Historicus.ru / Библиотека Историка / Лотман Ю. М. История и типология русской культуры

1. В докладе рассматриваются не общественно-экономические, политиче­ские и т. п., а культурно-психологические аспекты революционных движений. В периоды резких социальных перемен самооценки людей приобретают осо­бую социальную значимость и оказываются тем механизмом, который влияет на неизбежные при каждом поворотном этапе истории ситуации выбора.

2. Осмысление великих исторических процессов людьми, в них вовлечен­ными, неизбежно приобретает двоякий характер.

а) Событие рассматривается как повторение уже бывших.

В этом случае, как правило, за основу берется какая-то историческая модель (античная, библейская и т. п. ). Среди множества исторических фак­тов как значимые выделяются те, в которых можно усмотреть аналогии с прошлым. Современная история переводится на язык прошлого.

б) Современные события рассматриваются как нечто  исключительное, никогда не бывшее и ни с чем не сравнимое. Такой подход осмысляет про­исходящее эсхатологически — как Великий Конец или как Великое Начало.

В реальных истолкованиях современности оба эти подхода могут сосу­ществовать, господствуя в различных (а иногда внутри одной и той же) социальных группах.

3. Французская революция, как известно, проецировала себя на антич­ную, прежде всего — на римскую, историю.

Особенность такого самоосмысления — в его активном характере оно не только интерпретирует события, но и вторгается в их историю. «Римский образ» Французской революции отражался не в ее реальных общественно-по­литических выявлениях, а в том, как эти действия осмыслялись их участника­ми. «Римское поведение» сделалось паролем, но которому люди революции опознавали друг друга. Ср. публичный протест Марата, когда один из членов Национального собрания обратился к Мирабо «на ты», Марат заявил, что такое обращение приличествует лишь римлянам, а Мирабо этого недостоин (Характерно, что себя самого Марат считал «римлянином», хотя отлично знал, что по происхождению он женевец, а по культуре — француз. Определение себя как «римлянина» не было, однако метафорой речь шла о реальностях разного уровня).

Таким образом, речь шла о римском поведении, о римском чувстве и жесте, а не об экономических или политических моделях действительности. Установка на поведение отделяла человека революции от его ближайших предшествен­ников — просветителей XVIII в. Рим для просветителя — пространство идей, просветитель стремится думать как римлянин. Для людей революции это — область поступков, якобинец стремится воспроизвести «римский» жест.

Но реально «римское поведение» было известно людям революции только в театральных образах. Деятель революции вел себя «как римлянин» в Наци­ональном собрании и на заседаниях клуба, в народной толпе и на эшафоте во всех этих случаях для поведения утверждалась именно театральная норма.

Наряду с «римской» имелись и другие нормы поведения. В зависимости от позиции, человек мог вести себя как «санкюлот», как «истинный аристо­крат» и т. д. Но требование выбрать для себя тип поведения, который ста­новился средством социального опознания, было необходимым. Даже если отдельный человек старался избегнуть этого, общество насильно навязывало ему определенную роль, роль обозначала судьбу.

4. Такой подход придавал поведению неизбежную театральность — театр сделался формой организации отношений между людьми. Общеизвестно, что Наполеон, создавая военные ритуалы, советовался с Тальма, причем театрали­зованное поведение переносилось не только на парад (Театрализованность вторгалась и в поведение на поле боя, где жест начинал играть не свойственную ему до этого роль. Показательно  что хотя новая армия революции в первые годы войны не имела формы вынужденно, однако сразу же сложилась знако­вая антитеза: «санкюлот в лохмотьях — интервент в мундире», т. е. «нулевой знак» (одежда санкюлота) — прусская форма.  В дальнейшем костюм санкюлота становится революционной формой. Противопоставление лагерей приобрело характер антитезы форм. Точно так же осень и зиму 1917—1918 гг.  революционная гвардия была одета случайно и противопоставлялась «мундирной» старой армии, позже — белой гвардии. Но в 1918—1920 гг. активно складывается новая военная форма — различие одежды, означающее политическую ориентацию. Отсутствие в настоящее время достаточно чет­кого разграничения представителей различных лагерей по одежде — черта начального этапа общественного движения). Именно через театр по­ведение передавалось грядущим поколениям, для которых «революционное по­ведение Парижа» становилось тем, чем для Парижа было «римское поведение».

5. Устойчивая театрализация поведения не была присуща в целом рус­ском народничеству, несмотря на наличие определенных театральных элемен­тов в поведении, одежде, жестах революционера. В тактическом отношении теагрализованность противоречила конспирации, в философско-этическом — идеалу «естественного человека».

6. Октябрьская революция резко усилила меру семиотизированности пове­дения, без  этого было невозможно осмысление сущности происходящего. «Старая гвардия» подпольщиков к эпохе гражданской войны частично выбыла, а главное, количественно она представляла лишь незначительную часть участ­вовавшей в революции массы. В кругах революционеров старшего поколения господствовали нормы поведения, утвердившиеся в среде интеллигенции нача­ла XX в. Такое поведение снижало значение сферы выражения. Революционер начала XX в. не афишировал своих идеалов в области бытового поведения — либо из конспиративных соображений, либо руководствуясь нормами хоро­шего воспитания. По жестам и манерам в быту невозможно было отличить большевика от меньшевика или эсера (В сатирическом стихотворении эпохи первой русской революции «Коль нашли у вас в жилище» иронически решается, по сути дела, семиотический вопрос как опоз­нать по внешним признакам принадлежность человека к той или иной партии.  Тем любопытнее, что автор стихотворения называет как приметы членов революционных партий «взрывчатку» и сочинения Маркса, а кадетов — «Снимки Ниццы и Ривьеры / Бронзовые бра», т. е. указывает на знаки революционной тактики и идеологии, с одной стороны, и на материальный уровень — с другой.  В обоих случаях речь не идет об осо­бом типе поведения), а также от той массы кадетски настроенных или беспартийных интеллигентов (инженеров, учителей, офицеров и т. д.), из которых формировались нижние пласты белого движения.

Поведенческая дифференциация стала резко обозначаться, когда в оба лагеря начали вливаться люди более молодых возрастов, биографически не связанные с дореволюционной интеллигенцией. Именно эта масса, втянутая революцией в разнообразные формы политической активности, как некогда якобинцы, перенесла политические идеи в сферу практического поведения.

Массы, лишь в последние месяцы или даже дни втянувшиеся в револю­цию, вынуждены были социально определяться, находя свое место в развива­ющемся и меняющемся мире. Это привело, с одной стороны, к неслыханному семиотическому смешению, а с другой — к резкому возрастанию значения семиотических ценностей в общей структуре общества. Показательна, напри­мер, дискуссия по поводу введения первых советских орденов: старые партий­цы в принципе протестовали против этой меры, равно как и против других символических знаков в новой армии и государственной структуре, однако и ордена, и иные знаки различия пришлось утвердить. Вообще, годы граждан­ской войны дают буйный разлив различных сфер и форм знаковых выраже­ний. Одежда, ее фасон, материал, правила ее ношения и нарушения этих пра­вил — все наполнялось особым семиозисом. При втягивании в политическую активность солдатских масс, зачастую неграмотных, прическа, одежда, инто­нации, жест наполняются политическим смыслом, нередко стоящим человеку жизни (ср. мотив очков в «Конармии» Бабеля). Характерна острая дискуссия в советской печати периода гражданской войны между чекистом Лацисом и Ем. Ярославским о способах отличать «врага». Лацис, настаивая на том, что революционный террор преследует классовые, а не личные цели, считал не только социальное положение и образование, но и одежду, прическу и жесты достаточным основанием для ареста. Возражая ему, Ем. Ярославский нари­совал сцену воображаемого допроса, на основании которого «тов Лацис» расстреливает Карла Маркса.

В таких условиях семиотика открыто торжествует над реальностью. По меткому выражению Андрея Белого, в результате победы материализма из жизни исчезла материя. Разлив семиозиса позволял людям переживать реаль­ные трудности, воспринимая их как знаки будущего социального благоденст­вия (ср. позднейший «Рассказ о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» Вл. Мая­ковского) Но — значительно раньше и с совершенно иных позиций — пси­хологию такого восприятия вскрыла Анна Ахматова в стихотворении «Все расхищено, предано, продано » Реальность и материальность приписывают­ся старому миру — «новое» представлено чисто семиотически оно дано как система символических знаков («лес», «новые созвездия») и предчувствием их значений («чудесное Никому, никому не известное, / Но от века желанное нам»). Видеть наличную действительность сквозь призму знаков иной реаль­ности соответствует, по Ахматовой, возвышенным переживаниям. Для любо­го из лагерей отказ от знаковости поведения ради материальности быта при­писывается мещанству, не принадлежащему ни к одному из двух миров.

6. Революционные ситуации возникают тогда, когда массы осознают гибельную безвыходность своего положения. Коллективное чувство отчаяния порождает в этих условиях не пассивность — продукт индивидуальною от­чаяния, — а бесконечную решительность. Якобинцы показали, что искусство революционного руководства состоит в постоянном поддержании настро­ений отчаяния. Однако это — очень опасное средство, поскольку может быть использовано противоположными политическими силами. Вместе с тем в ситуации отчаяния революционная партия должна ввести понятные массам лозунги спасения. Сила якобинцев была в том, что они поняли, что в усло­виях революции понятия «реально» и «понятно массам» — противоположны. В отчаянные моменты революция выдвигает явно несбыточные лозунги, — и они вдохновляют массу, оттесняя программы реальных политиков. Так, в момент, когда контрреволюционная армия шла на Париж, а у революции не было даже организованной военной силы, Конвент выдвинул лозунг все­мирной победы, альтернативой которой была гибель. Все практические лозунги народа поставлены были в связи с ним и в зависимость от победы. В дальнейшем эти максималистски-символические лозунги отпали вместе с якобинцами, сделав свое дело.

Такой же период был и у Октябрьской революции, когда решение всех вопросов казалось производным от победы мировой революции. Известное стихотворение Мих. Светлова «Гренада» отразило историческую необхо­димость иллюзий для победы революции. Украинский крестьянин связывает решение своих насущных, сегодняшних проблем с предварительным осущест­влением его мечты о революции в Испании. Изображение и анализ подоб­ного психологического состояния и поведения людей эпохи революции — одна из центральных тем творчества Андрея Платонова.

Якобинцы были сброшены, когда нереальность их программы сделалась очевидной. Ленин проявил мастерство тактика, когда в момент окончания гражданской войны заявил о нереальности максималистских лозунгов мировой революции, вдохновлявших не только партию, но и крестьянина из баллады Светлова. Вместе с тем перевод политики из области максималистских идеалов в практическую реальность означат осознание того, что революция окончена.

Трагедия людей гражданской воины, описанная в многочисленных произ­ведениях читературы 1920-х гг. заключалась в невозможности для человека, жившего в эпоху семиотики, переключиться в сферу практики. Повести и ро­маны Б. Пильняка, А. Платонова, К. Федина, И. Эренбурга и многих других показывают, как человек, героический в знаковом мире лозунгов, исторгну­тый революцией из бытового мира, гибнет морально и практически в «нор­мальной» жизни послереволюционной действительности. Характерно, что литература, явно отражая определенные настроения людей 1920-х гг., изобра­жает чудовищную реальность гражданской войны как нормальную и герои­ческую, а последующую нормализующуюся и мирную реальность — как ано­мальную и чудовищную.

Однако такое перенесение в мирную ситуацию идеалов и норм, созданных экстремальностью революций и войн, неизбежно приводило к насилию — сначала революционного меньшинства, а потом бюрократии — над народом. С другой стороны, успехи фашизма и сталинизма во второй половине 1920-х и в 1930-е гг. были, в частности, связаны с тем, что демократические дви­жения в Европе тех лет оказались бессильными выдвинуть в экстремальной ситуации идеальную программу.

7. В настоящее время мы оказываемся свидетелями завершения боль­шого исторического цикла, связанного с коренной перестройкой социальной структуры общества. Моменты социальной растерянности, которые мы пере­живаем, не удивят историка, знакомого с аналогичными явлениями в прош­лом. Параллель с ситуациями начала соответствующих этапов в прошлом проявляется в решительном перевесе негативных оценок прошлых этапов над достаточно ясно сформулированными программами будущего. Положение это тоже не ново. Однако размышляющий и анализирующий историк знает, что историческое развитие никогда не имеет единственной возможности и всегда подразумевает выбор в пределах довольно широкого разброса. Буду­щее потому и информативно, что не может быть однозначно предсказано. В этих условиях особое значение получает тщательное взвешивание и проду­манная оценка реальных альтернатив.

Дальнейший исторический процесс неизбежно примет характер борьбы за массовую аудиторию. Победа в этой борьбе той или иной силы будет иметь общенародное, а может быть, и всемирное значение. Следует иметь в виду массовую психологию и поведенческие типы людей, вовлеченных в ре­шение общенародных судеб.

Задача современной интеллигенции имеет двоякий характер. С одной стороны, она направлена на осмысление происходящих сложных процессов, с другой — на придание полученным выводам доступной общенародной формы. «Общественно-политическое просветительство» становится боевой задачей демократических сил.

 

1989