судить «по ряду, по праву», и когда князь (Игорь и Олег) ушел оттуда в Киев, он должен был держать там своего сына — Константин Багрянородный сообщает, что в Новгороде сидел Святослав. Когда в Новгороде при Святославе, стремившемся на Дунай, не оказалось князя, новгородцы явились с угрозами, что призовут его со стороны — пришлось дать им Владимира. Чтобы урядить оставляемую им Русскую землю, Святослав посадил старшего сына Ярополка в Киеве, а среднего — Олега — в земле древлян. Выбор последнего «стола» также не случаен: киевские князья на протяжении всей первой половины X в. сражались с непокорными древлянами. Княжеских сыновей нужно было держать в племенных центрах, чтобы контролировать подвластные Киеву племенные территории.

Мы видели, что таковы были, по летописному преданию, и деяния первых призванных князей, севших в Новгороде у словен, в Изборске у кривичей, Белоозере у веси. Исчезновение Синеуса и Трувора «по двою лету» наводят не столько на мысль об их легендарности, сколько на поиски аналогий в последующих междукняжеских отношениях, в том числе в убийстве АскольДа и Дира (на том «традиционном» основании, что они не княжеского рода), в неясности судеб тех «великих и светлых князей», которые упомянуты наряду с Олегом в договоре с греками 911 г. и т. д. 

Из источников известно, что княжеский род — не только Олег и Игорь — правил Русью в первой половине X в.: напомним известие Константина Багрянородного об архонтах-князьях, которые выходят со всеми росами из Киева на полюдье к славянским племенам. В договоре с греками Игоря они названы послами поименно — «Мы от рода рускаго сълы и гостье, Ивор, сол Игорев, Вуефаст Святославль, сына Игорева; Искусеви Ольги княгини, Слуды Игорев, нети Игорев, Улеб Володиславль, Каницар Передъславин [...] Прастен Акун, нети Игорев» и т. д. Специально отмечены два племянника — «нети» — князя Игоря. Видимо, к этому роду относился и пресловутый правитель Руси Хельгу — Олег Кембриджского хазарского документа, натравленный византийцами на крымские владения Хазарии, разбитый там и вынужденный принять участие в походе Игоря на самих греков в 941 г. Было предпринято много усилий, чтобы отождествить или разделить этого Хельгу с Вещим Олегом, совершившим легендарный поход на Царьград в 907 г. (см. из последних работ—Цукерман 1995): усилия эти едва ли основательны, если учесть, что княжеский род — «русский род» — насчитывал два десятка представителей, носивших к тому же традиционные княжеские имена (ср. Игоря, «нети» — племянника Игорева), к которым, конечно, относилось и имя Олег, одно из самых распространенных княжеских имен (ср. Комарович 1960). Соответственно и та традиционная проблема, кто был «настоящим» князем — наследником Рюрика: Олег или Игорь, также оказывается лишенной особого смысла — ведь Олег принадлежал к княжескому русскому роду. Более того, укорененность княжеских имен Рюрик, Олег, Игорь в древнерусской княжеской традиции, во всяком случае, к середине XI в., когда у Владимира Ярославича (старшего сына Ярослава Мудрого, умершего при жизни отца) родился внук Рюрик, свидетельствует о том, что княжеская генеалогия была не конструктом летописцев рубежа XI-XII вв., а принадлежала самому правящему «русскому роду» (ср. главу 5.2).

«Архонты» — «княжья», перечисленные в договоре 944 г., не сидели, как Святослав, в племенных центрах, а отправлялись туда в полюдье из Киева. В племенных городах киевские князья сажают своих сыновей, и это уже значительное ограничение «родового сюзеренитета». И второе распределение столов — уже Владимиром Святославичем сразу по крещении Руси в 988 г. — весьма показательно: из 12 (о символическом значении этого числа см. ниже, 4.2.4) сыновей Владимир «посади Вышеслава в Новегороде, а Изяслава Полотьске, а Святополка Турове, а Ярослава Ростове. Умершю же старейшему Вышеславу Новегороде, посадиша Ярослава Новегороде, а Бориса Ростове, а Глеба Муроме, Святослава Деревех, Всеволода Володимери (Волынском — В. П.), Мстислава Тмуторокани» (ПВЛ. С. 54). В этом акте, очевидно, опирающемся на древнюю традицию, уже скрыт конфликт: формально старшим сыном является Святополк, но он садится не в Новгороде, а в Турове. Зато три старших сына Владимира садятся в волостях, определенных, видимо, еще рядом о призвании — в словенском Новгороде, кривичском Полоцке и мерянском Ростове. Святополк оказывался как бы «вне традиции» — организация им заговора против отца, упомянутая Титмаром, последующее заключение и начало усобицы после смерти отца представляются естественными. Показательно, что в списке сыновей Владимира «старший» Святополк отодвинут на четвертое место.  

Но и второй акт раздачи городов обнаруживает основу будущих распрей: на смену умершему Вышеславу садится не Изяслав, остающийся в Полоцке, а Ярослав, ростовский стол занимает Борис и т. д. Уже говорилось в связи с этим, что полоцкие князья не оставляли претензий на Новгород. Но само «лествичное» перемещение с одного стола на другой, в той или иной мере характерное для всей истории Древней Руси, оставляло не меньше поводов для исторических драм, связанных не только с претензиями князей на больший или меньший по значению стол. С князьями должен был перемещаться и их двор — дружина, оставшиеся же без князя дружинники, особенно старшая дружина, те мужи — бояре (и управители-тиуны), что успели обзавестись собственными дворами и селами, оставались если не в бесправном, то в угрожаемом положении. Их владельческие права были к началу XII в. защищены законом — Пространной редакцией Русской правды, 91 статья которой гарантировала наследственные права не только сыновьям, но и дочерям бояр и дружинников, но гарантом закона выступал опять-таки князь. Князья, занимавшие киевский стол, их дружина и бояре, естественно, желали устранения претендентов на наследство со стороны. Недаром первая княжеская распря — убийство Олега Древлянского Ярополком — была спровоцирована старым воеводой Святослава, служившим еще Игорю, — Свенельдом и его сыном Лютом, который вторгся в охотничьи владения Олега. Олег, убивший Люта, погиб во время похода против него Ярополка, но и сам киевский князь пал в борьбе с явившимся из Новгорода Владимиром и его варягами: тот принялся обустраивать Русскую землю традиционным способом — строя новые города и размещая в старых племенных центрах своих сыновей, но уже при его жизни сыновья стали проявлять непокорность, а после смерти захвативший Киев Святополк принялся избивать братьев — вероятных претендентов на отцовский стол.

Не меньше, чем оседавшая в городах и их округах — волостях дружина, в стабильности отношений с князьями были заинтересованы, конечно, и жители этих городов и волостей — те, с которыми заключали «ряд» князья. Восстание племени древлян против Игоря, попытавшегося дважды собрать с них дань вопреки пакту-ряду в 945 г., и убийство князя было первым летописным известием о социальном конфликте в истории Руси. И хотя за этим конфликтом последовали правовые реформы (см. ниже, параграф 2.2), князья перестали ездить с дружинами в полюдье, а стали осуществлять свою власть, сидя в самих городах, социальные противоречия переместились в эти городские центры. Первое восстание горожан против князя в самом Киеве в 1068 г. относится как раз к правлению Ярославичей, и подробное летописное описание этого восстания становится «диагностическим» для городских движений домонгольской Руси.

В 1067 г. Ярославичи разбивают захватившего Новгород Всеслава, тот бежит от победителей, но братья зовут Всеслава на встречу, целуя крест — гарантируя врагу безопасность. Ярославичи нарушают крестное целование и заключают Всеслава в «поруб» в Киеве. Следующее известие — о половецком нашествии на Русскую землю в 1068 г. и поражении Ярославичей — естественно увязывается летописцем с прегрешением князей-братьев: «Грех же ради наших пусти Бог на ны поганыя». Изяслав со Всеволодом бегут в Киев, и здесь «людье киевстии» собираются на вече и требуют у князя «оружье и кони», чтобы биться с половцами. Изяслав «не слушает» людей, их недовольство обращается сначала против воеводы Коснячки, которого киевляне не обнаруживают на его дворе, и тогда решают освободить заключенных в поруб. Изяслав и Всеволод бегут из Киева, а восставшие провозглашают князем Всеслава и грабят княжеский двор Изяслава. «Бог же показа силу крестную на показанье земле Русьстей, да не преступають честнаго креста», — пишет летописец.

У киевлян, конечно, были свои заботы, не связанные прямо с нарушением князем крестного целования: князь (и, видимо, его воевода) не справился со своей важнейшей функцией — не смог оборонить Русскую землю от половцев. Изгнание Изяслава, очевидно, связано с тем, что он не выполнил традиционного «ряда», — киевляне приглашают (призывают) на его место Всеслава. Когда Изяслав возвращается с «ляхами», Всеслав бросает киевлян, и те вновь собираются на вече и обращаются к Святославу и Всеволоду, чтобы они заступились за Киев перед старшим братом. «Вечевые» традиции, таким образом, проявляют себя и в «княжеском» Киеве, и не случайно традиционная после всякого крупного социального конфликта правовая «реформа», проведенная Изяславом по возвращении, сводилась к тому, что «торг», на котором собиралось вече, был переведен с Подола на Гору — под контроль князя (ср. Грушевский 1991. С. 70-73; Тихомиров 1956. С. 196-197; Черепнин 1965. С. 215 и cл.).

Этот контроль при постоянной смене княжеской власти не мог быть абсолютным. «Кыяне» считают себя в праве сажать на стол угодных им князей, и это «вечевое» право влияет на право княжеское. Более того, именно «родовой сюзеренитет» оказывался той системой власти, которая оставляла городам (в прошлом — племенным волостям) право выбора князя. Когда

уже в начале удельного периода в 1155 г. в Киеве один за другим умирают дуумвиры из «племени» Мономаха — племянник Изяслав Мстиславич и дядя Вячеслав («Тогды же тяжько бысть Кыяном, — пишет летопись, — не остал бо ся бяшеть оу них никакое князь» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 343-344)) — горожане отправляют посольство во главе с епископом к черниговскому князю Изяславу Давыдовичу и зовут его в Киев — «ать не возмуть нас Половци». Но ростово-суздальский князь Юрий Долгорукий заявил свои права на Киев, и призванный из Чернигова Изяслав Давыдович послал к нему со словами: «ци сам есм сел Киеве, посадили мя Кыяне». Юрий отверг право «кыян» сажать князя: «мне отчина Кыев, а не тобе», и сел на столе «деднем и отнем»(ПСРЛ. Т. 1. Стб. 345). Он воспроизвел в пределах Киевской земли традиционный для «великого» князя сценарий: посадил своих сыновей в киевских городах — Андрея в Вышгороде, Бориса в Турове, Глеба — в Переяславле, Василька на Поросье (Мстислава Юрьевича взяли себе в князья новгородцы, младших же сыновей Юрий оставил в Ростово-Суздальской земле). Юрий целовал крест и «дал мир» обиженным им князьям, но ситуация оставалась стабильной недолго. И дело не только в том, что против Юрия выступили опять-таки традиционные (со времен Ярославичей) претенденты на киевский престол — черниговский и смоленский князья. Сам Юрий внезапно заболевает после пира у киевского боярина Петрилы (хозяина подозревают в том, что он отравил князя), и в самый день похорон киевляне подвергают разграблению княжеские дворы в городе и за Днепром, киевский двор его сына Василько, а по прочим городам и селам избивают пришедших с князем «суздальцев» и грабят их имение (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 489 под 1157 г.; Соловьев Кн. 1. С. 475-478).

Восстание против княжеской власти и кормящейся в городах дружины в момент кризиса этой власти — военного поражения или смерти князя — обычное на Руси событие: в советский период в этих восстаниях принято было усматривать проявление «классовой борьбы» угнетаемых феодалами горожан и смердов (ср. критический обзор литературы — Фроянов 1996), но природа социальных конфликтов между князем, его дружиной и городом (волостью) была более сложной. Киевское восстание 1157 г. после смерти самого могущественного русского князя сыграло особую роль в исторических судьбах Киева и Руси: старший сын Юрия Андрей Боголюбский, традиционно претендовавший на контроль над Русской землей в Среднем Поднепровье и устроивший страшный разгром Киева в 1169 г., сам не занимал киевского стола, оставаясь ростово-суздальским князем (см. ниже, 4.2.7).

С. М. Соловьев придавал особое значение этому факту русской истории: старший в роде князь отказывался от стола, принадлежавшего ему по праву старейшинства, сохранял свое положение главы рода вне зависимости от «лествичной» системы наследования столов. В этом автор «Истории России» усматривал «возможность перехода родовых отношений в государственные» (Соловьев. Кн.1. С. 514), ибо именно на Северо-Востоке Руси, в новых городах рождалось «понятие отдельной собственности» (Соловьев. Кн. XIX. С. 18).

В действительности, как указывали критики «родовой теории», уже права княжеского рода — родовой сюзеренитет над Русской землей — выходили за пределы родоплеменных отношений и были характерной чертой раннесредневековых государств. Аппарат княжеской власти — дружина — не только не была связана «родовыми» узами, но являла собой противоположность всяким «родовым» и «племенным» объединениям уже потому, что включала разноэтничные элементы. Достаточно вслед за Соловьевым перечислить имена бояр и дружинников, принимавших участие в событиях середины XII в.: Шварн, бывший воеводой при князе Изяславе Мстиславиче, Степан и Якун, имя которого напоминает о скандинавах в дружинах первых русских князей, Владислав Вратиславич Лях, Олбырь Шерошевич и т. д. (Соловьев. Кн. 1. С. 509-510) — добавим к ним и пресловутого Анбала Ясина (Аса — «осетина»), одного из убийц Андрея Боголюбского. Отношения князя и дружины — даже на пирах, конечно, были далеки от патриархальных «родовых» — это были отношения социальной взаимосвязи, вассалитета (Упоминавшийся Анбал Ясин был назван в Повести об убиении Андрея Боголюбского «жидом» не потому, что он был евреем, а потому, что «якоже Июда к жидом», предавшим Христа, вступил с другими в заговор против своего господина (ср. ПЛДР. XII в. С. 328 и сл.): вероятно, этот мотив заимствован из популярного на Руси «Жития Вячеслава» — Вацлава Чешского, убитого заговорщиками, которых возглавлял брат князя Болеслав (ср. Рогов 1970. С. 62-63; естественно, что то же «Житие» повлияло и на агиографию Бориса и Глеба). Существенно, однако, что мотив уподобления вассальной верности сеньору верности Христу характерен и для западного, и для восточного раннего средневековья). Власть этой дружины над восточным славянством, долго сохранявшим «племенные» (диалектные) различия, не только была государственной властью, но и разрушала родоплеменные традиции — экзогенное (скандинавское) происхождение первых княжеских дружинников способствовало этому разрушению.

Оседание дружины и, прежде всего, боярства в городах и селах — процесс феодализации, наделения служилых людей землей с подвластными им крестьянами и несвободными — холопами, приводил к тому, что боярство было заинтересовано либо в прочной княжеской власти на местах — ее смена приводила к восстаниям и грабежам боярского имущества, либо, напротив, в полной зависимости князя от местных верхов — как это сложилось в Новгороде. Проблема феодального землевладения — и боярского, и княжеского — остается сложной проблемой Древней Руси; современные данные (в том числе археологические) подтверждают актуальность тезиса Ключевского (1902. С. 69, 71) о том, что бояре были сильны не землевладением: «господствующим их интересом и средством влияния было управление», они жили не в сельских усадьбах и «замках», а на своих усадьбах в городах. «Перерождение» старшей княжеской дружины — княжих мужей — в феодальных землевладельцев (будущих вотчинников), искавших опору у местных городских общин, приводило к тому, что бояре все чаще «служили плохую службу» русским князьям. Формирование сословий в Древней Руси (ср. Ключевский 1989) было осложнено этими противоречивыми процессами.

С XI в., начиная с 1016 г. — восстания новгородцев против варяжской дружины Ярослава, чинившей насилия в городе, все чаще на страницах летописей упоминаются горожане — киевляне, новгородцы и др., которые вмешиваются в княжеские усобицы, заявляют на вече о своем предпочтении того или иного князя, не связанном с его местом в родовой иерархии — так был призван в Киев в 1113 г. Владимир Мономах. Вопреки Ключевскому (1989. С. 259), горожане отличали себя от свободных крестьян — смердов (Ниже пойдет речь о том, что князья могли уничижительно именовать своих подданных «смердами»; югра, осажденная в своем граде новгородскими данщиками в 1193 г., обращается к ним со «льстивыми» речами: «копим сребро и соболи и ина узорочья, а не губите своих смьрд и своей дани» (НПЛ. С. 40)); хотя горожане и имели общее с ними наименование — люди, но в летописях и грамотах выделялись уже градьские люди, горожане: обвинение, из-за которого был изгнан из Новгорода Всеволод Мстиславич — внук Мономаха, гласило, что князь «не блюдет смердов». Новгородцы в 1136 г. изгнали князя, что было «официальным» началом истории Новгородской «республики» — князей (а затем и архиепископа) отныне принимало или отвергало вече, руководимое боярством и выбиравшимся из его среды посадником, лишь наименование которого напоминало о том, что когда-то это был наместник, посаженный в город князем. Это событие, равно как и упрочение собственных династий в Чернигове и Смоленске уже в первой половине-середине XII в., было не менее значимым для истории Руси, чем утверждение Андрея Боголюбского в Ростово-Суздальской земле: значимость этих событий засвидетельствована и формирующимся местным летописанием — владычным (в Новгороде), княжеским в Чернигове, Ростово-Суздальской земле, Галиче, возможно, Смоленске и др. городах (ср. Приселков 1996. С. 84 и cл.; Насонов 1969). При этом владимирское летописание, формировавшееся при Андрее Боголюбском, стремилось изобразить Владимир как новый общерусский центр, пришедший на смену Киеву, потомков же Долгорукого — как законных наследников Мономаха; галицкая летописная традиция, напротив, утверждала прямую преемственность Романа и Даниила Романовича по отношению к тому же Мономаху (Приселков 1996. С. 97). В результате в Киеве сидели по преимуществу черниговские и смоленские князья.

М. Д. Приселков (1996. С. 118-119) упрекал В. О Ключевского в том, что историк «формулировал... политическую мысль владимирского сводчика 1177 г. как будто итог своих научных изысканий, в положении, что Андрей Боголюбский оторвал великокняжеское достоинство от золотого стола Киевского и перенес его во Владимир-на-Клязьме. Однако, как для времени своего появления, так и для последующих времен, построение владимирского политика и летописателя грешило самым решительным искажением фактов». Но если продолжить это разоблачение, то в политической тенденциозности придется обвинять... самого Андрея Боголюбского, если и не участвовавшего (как прочие князья) в составлении летописи, то явно принимавшего участие в написании других сочинений, свидетельствующих о претензиях хозяина нового владимирского стола (см. ниже, 4.2.7). Другое дело, что сам М. Д. Приселков воспринимал претензии Боголюбского на самовластие как стремление сделать Владимир «столицей всех русских княжеств» (прямым предшественником Москвы), как раз в духе историографов Московского царства. Из памятников эпохи Андрея Боголюбского это никак не следует: и Ключевский, более чем кто бы то ни было, осознавал, что история Суздальской земли и Русской земли значительно разошлись после деяний Андрея.

Если и упрекать Ключевского, то не в совпадении его взглядов на тенденции развития русской средневековой истории с амбициями одного из ее творцов — первого владимирского князя, а в том, что следуя своей теории колонизации, историк придавал ей решающее значение и в социальных конфликтах. Обособление Владимиро-Суздальской Руси — не только «глубокий перелом в жизни самой земли», но и «разрыв народности», который «обозначился кровавой полосой». «Отчуждение между северными переселенцами и покинутой ими южной родиной было уже готовым фактом: за 12 лет до киевского погрома 1169 г., тотчас после смерти Юрия Долгорукого, в Киевской земле избивали приведенных им туда суздальцев» (Ключевский 1987. Т. 1. С. 321). Точно также еще через семь лет уже в Ростовской земле восстали против приведенных туда князьями с юга «русских детских»: но дело было не в «разрыве народности», а в том, что детские — княжеские дружинники — грабили доставшуюся им во власть землю, будто чужую (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 374-375). Впрочем и здесь упрек надо снабдить той оговоркой, что русские летописцы со второй половины XII в. стали делить жителей разных земель и княжеств на «наших» и «не наших» (см. ниже).

Демонстративное утверждение Андреем Боголюбским самовластья, нарушение традиции, разрушение прежней столицы и обустройство новой — Владимира — действительно означали поворот в русской истории: окраинная Северо-Восточная Русь, Владимиро-Суздальское княжество, в пределах которого на границе с Черниговским и Смоленским княжествами располагалась Москва, становилась самой значительной из русских земель.