Historicus.ru / Библиотека Историка / Из истории русской культуры Том I. (Древняя Русь)

Знание о собственных истоках, история происхождения народа или — в более узком «первобытном» смысле — рода, племени с самых архаичных времен, времен тотемических мифов были основой самосознания любого человеческого коллектива, особенно первобытного коллектива, скрепленного прежде всего сознанием своего кровного родства, генеалогической общности: сознанием общих предков. Первобытными узами кровного родства человечеству уже была задано чувство истории, пусть даже в примитивных мифах о тотемических —зооморфных — первопредках и т. п.

Естественно, что это чувство было ограничено родоплеменными рамками в догосударственную первобытную эпоху, когда иноплеменники, инородцы воспринимались если не прямо как злые духи и колдуны, то уж во всяком случае как a priori враждебные дикари, не имевшие подлинной культуры, о чем свидетельствовали их непонятный чужой язык и обычаи. Вместе с тем представления о кровном родстве были самым непосредственным образом связаны с племенной территорией, которая воспринималась как единственно освоенная настоящими людьми — единоплеменниками — земля. Так еще в традиции, донесенной русским летописцем Нестором, земля киевских полян, освоенное пахотное поле, где (в самом Киеве) писалась летопись, противопоставлялась земле древлян, живущих «в лесех, звериньским образом».

Эта привязанность к родной земле, «почве», воплощалась в мифах об автохтонах, в наиболее архаичных формах — о первопредках, хтонических существах, вышедших прямо из земли, из недр племенной территории. Таков передаваемый Геродотом этногенетический миф скифов, ираноязычных кочевников, задолго до появления славян в Восточной Европе — в VII—III вв. до н. э. — обитавших в степях Северного Причерноморья. Прародительницей скифов считалась змееногая богиня, пресмыкающееся хтоническое существо, обитающее в недрах земли, в пещере. Но скифы сами уже познали цивилизацию и в далеких походах в Переднюю Азию, и в античных городах Северного Причерноморья — недаром о своей истории они рассказывали самому Геродоту. «Отец истории», во многом по-своему интерпретировавший скифские мифы, дополнил скифский рассказ, отождествив прародителя скифов Таргитая, сочетавшегося браком со змееногой богиней, с величайшим греческим героем Гераклом (Геродот. IV, 8-9). Эта интерпретация очень характерна, ибо для Геродота именно Геракл был тем героем, который в своих странствиях обуздывал хтонических чудовищ: этот мифический брак как бы символизировал встречу скифов с античной цивилизацией, преодолевал первобытный автохтонный (хтонический) миф.

Нестор-летописец, повествовавший о начальной истории и расселении славян, был христианином — монахом Киево-Печерской лавры, носителем библейской традиции. В его сознании автохтонный миф был преодолен — напротив, как раз библейская картина мира, представление о трех сыновьях Ноя, Симе, Хаме и Иафете, как о единых предках всех народов — «языков» позволяли Нестору включить славян в число тех 72 языков, которые разделились после вавилонского столпотворения. Пафосом этой картины мира была не привязанность к племенной территории, а процесс расселения, активного освоения пространства, включенность во всемирную историю — Священную историю. Кроме того, вавилонское смешение языков и появление среди них славянского имело для Нестора особый исторический и провиденциальный смысл: миссия Кирилла и Мефодия, повторявшая чудо Пятидесятницы, сделала этот язык «святым» — языком Священного писания, объединяющим разделенные народы (ср. Оболенский 1998. С. 358). Конечно, и в этой картине мира должен был присутствовать свой «центр»: таковым для всемирной истории стал Вавилон, где произошло разделение «языков», для эпохи же расселения славян — Дунай, где «по мнозех временех» сели славяне и откуда стали расселяться дальше по Европе, а затем Киев, столица Древнерусского государства. Это уже не примитивный первобытный взгляд из глубин племенной территории, а определение места своего народа в ойкумене и во всемирной истории. Одновременно взгляд летописца, конечно, был взглядом «изнутри», взглядом русского славянина, смотревшего на мир с позиций славянского (и даже Полянского) самосознания (ср. Толстой 1998. С. 431 и cл.).

Естественно, что взгляд на древних славян со стороны, «извне», с позиций внешнего ученого наблюдателя, был существенно иным: раннесредневековые историки и писатели, свидетельствующие о первом появлении славян в VI в. н. э. — а именно тогда славяне появляются на Дунае, на границах Византии, описывают их передвижения не как направленные от центра к периферии, а, наоборот, как направленные от края ойкумены к границам цивилизации. Наиболее ясно представления о происхождении славян изложил готский историк VI в. Иордан (писавший на латыни). Земли, где живут славяне и другие народы, он в соответствии с древней античной традицией именует Скифией. «От истока реки Вистулы (Вислы — В. П. ) на огромных пространствах обитает многочисленное племя венетов. Хотя теперь их названия меняются в зависимости от различных родов и мест обитания, преимущественно они все же называются склавенами и антами». Склавены живут к западу от Днестра вплоть до Вислы на севере, «анты же, самые могущественные из них, — от Днестра до Днепра, там, где Понтийское море делает дугу» (Свод Т. 1.С. 106-109).

Казалось бы, Иордан дает готовую схему славянского этногенеза: склавенами или склавинами средневековые авторы — и греческие и латинские — называли славян, анты в источниках VI — начала VII вв. также считались объединением славянских племен, и оба этих племенных союза составляют объединение венетов, известное где-то на Висле с античных времен — времен Плиния и Тацита, т. е. с начала н. э. Плиний и Тацит помещают венетов (или венедов) среди прочих народов края ойкумены, среди которых им были хорошо знакомы сарматы — наследники скифов в степях Европы — и германцы. Тацит свидетельствует о том, что по образу жизни венеты «скорее должны быть отнесены к германцам, поскольку и дома строят, и носят большие щиты, и имеют преимущество в тренированности и быстроте пехоты — это все отличает их от сарматов, живущих в повозке и на коне» (Свод Т. 1. С. 39). Из этого можно заключить, что венеты представляли собой особую этническую общность — предков славян: к такому очевидному, на первый взгляд, заключению и пришла отечественная историография уже в эпоху становления исторической науки, начиная с М. В. Ломоносова, который писал о «дальной древности славенского народа», хотя и замечал, что само «имя славенское поздно достигло внешних писателей, и едва прежде Юстиниана великого» (Ломоносов 1766. С. 11). Но тот же Ломоносов заметил, что этноним венеты в античной традиции относился не только к жителям бассейна Вислы, но ранее прилагался к жителям совершенно иного — Италийского региона.

Действительно, имя венеты, венеды, энеты и т. п. восходит ко временам Гомера и оказывается в античной традиции в целом столь же условным, сколь условными стали имена скифов и сарматов, обозначавших в позднеантичной и средневековой традиции разных жителей Восточной Европы — «северных варваров». Можно лишь заключить, что этот традиционый для античной историографии этникон относился к народам, обитавшим к северу, за пределами собственно «античного» греко-римского мира. В период великой греческой колонизации так называлось италийское племя в Венетии на Адриатике — от него сохранилось название города Венеция; к тому же этникону восходит и название Вены — римской Виндобоны, известное уже I в. н. э., когда римские легионы продвинулись на кельтские земли: там была создана провинция Норик, в VI в. заселенная славянами (о чем еще пойдет речь ниже). Венетами при Цезаре называли и кельтское население Бретани, а в III в. т. н. Певтингерова карта размещает венедов и венедов-сарматов к северу от Дуная (ср. Свод. Т. 1. С. 68-69 и обзор в кн.: Милюков 1993. С. 229-239, где автор все же настаивает на славянстве античных венетов)— этникон венеты стал «отодвигаться» к северу вместе с границами Римской империи. Крайние ареалы, где сосредоточиваются топонимы с основой вен/вент, отмечаются на Адриатике и в Прибалтике: таковы река Вента и г. Вентспилс на полуострове Курземе; еще Клавдий Птолемей называл Венетским залив «Сарматского океана» (Балтийского моря), а венды — жители Курземе — упоминаются в Ливонской хронике Генриха Латвийского (XIII в.). Эти ареалы располагались на крайних точках Янтарного пути, соединявшем в 1 в. н. э. Прибалтику и Рим: исследователи предполагают, что этникон венеты мог быть занесен в Прибалтику торговцами янтарем, который собирали, по Тациту, их соседи эстии (ср. Щукин 1994. С. 224-227).

Дело здесь не просто в «механическом» перенесении знакомых названий на незнакомые народы—таков был научный метод древних и средневековых авторов: благодаря этому методу новые явления включались в традиционную картину мира, систематизировались и усваивались древней и средневековой цивилизацией (Ср. слова Плиния Старшего («Естественная история», IV, 12. 80—81): «К северу от Истра (Дуная — В. П.), вообще говоря, все племена считаются скифскими, но прибрежные местности занимали разные племена, то геты, у римлян называемые даками, то сарматы, или, по-гречески, савроматы, и из их числа гамаксобии, или аорсы, то неблагородные, рабского происхождения скифы, то троглодиты, затем аланы и роксоланы... Имя скифов всюду переходит в имена сарматов и германцев» (Подосинов 1999а. С. 45)). Можно считать образцом научной добросовестности античного историка ремарку Тацита о том, что он затрудняется отнести венетов к германцам или сарматам: это были народы края ойкумены, и далее следовали уже «баснословные» геллузии и оксионы, у которых были человеческие головы и туловища зверей,— Тацит отказывается в них верить (Свод Т. 1. С. 373). Но образцом научного подхода следует признать и заключение Иордана: когда в VI в. на Дунае, на границах цивилизованного мира, появились собственно славяне (склавины и анты) также не относящиеся ни к германцам, ни к сарматам, историк, знакомый с античной традицией, мог с полным основанием соотнести их с венетами.

Этой добросовестной, но архаичной традиции следуют и многие современные авторы, готовые усматривать не только славян в венетах, но, исходя из этого, отыскивать более древние связи, в частности, между предками славян — праславянами — и италийцами и т. д. вплоть до индоевропейской эпохи (Это средневековое построение дало жизнь и преднаучным «историческим» реконструкциям XVI—XVII вв., углубляющим историю славянства (венетов/энетов) вплоть до времен Троянской войны и усматривающим в славянах основателей Венеции (см. Мыльников 1996. С. 88)). Стало быть, в исследовании славянского этногенеза не обойтись без поисков методических ограничений в использовании источников, прежде всего — источников исторических, ибо лингвистические и археологические материалы дают меньше возможностей для таких ограничений. Данные языка не поддаются абсолютной датировке, особенно когда речь идет о реконструкции праязыка; тем более мы не можем сказать определенно, когда возник тот или иной этноним. Данные археологии, дающие возможность для абсолютных датировок, как правило «немы» — трудно сказать, на каком языке говорили носители той или иной археологической культуры, если у нас нет синхронных данных исторических источников (ср. из новейших гипотез об этногенезе славян: Трубачев 1991, с опорой на данные лингвистики, Седов 1994-1995, с опорой на данные археологии). Венеты Тацита или даже скифы (в более архаичных концепциях славянского этногенеза, свойственных уже позднесредневековым европейским и древнерусским книжникам — ср. Степенную книгу XVI в., Густынскую летопись XVII в., «Повесть о Словене и Русе» — потомках Скифа и т. д., ср. Мыльников 1996) могут оказаться только «стартом» для реконструкции праславянской общности на Висле или на Днепре.

Современные историки и этнологи считают, что говорить о сложении той или иной этнической общности можно тогда, когда у этой общности появляется самоназвание. Именно самоназвание является эксплицитно выраженным свидетельством возникновения этнического самосознания — сознания принадлежности к одному народу. Славяне не называли себя венетами (о единственном возможном исключении см. ниже) — это название, начиная с Иордана, было дано им извне: так, возможно, под влиянием античной традиции, их называли германцы, а уже под влиянием германцев — прибалтийские финны. Более того, в собственно славянской — русской фольклорной традиции слова, производные от слова венеды, обозначали чужую далекую землю, вроде Веденецкой земли в русских былинах (ср. веньдици русской летописи и т. п.—Иванов, Топоров 1980. С. 21-22; ср. ниже об этнониме вятичи). Самоназванием славян, известным всем славянским группам, был этноним словене — его и передали авторы VI в. в грецизированной форме склавины/склавены, когда славяне вышли на Дунай, к границам Византии. К первой половине VI в. относятся сведения о славянах греческого историка Прокопия Кесарийского, писавшего о войнах, которые вели «гунны, склавины и анты», обретающиеся за рекой Истр-Дунай (Свод Т. 1. С. 177: о событиях 537 г.).

Появление самоназвания как показатель сложившегося самосознания этноса всегда предполагает и осознание иноэтничного и инокультурного — «чужого» — окружения; самоназвание не только выделяет собственный «свой» народ, но и противопоставляет его другим народам. Характерен в этом отношении сам этноним словене, означающий людей, владеющих словом, членораздельной речью (Иванов, Топоров 1980)3. Речь «чужих» народов считалась непонятной, нечленораздельной и у греков, эллинов, противопоставлявших себя «варварам», чей говор был для них невнятным бормотанием. У славян обозначением чужих народов (прежде всего — жителей Европы) служил этноним немцы — их чужая речь была равнозначна немоте. Было бы соблазнительно предположить, опираясь на противопоставление словене — немцы, что самоназвание славян сформировалось до их появления на Дунае в период тесных контактов с готами и другими германцами, продвигавшимися из Повисленья к Северному Причерноморью и на Балканы, на Днепр и тот же Дунай в III в. н. э. (как это делал еще А. Брюкнер — ср. ЭССЯ Вып. 25. С. 104): конечно, язык германцев не был в буквальном смысле «немым» для славян, недаром в их древнем общем языке — праславянском — есть много готских заимствований, в том числе относящихся к важнейшим достижениям культуры: хлеб, плуг, меч, шлем и др., наконец кесарь/цесарь, царь — титул римского (византийского) императора, восходящий к имени Цезаря (Фасмер. Т. 4. С. 290—291). И хотя первое столкновение с германцами в эпоху Великого переселения народов, готского продвижения на юг могло способствовать возникновению этнонима немцы, остается неясным, применялся ли он первоначально только к германцам, или ко всем «чужим».

Другой этникон, которым именовали славяне «чужих», — чудь, что и означало собственно «чужой». Так могли называть мифических великанов-исполинов, допотопных обитателей земли, с которыми часто ассоциировались враждебные племена (у славян — авары-обры, о чем см. ниже), в Начальной же русской летописи этим общим названием именовались неславянские народы, платившие дань Русскому государству, прежде всего — финно-угорские народы. Это наименование прочно удержалось в русской фольклорной традиции: в былине «Как Добрыня чудь покорил», вошедшей в «Сборник Кирши Данилова», самое раннее собрание фольклорных текстов (XVIII в.), говорится о том, как богатырь «вырубил чудь белоглазую, прекротил сорочину долгополую, а и тех черкас петигорскиех, и тех калмыков с татарами» — вплоть до чукчей и алюторцев, жителей Чукотки. Эта фольклорная традиция обнаруживает тот же механизм, что и раннеисторическая книжная (в нашем изложении—латинская, свидетельствующая о венетах) — условное племенное название, этникон, переносится на новые народы по мере расселения или государственного освоения новых территорий. Интересно, что в преданиях Русского Севера покоренная чудь ушла под землю — исчезновение автохтонного народа воспроизводит таким образом инвертированный «автохтонный» этногенетический миф (см. об имени «чудь» и т. п.—Агеева 1991). Но продуктивность самого этникона не означает еще его праславянской древности — «исходного» противопоставления словен чуди.

Конечно, «иным» народом были для древних славян греки, носители той цивилизации, к богатствам которой так стремились сами славяне и иные «варвары» в эпоху Великого переселения народов. Это противопоставление как бы диктовалось самими греками — архаичное противопоставление эллинов и ромеев варварам давало себя знать на протяжении всей средневековой эпохи (славянский язык сравнивается с собачьим лаем в одной из византийских эпиграмм — Бибиков 1999. С. 126). И хотя славянские народы, принявшие православное греческое христианство, относились к Slavia Orthodoxa (Р. Пиккио, H. И. Толстой) (Условность этого термина, акцентирующего конфессиональные различия в славянском мире, которые стали обостренно ощущаться лишь к XIII в. (см. ниже и статью Б. Н. Флори во второй части тома), позволяет исследователям предлагать иные обозначения славянской историко-культурной общности (Slavia cyrillomethodiana, «кириллическая цивилизация — ср. Турилов 1999 и ниже), которые, впрочем, оказываются не менее условными при учете изменчивости исторических границ, в которых существовала кирилло-мефодиевская традиция) и «Византийскому сообществу», смотрели как в «зеркало» на византийский образец (Оболенский 1998), «национальное» самосознание славянства всегда обостренно реагировало на «национальное высокомерие» греков, начиная со средних веков (ср. Милюков. Т. 3. С. 42-43; Оболенский 1998. С. 300-301, 400) и кончая славянофилами (И. В. Киреевский) и В. С. Соловьевым (ср. Соловьев 1989. Т. 2. С. 562 и сл.), осуждавшими «славолюбие византинизма» как языческий порок. Греки—жители Византийской империи — именовали себя ромеями — «римлянами», претендуя на наследие Римской империи (наименование эллин относилось уже к древним грекам — «язычникам»: в таком значении оно было воспринято и в славянской книжности; в южнославянском фольклоре слово элины означало, опять-таки, допотопных великанов — ср. выше о чуди). Послам германского императора Оттона I, претендовавшего на наследие «старого» Рима, византийский император Никифор Фока в Константинополе в 968 г. заявил: «Вы — не ромеи, вы — лангобарды» (Liut. 181—183; Удальцова 1989. С. 261).

Между тем подлинные «римляне» именовали греков по-латыни — graeci (этноним, восходящий к имени древнего племени в Эпире); этот этникон — греки — и был воспринят при латинском — провинциально-римском — посредстве славянами (Фасмер. Т. 1. С. 455; Литаврин 1999. С. 596 и сл.), видимо, с соответствующими и весьма прогностическими для будущей древнерусской культуры негативными коннотациями: «Греки льстивы и до сего дни», — писал Нестор, повторяя общий для средневековья стереотип отношения к византийцам (ср. Оболенский 1998. С. 179-180; Литаврин 1986; Ле Гофф 1992. С. 133—134) (Уже персона одного из последних западноримских императоров Антемия (Анфимия, 467-472) вызывала насмешку у римлян, так как он был навязан из Константинополя и сам был греком (ср. «Житие святого Северина». С. 130). Почитаемый в Византии и на Руси как страстотерпец император Никифор Фока (см. ниже 4.2.7) получил нелицеприятное описание желчного латынянина — кремонского епископа Лиутпранда: «Греческий (так! — В. П. ) царь космат, просто одет, с широкими рукавами, ложится на полу (Никифор так усмирял плоть — В. Я.), лжив, лукав, немилостив, хитер, высокомерен, скуп, корыстолюбив, ест лук, чеснок и прас и пьет помои» — таковы и все жители Константинополя (ср. Сырку 1883. С. 52; Liut. 183, 199-200). У Лиутпранда были не только «традиционные», но и актуальные политические основания для такой характеристики: Никифор не мог признать императором германской «Римской» империи недавно короновавшегося Оттона I, а Лиутпранд явился в 968 г. просить руки византийской принцессы для его сына и, естественно, получил отказ. Отказ был мотивирован традиционным для Византии противопоставлением «нового» и «старого» Рима, откуда еще Константин Великий перенес не только столицу, но и всю империю — армию и сенат; в старом Риме остались лишь рабы и плебеи (Liut. 167, 260-273; Литаврин 1989а. с. 78-79). Сам Никифор, принимая Лиутпранда, издевался над германцами, неспособными к правильной военной тактике (с этим стереотипом византийцы не могли расстаться даже тогда, когда крестоносцы подошли к Константинополю в 1204 г.): им мешает «ненасытность желудков, их бог — чрево, их отвага — хмель, хитрость — пьянство» (Liut. 181-183; Удалъцова 1989. С. 260-261). Спустя полстолетия другой латинский епископ — Титмар Мерзебургский — обличал в грехах князя Владимира Святославича, который «похитил» просватанную уже за Оттона III византийскую царевну, а затем сам же напал на «изнеженных данайцев» — греков (ср. ниже 4.2.4). Показательно, что этот стереотип «льстивости» греков свойствен не только средневековью: ср. негативную характеристику Кирилла и Мефодия у известного польского слависта А. Брюкнера, как действовавших в интересах Византии и оторвавших православных славян от западной цивилизации (см. Бернштейн 1984. С. 8 и сл.; ср. также о проблеме «отрыва» кирилло-мефодиевской традиции от «классического наследия» Флоровский 1989. С. 5-6; Оболенский 1998. С. 345 и ниже)). Характерно, что в старославянской и древнерусской традиции — включая переводы византийских сочинений — напротив, греки никогда не именуются ромеями, а имя римлянин относится к гражданам собственно Рима и Римской империи до ее распада; той исторической вехой, с которой жители Восточной Римской империи стали именоваться в древнерусской традиции греками, стал перенос столицы империи в Константинополь при Константине Великом (ср. Франклин 1983. С. 265-257 и ниже — о космографическом введении к ПВЛ).

Проблема «посредников» — носителей ромейской «имперской идеи», которые передали славянам латинское наименование греки, была наиболее отчетливо поставлена В. Д. Королюком (1985. С. 161 и сл.). Может быть, этникону ромеи—обозначению жителей Ромейской/Римской империи—соответствовал в праславянский период этноним волохи/влахи, как обозначались в общеславянской средневековой традиции все романские народы, от итальянцев до румын (валахов-влахов (Ср. представления византийских хронистов (Киннам) о том, что балканские влахи переселились из Италии (Литаврин 1999. С. 138, ср. С. 161))). Собственно, этот этноним имел ту же историческую судьбу, что и упомянутый этноним венеты и синонимичный ему во многих отношениях этноним галлы (кельты): восходящий к древнему обозначению романизированного кельтского (галльского) племени вольки (volcae), обитавшего на Среднем Дунае, он стал отмечать в целом те же границы расселения галлов-кельтов в пределах Римской империи от Центральной Европы (Валахия) до Франции (Валланд скандинавских средневековых источников) и Британии (Уэльс (Ср. характерную этнонимическую пару гэлы/валлийцы — названия кельтоязычных в прошлом жителей Уэльса.); ср. сходное германское обозначение романизированных кельтов—*Walhoz, восходящее к тому же этнониму); Шахматов (1916. С. 37) возводил к той же основе и топоним Волынь, приписывая ему германское происхождение. Напомним, что и этноним словене, самоназвание славян, так же закрепился на крайних рубежах их расселения — на Дунае и на Новгородском севере, равно как и данное извне название венды—венеды.

С волохами/волхами в летописи действительно связан первый исторический конфликт, в который вступают славяне с иным народом. «По мнозех же времянех сели суть словени по Дунаеви, где есть ныне Угорьска земля и Болгарьска» (ПВЛ. С. 8). После этого следует описание того, как расселяются славяне: сначала упоминаются славяне, заселившие собственно дунайский бассейн — морава, чехи, хорваты белые, сербы, хорутане — словенцы Карантании. Затем описывается первое историческое событие в славянской истории: нашествие волхов (волохов) на «словен дунайских». Из-за чинимых волхами насилий славяне стали расселяться к северу и северо-востоку — севшие на Висле прозвались ляхами, «и от тех ляхов прозвашася поляне, ляхове друзии лутичи, ини мазовшане, ини поморяне» и т. д. до Днепра и Волхова. Исследователи, прямо соотносившие летописное повествование с древнейшими известиями о натиске славян на Византию в VI в., считали, что летописные волохи представляют контаминацию трех понятий: это — древние римляне-ромеи в целом, романоязычное население Византии, в узком смысле — предки румын и молдаван (ср. Королюк 1985. С. 161-164). Конечно, латиноязычные ромеи — солдаты дунайской границы — могли передать славянам имя греки, а местное романизированное кельтское и гето-дакийское население могло именоваться волохами. Однако ни тех, ни других невозможно представить в качестве «находников» или «насильников» над славянами, пришедшими на Дунай: все было как раз наоборот, и попытку империи перейти в контрнаступление против славян и аваров в конце VI в. едва ли можно считать успешной—во всяком случае она не привела к отступлению славян из дунайского бассейна. Румынские исследователи (Кондураки, Стефан 1970) считают, что вторжение славян (и аваров) разделило романоязычный мир, романизированное гето-дакийское население было оттеснено в горы, где сформировались восточно-романские (балканские) влахи. Но волохи русской летописи — это другой народ, претендовавший на имперское наследие: это франки Карла Великого (и шире — население его империи), действительно подчинившие часть дунайских славян уже на рубеже VIII и IX вв. (см. ниже).

Существенно при этом, что во всех славянских языках и в фольклоре сохранилось название естественного рубежа и государственной границы Римской империи и Византии — имя реки Дунай. Показательно, что само это слово было заимствовано славянами у готов, как и титул кесарь, и заимствование это не было случайным, ибо и для готов Дунай являл собой не только границу цивилизации, но, возможно, обозначал и вожделенную полумифическую страну изобилия, Ойум, описанный уже упомянутым готским историком Иорданом. В эту страну, как рассказывали готы, вел мост, переброшенный через реку, лишь половина готов смогла пройти по этому мосту, когда он обрушился, и Ойум стал недоступен для людей. Предания о чудесной реке, отделяющей волшебную страну от прочего мира, характерны для средних веков (такие легенды были известны и в Киеве, называвшемся также Самбатас, по имени чудесной реки, о чем см. ниже); само название Ойум сближается с наименованием райской земли в славянской традиции — Вырей (Топоров 1984). И для самих греков Дунай (Истр) оказывался «одной из рек, вытекающих из Эдема» — райских садов: «начинаясь на востоке», — писал Лев Диакон (8.1), — «она, по неизъяснимой мудрости Создателя скрывается под землей, а затем бьет ключом из Кельтских гор (Альпы — В. П. ), описывает извилистую линию по Европе и впадает, разделяясь на пять устьев, в Понт, называемый Евксинским». Это описание существенно для нас тем, что греческий историк конца X в. включил его во вполне исторический контекст — контекст войны с Русью Святослава, который хотел утвердиться на этих «райских» берегах (см. ниже). Очевидно, что не случайно наиболее выразительные параллели готским преданиям и византийским представлениям являют традиционные мотивы русских песен о мосте, который ведет через Дунай и рушится, о райском древе, растущем на Дунае: в хлыстовской песне середины XVIII в. сам Сын Божий призывает «волных людей на большой корабль [...]. Гребите вниз по батюшки по тихому по Дунаю, от краю други до краю до небеснова до раю» (Панченко 1995. С. 215—216). У всех славян Дунай — река главных событий традиционной народной жизни, на нем встречаются жених и невеста, это слово просто оказывается припевом русских свадебных песен (ср. ЭССД. Т. 2).

Итак, существеннейшей константой общеславянской — праславянской культуры было представление о Дунае как границе par excellence не только между «Славней» и Византией, но и между своим и чужим миром (ср. Нидерле 1956.С. 46 и сл.). Эта граница была зафиксирована первыми известиями о славянах: «гунны, склавины и анты, которые обретаются за рекой Истром, недалеко от тамошнего берега», — писал Прокопий Кесарийский (История, V, 27, 2). Прокопию вторит автор стихотворной «Франкской космографии» VII в.: «Данубий... дает пастбища склавам, протекает среди хунов и объединяет винидов» (Свод Т. 2. С. 399).

Здесь также употребляются архаичные этниконы (Отметим, что самих готов Иордан также называл традиционным и архаичным Этниконом, относящимся к фракийскому населению Балкан —геты): гунны в это время сошли с исторической сцены, но их именем еще долго называли европейские авторы прочих кочевников, появлявшихся на Дунае, в том числе болгар и аваров. Виниды франкского автора — явная трансформация древнего этникона венеты; интересно, что у Прокопия упомянуты не венеты, а анты — название, относимое к юго-восточной группировке славян, но имеющее неславянское (иранское или тюркское) происхождение, как и этникон венеты. Очевидно, в винидах и антах франкского и византийского источников следует видеть обозначение каких-то маргинальных, пограничных групп славян: как уже говорилось, немцы называли вендами славян, прежде всего — лужицких сербов и балтийских славян в средние века: судя по всему, степняки называли соседящих с ними славян антами, германцы (усвоившие латинскую традицию) — венедами, а византийцы использовали самоназвание — склавины (ср. Грушевский 1994. С. 173-175).