Historicus.ru / Библиотека Историка / Лотман Ю. М. История и типология русской культуры

1. Историк и теоретик культуры в своих исследованиях привык опираться на тексты, то есть на такой определенный тип высказываний, которым при­сущи зафиксированность и некоторое общее текстовое значение (См. Структурно-типологические исследования. M., 1962. С. 144-154, Лотман Ю. M. Статьи по типологии культуры. С. 66—77, то же в кн. Лотман Ю. M.  Семиосфера. СПб., 2001). Нам уже приходилось указывать, что тексты, однако, составляют не summa culturae, а лишь ее часть (См. в наст. изд. «Беседа А. А.  Иванова и H. Г. Чернышевского»). Более того, лишь существование не-текстов позволяет выделить на их фоне сумму текстов как некоторый определяющий данную культуру комплекс. Таким образом, одно и то же в лингвистическом отно­шении высказывание может «быть текстом» или не быть им в зависимости от общего культурного контекста и своей функции в нем.

1.1. Из сказанного вытекает, что деление на «письменную» и «устную» речь вторично от общекультурной потребности делить высказывания на текс­ты и не-тексты. Функциональная разница в этих двух разновидностях выска­зываний столь велика, а необходимость различать их для самих носителей культуры столь существенна, что возникает тенденция пользоваться для их выражения различными языками.

1.1.1. В качестве «различных языков» могут выступать два разных естест­венных языка (показательно, что один из них воспринимается при этом как более авторитетный — более культурный, более древний, святой, богатый и т. п., аксиологическое равенство языков для самих носителей культуры в этом случае исключается). Однако возможно функциональное расщепление одного языка с тенденцией последующего возникновения самостоятельных диалектов или даже языков. То, что в основе этой дифференциации лежит тенденция к использованию различных языков, делается очевидным на при­мере случаев, когда для одного из этих типов коммуникации закрепляется словесный, а для другого — жестовый язык. Возможность табуирования в одном случае тех средств общения, которые разрешены в другом, заставляет предположить, что возникновение письменности связано не только с необхо­димостью фиксации сообщения в коллективной памяти («записываю сказан­ное, чтобы оно сохранилось»), но и с запретом на передачу данного сообще­ния обычными средствами («зарисовываю ↔ записываю, ибо говорить об этом запрещено»).

1.2. Одним из существенных различий между двумя типами сообщений яв­ляется то, что адресат не-текстов всегда присутствует налицо и обладает той же степенью реальности и конкретности, что и отправитель сообщения. Как правило, они расположены в некотором общем времени и пространстве, если не придавать этим понятиям слишком строгого значения. Между адресатом и адресантом текста должны существовать некоторые качественные различия.

1.2.1 Признаком превращения не-текста в текст (кроме изменения спосо­ба фиксации, повышения меры фиксированности и других черт, о которых говорилось в предшествующей литературе), в частности, является изменение природы адресата когда конкретное решение суда, связанное с каким-либо казусом, заносится в судебные анналы как прецедент, оно становится зако­ном, то есть приобретает характер обращения не к конкретным лицам — участникам данного процесса, а к некоему потенциальному читателю. Свиде­тельством того, что данное письмо из документа частной переписки сдела­лось публицистическим текстом, а некоторое стихотворение из раздела семейной альбомной поэзии перешло в литературу, часто является разница между обозначением адресата в тексте (обращение к Е. Д. Пановой в «Фило­софических письмах» Чаадаева, заглавие лирического стихотворения с пря­мым указанием адресата) и реальной адресацией. Когда поэт печатает в журнале любовное стихотворение, адресат, указанный в тексте, заменяется дру­гим — абстрактным и всеобщим (типа «каждый читатель»).

1.3. Другой особенностью текстов по отношению к не-текстам является их повышенная авторитетность. Тексты рассматриваются самими носителями культуры как безусловно истинные сообщения, между тем как не-тексты могут быть в равной мере как истинными, так и ложными.

1.3.1 Понятие авторитетности связано и с особой природой адресата текс­тов. Если при не-текстовом общении и отправитель информации, и ее полу­чатель тяготеют к личному знакомству, что придает их обмену сообщениями интимный характер и, как мы увидим, решительно влияет на всю природу коммуникативного акта, то в случае обмена текстами оба контрагента приоб­ретают абстрактный характер. Однако между ними наблюдается существенная разница в мере авторитетности; получатель обладает ею в наименьшей сте­пени и может быть охарактеризован как «всякий», отправитель же наделен авторитетом в самой высокой мере. В предельном случае это соединение абстрактности с единственностью, позволяющей употреблять применительно к нему собственное имя, и высшей авторитетностью заставляет видеть в нем Особое Лицо. Итак, если предельной моделью не-текстового общения будет коммуникация между двумя лично и интимно знакомыми коммуникантами, которые друг для друга обозначаются собственными именами и обладают раз­витой общей памятью, то завершенная форма текстового общения — обраще­ние Бога (абстрактная единственность) ко всякому (абстрактная множествен­ность), обращение предельно авторитетного к предельно неавторитетному.

1.3.2. Следствием сказанного является тяготение не-текстового общения к мгновенности — оно не фиксируется в коллективной памяти — и, напро­тив, текстового — к внесению в общую память данной культуры.

2. Будучи различными языками или, по крайней мере, тяготея к предель­ной лингвистической дифференциации, системы выражения текстов и не-текстов в рамках той или иной культуры осознают себя как единый язык. Это выражается в стремлении описывать их средствами единой грамматики, создавая для них некую единую метаязыковую структуру.

2.1. На основе осознания этих систем как единых возникает постоянное взаимовлияние их друг на друга. На разных этапах культуры (или в разных культурах) та или иная структура воспринимается как идеальный образ языка вообще и, следовательно, норма для другой структуры, которая осознается как «неправильная». Однако, поскольку для осуществления всего комплекса культурных функций нужны именно две системы, искоренить эту «неправиль­ность» не удается. Возникает представление о том, что в рамках языка су­ществует «правильная» и «неправильная» системы. Причем «неправильная» допускается в определенных сферах употребления, хотя прилагаются непре­рывные (и всегда бесполезные) усилия к ее искоренению. «Правильная» же система считается всеобщей, хотя на самом деле употребляется также в опре­деленной сфере коммуникаций. Более того, хотя сами носители языка счита­ют «правильную» систему универсальной и равной языку, на практике она, как правило, значительно уже области применения «неправильной» системы (См. Успенский Б. А. К вопросу о семантическом взаимоотношении системно про­тивопоставленных церковнославянских и русских форм в истории русского языка // Wiener slavistisches Jahrbuch. 1976. Bd. 22. S. 92—100, он же Первая русская грамматика на родном языке M., 1975. С. 53—56 и др. (Пользуюсь случаем выразить искреннюю благодарность Б. А. Успенскому за ценные указания)).

2.2.  Обязательность существования «правильной» и «неправильной» язы­ковых систем убеждает нас, что на уровне реального функционирования каж­дый развитый язык (Можно было бы сказать «обслуживающий развитую культуру», однако любая из известных нам культур в этом отношении выступает как «развитая». Культуры, обслу­живаемые лишь одним языком, практически никому не встречались и теоретически, видимо, невозможны. Они существуют лишь в некоторых упрощенных и неработающих моделях культуры) представляет собой два языка. Единство возникает на

метауровне как плод языкового самоописания.

3. Тексты — то, что вносится в коллективную память культуры, то, что подлежит сохранению. Это приводит к тому, что язык текстов всегда зависит от природы запоминающего устройства. В дописьменном обществе он требо­вал дополнительных ограничений мнемонического типа, очевидно сближаясь со структурою поэзии, пословиц, афоризмов. Возникновение письменности привело к тому, что язык текстов отождествился с письменной речью, а не-­текстов — с устной.

3.1. Письменная и устная речь устроены принципиально различным об­разом.

3.1.1 Устная речь — речь, обращенная к собеседнику, который не только присутствует налицо, но и лично знаком. Это обусловливает наличие у обоих участников коммуникации некоторой общей памяти, более богатой и детали­зованной, чем та абстрактная общая память, которая присуща всему коллек­тиву. Письменная же речь ориентирована на эту вторую. В письменное сооб­щение включается то, что неизвестно любому говорящему на данном языке, а в устное — то, что неизвестно данному. Поэтому письменная речь зна­чительно более детализована. Устная речь опускает то, что собеседнику из­вестно. А что собеседнику известно, говорящий устанавливает на основании обращения к внетекстовому миру — к личности адресата. На основании такого анализа он заключает о степени близости своего опыта к опыту собе­седника и, следовательно, об объеме их общей памяти. Поскольку число сту­пеней в иерархии расширения общей памяти неограниченно, устная речь дает исключительно разнообразную гамму опущений и эллипсисов. Между тем письменная речь стабильна, поскольку ориентирована на абстрактный и от­носительно стабильный для данного языка и данной культурной эпохи объем памяти. Таким образом, письменная и устная речь различаются не только по содержанию сообщений, но и по различному использованию одинаковых языковых средств. Предельным случаем устной речи в этом отношении будет внутренняя речь — обращение к самому себе создает полное тождество памя­ти адресата и адресанта и максимальную эллиптированность текста. Предель­ным случаем письменной речи является официальный документ.

3.1.2. Однако разница между письменной и устной речью не только в раз­личном использовании одинаковых языковых средств, но и в тяготении к раз­личным в принципе коммуникативным средствам. Устная речь органически включается в синкретизм поведения, как такового: мимика, жест, внешность, даже одежда, тип лица — все, что дешифруется с помощью различных ви­дов зрительной и кинетической семиотики, составляет ее части. Письменная речь дискретна и линейна, устная тяготеет к недискретности и континуумной структуре. Она удаляется от логических конструкций, приближаясь к иконическим и мифологическим.

При этом разные типы знаков — словесные, изобразительно-жестовые и мимические, изобразительно-звуковые и т. п. — входят в устную речь и как элементы разных языков, и в качестве составляющих единого языка. В этом отношении организация устной речи ближе всего к знаковой системе кино­фильма. Письменная речь — результат перевода этой многоплановой систе­мы в структуру чисто словесного текста. Ее можно трактовать как словесное описание и словесных, и несловесных элементов устной речи. Таким образом, по отношению к устной речи в культурах, ориентированных на слово, пись­менная речь выполняет метаязыковую функцию. Можно при этом высказать предположение, что односторонняя ориентация на слово предшествовала односторонней ориентации на письмо и типологически представляла собой культурный поворот, подобный последнему. Создание чисто словесных уст­ных текстов типологически было подобно созданию чисто словесных пись­менных текстов. И те и другие имели искусственный характер, обслуживали узкую сферу официального общения, отличались высокой престижностью и выделенностью из мира внетекстовых коммуникаций. Еще более ранней ре­формой такого же типа было выделение текстов с ритуализованным жестом и противопоставление их более вариативной внетекстовой жестикуляции.

Таким образом, можно заключить, что письменная форма речи — резуль­тат ряда искусственных и целенаправленных усилий для создания особо упорядоченного языка, призванного играть в общей системе культуры мета-языковую роль. Именно для такой роли он и удобен. Как средство непосред­ственной коммуникации между двумя непосредственно данными коммуникан­тами он громоздок, неудобен и исключительно неэкономен.

3.2. Выполняя метаязыковую роль, та или иная коммуникативная система начинает занимать в сознании коллектива особое место, ей приписываются черты универсальной модели и остальные сферы культуры начинают преоб­разовываться по ее образу и подобию. Те же их аспекты, которые с трудом поддаются такой трансформации или не поддаются ей совсем, объявляются незначимыми или вовсе несуществующими. Именно такую трансформацию в культурном сознании письменной эпохи переживает устная речь ее начина­ют воспринимать как испорченный вариант письменной и осмыслять сквозь призму этой последней.

4. Устная и письменная речь находятся в постоянном взаимовлиянии, которое в разные культурные эпохи проявляется как стремление уподобить законы устной речи письменной или, наоборот, законы письменной речи устной. Причем в каждом из этих случаев мы сталкиваемся с переводом с одного языка на другой  в одних перед нами попытки внесения в письмен­ный текст жеста и позы, конкретизации личности пишущего (Ср. высказывание Ривароля: «В стиле Руссо были жесты и восклицания. Он не писал — он всегда был на трибуне» (Oeuvres complètes de Rivarol. Paris, 1808. Т. 5. P. 332). Это высказывание любил Вяземский, см. Лотман Ю. M. Пушкин и Ривароль// Лотман Ю. M. Пушкин. СПб., 1995. С. 321), в других — переключение полисистемы в моносистему.

4.1. Для того чтобы убедиться в том, что представление об устной речи как простом редуцированном варианте письменной неоправданно, целесооб­разно рассмотреть один частный вопрос.

Согласно распространенному представлению, сложноподчиненные син­таксические конструкции являются типично письменными формами. Им про­тивостоят якобы разговорные сочинительные конструкции. История письмен­ного синтаксиса обычно рисуется в следующих наиболее общих контурах: сначала письменность фиксирует разговорные структуры — это период засилия сочинительных конструкций. Затем вырабатываются более сложные соб­ственно письменные структуры. Для того чтобы проверить, в какой мере это представление справедливо, рассмотрим, что представляли собой наиболее архаические, условно говоря, «исконные», письменные тексты.

В текстах русского средневековья, в силу их общей архаичности, легко обнаруживается одна из закономерностей мифологического мышления. Все явления мира делятся на некоторые коренные, «столповые» события, которые, совершившись единожды, уже не могут исчезнуть, поскольку входят в кон­струкцию мира. Эти «первые дела» и их совершители играют особую роль в мироустройстве и пребывают в нем вечно, не исчезая, а то уходя в глубины мира, то обновляясь в аналогичных поступках людей последующих поколе­ний. Поступки же потомков скоропреходящи (См. Лотман Ю. M. О русской литературе. СПб., 1997. С. 107—111). Они имеют бытие лишь в той мере, в которой повторяют «первые деяния». Такое представление не только находило глубокую аналогию в антиномии письменной и устной речи, но и прямо подразумевало наличие такого противопоставления в культурном сознании. Совершенное «первое» деяние как бы вписывается в некоторую Мировую Книгу (образ Мировой Книги получает на этой стадии мифотвор­чества исключительное значение). Как для письменного текста, для «первых событий» не значимо понятие прошедшего — настоящего — будущего вре­мени. Основным организующим принципом является признак бытийности тексты делятся на сущие, уже зафиксированные, и не-сущие, еще не внесенные в Книгу. Однако при чтении, переходя из записанного текста в произносимый, сообщение получает признак времени тексты уже прочтенные, читаемые в на­стоящее время и те, которые будут читаться. Аналогичным образом «первые деяния» могут существовать или еще не существовать, но, повторяемые в пос­ледующих поступках людей (Святополк «обновил» каинов грех, убив брата, любимые герои автора «Слова о полку Игореве» побеждают врагов «звонячи в прадѣднюю славу», то есть обновляя славу прадедов «деды» и «прадеды» в «Слове» — категория мифологическая, относящаяся к «первым временам»), они переключаются во временной план Таким образом, складываются два пласта мирового порядка мифологический, подобный письменному тексту (представление о том, что он предшествует историческому, — результат позд­нейшего переосмысления с позиций диахронного мышления, с внутренней же точки зрения мифологического сознания, этот первый пласт расположен не в предшествующем времени, а вне времени, которое началось уже после его установления, и является не предыдущим, а первичным — отношение это может быть уподоблено отношению языка к речи в соссюровской системе), и исторический, как бы являющийся его устным прочтением.

4.1.1. Отражением такой двуслойности архаического мира является и воз­никновение двух типов сообщений одни касаются основ миропорядка и фик­сируются в текстах, другие — всего многообразия скоропреходящих событий и поступков и остаются в сфере устного общения.

Рассмотрение архаических текстов убеждает в их тяготении к формам по­стулирующих, констатирующих высказываний Господствуют простые пред­ложения, которые присоединяются друг к другу по кумулятивному принципу как равноправные, с помощью сочинительных союзов. В качестве примеров приведем тексты «Въ началѣ сотвори Богъ небо и землю Земля ж бѣ неви­дима и неустроена, и тма верху бездны, и Духъ Божий ношашеся верху воды. И рече Богь: «Да будет свѣтъ  и бысть свѣтъ.  И видѣ Богъ свѣт, яко добро, и разлучи Богь между свѣтомъ и между тмою» (Быт.  1—5).

 

Единорог — зверь — всем зверям отец.

Почему единорог всем зверям отец?

Потому единорог всем зверям отец —

А и ходит он под землею,

А не держут ево горы каменны,

А и те-та реки быстрыя,

Когда выйдет он из сырой земли,

А и ищет он сопротивника,

А и того ли люта льва-зверя!

Сошлись оне со львом во чистом поле.

Начали оне, звери, дратися

Охота им царями быть

Над всеми зверями взять большинý

И дерутся оне о своей большинé (Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. M., Л., 1958. С. 274).

 

Наивно полагать, что человеческое сознание не различало причин и след­ствий и всей системы логических соотношений, выражаемых подчинительны­ми конструкциями, лишь на основании того, что они не отражались в пись­менных текстах. Неразличение этих категорий сделало бы невозможной прак­тическую ориентацию человека в окружающем его каждодневном мире. Естественнее предположить, что эти отношения не отражались в текстах по­тому, что письменные тексты по своей природе не должны были их отражать.

Сферой подчинительных конструкций (вернее, стоящих за ними логиче­ских отношений) была устная речь. Правда, вероятнее всего, ту функцию, ко­торую в привычных нам сообщениях играют подчинительные союзы, в этом случае выполняли жесты и мимика, эмфатическая интонация. На следующем этапе культурного движения, когда человеческие деяния, эксцессы современ­ности стали казаться достойными внесения в коллективную память и история сделалась содержанием текстов, возникла потребность письменной фиксации устного повествования. Тут обнаружилась необходимость найти в письмен­ной речи адекваты для жестового выражения связей. Так возникли относи­тельно поздние подчинительные конструкции — результат отображения многоканальной устной речи в одноканальности письменной.

5. Взаимоотношения устной и письменной речи усложняются, как только мы переходим к сфере искусства. Здесь можно было бы выделить два прин­ципиальных этапа 1) господство графической словесной культуры, в рамках которой разговорная речь воссоздается средствами письменной, доминирует здесь художественная литература, 2) господство искусств, возникающих на основе техники, дающей возможность фиксировать устную речь, как тако­вую, во всей ее многоканальной реальности (кино). Возникает возможность создания культуры на принципиально иной основе. Однако данный вопрос уже выходит за рамки настоящей статьи.

 

1978