Легенда о призвании варягов и исторические реалии

     В широком историческом смысле легенда о призвании правителей с «мобилизованным» воинским контингентом, готовых подчиняться местным обычаям на основе договора — «судить по праву» — не представляет собой ничего уникального. Более того, уже в варварских королевствах «призвание» не маскировало «завоевания» даже там, где завоевание имело место, но было необходимым элементом легитимизации государственной власти: так, лангобарды не просто завоевали Италию — они были призваны туда законными властями — византийским полководцем Нарсесом (Ронин 1989. С. 64 и сл.). Макс Вебер (1994. С. 114-115) специально отмечал («продолжая» библейский взгляд на историю) переход от «пророка» к «законодателю» в становлении государственности: «Законодатель» — нечто совсем иное, чем итальянский подеста, которого приглашали извне не для того, чтобы создать новый социальный порядок, а для того, чтобы иметь стоящего вне котерии беспристрастного властелина, следовательно, при родовой вражде внутри одного слоя. Напротив, законодатели [...] призываются тогда, когда возникают социальные конфликты. Особенно часто в тех случаях, когда начинает действовать типичный самый ранний импульс планомерной «социальной политики», а именно экономическая дифференциация военных, связанная с возросшим богатством одних и закабалением других, а наряду с этим и неосуществленные политические чаяния слоев, разбогатевших посредством хозяйственной деятельности, добиться равных прав со старой военной «знатью».

     Эта ситуация «перехода» свойственна и начальной истории Руси: разноплеменной «конфедерацией» словен, кривичей и мери (включающей и неславянские этнические компоненты) не могли управлять старые племенные верхи (вожди и жрецы — «волхвы», «пророки») — речь не шла уже о социальных конфликтах внутри одного «рода» или племени. Стремление этих верхов к перераспределению богатств, получаемых варягами, привело к их изгнанию и призванию князей на условиях договора.

     Эта историческая канва, известная по летописному преданию, подтверждается конкретными историческими знаниями о Новгородском Севере и — шире — Северной Европе, которые значительно расширились благодаря археологии. Исследования кладов восточного серебра, с рубежа VIII и IX вв. почти непрерывным потоком движущегося с торговыми и военными караванами ладей по рекам Восточной Европы к Балтике, Скандинавии и землям балтийских славян, вдохнули жизнь в старую теорию «торговых городов» Ключевского — торговля стала считаться главной движущей силой социального прогресса, начальная русь представляется в виде «торгового этноса» (О. Прицак), главная цель варяжской руси на реках Восточной Европы видится в завоевании путей к восточным рынкам. Во многом это действительно так, и норманны — варяги русской летописи — не только оставили свои «автографы» в виде граффити, рунических знаков и символов на монетах IX-X вв., но и более основательные свидетельства своего пребывания на Балтике и на Востоке: на Балтике, начиная с VI—VIII вв., столетий, предшествующих «эпохе викингов» (IX—XI вв.), от Рюгена до Пруссии, Эстонии (земле летописной чуди) и Ладоги появляются поселения с характерными чертами скандинавской культуры и могильники, содержащие сожжения в ладьях — характерный символ начальной руси, «гребцов». Экспансия викингов, называемых на Востоке русью, действительно «объединяет» те земли, которые считал изначально «русскими» еще М. В. Ломоносов, но то была не славянская русь, и от славян ее отличало одно существенное обстоятельство: в Скандинавии не было тех ресурсов для внутренней колонизации, которые были неистощимы в Восточной Европе.

     Древнейшим центром, где с середины VIII в. известны следы торговой и ремесленной деятельности скандинавов, была Ладога, город, расположенный у впадения Волхова в Ладожское озеро. На противоположном берегу располагались сопки — курганы словен — и небольшой некрополь, где под низкими курганами были найдены трупосожжения с ладейными заклепками. Хотя некрополь имеет достаточно широкую датировку — IX-X вв. — его приписывают дружине Рюрика, который обосновался сначала в Ладоге, согласно Ипатьевскому варианту легенды о призвании варягов. Более того, и пожар, следы которого археологи обнаружили в слоях Ладоги, относящихся к 860-м гг., увязывается с летописным известием об изгнании варягов, собиравших дань (со ссылкой на условность ранних летописных датировок). Свидетельства о взимании такой дани также находятся, причем даже в мерянской глубинке (клад начала IX в. в Выжегше).

     Прямые параллели между данными археологии и истории (как и между данными археологии и лингвистики и т. п.) всегда достаточно рискованны и зависят от точки зрения того или иного исследователя или того источника, на который он склонен опираться. Так, в одном из последних зарубежных компендиумов по происхождению Руси (Франклин, Шепард 1996) легенда о призвании вообще игнорируется как малодостоверная и в качестве опорного свидетельства выбирается описание «острова русов» у Ибн Русте — автора начала X в., повествующего о более ранних временах. Поскольку скандинавское обозначение Новгорода Хольмгард означает «Островной город», то главным центром изначальной руси — центром Русского каганата Ибн Русте — объявляется Новгород, точнее — Городище в окрестностях Новгорода, где, в отличие от самого Новгорода, имеются ранние слои со скандинавскими находками середины IX в. Соответственно с Городища — Хольмгарда приходят в Ингельгейм в 839 г. русы Вертинских анналов и т. д., хотя сами авторы осознают, что древностей первой половины IX в. на Городище нет, и стало быть, видеть в Городище базу изначальной руси трудно.

     «Ладожская» (ипатьевская) версия легенды о призвании привлекательна тем, что Ладога — действительно тот город в начале Волховского пути, который был базой для скандинавов и в VIII—IX вв., и далее. Не менее существенно, что в ладожских материалах находят вещи словенского, кривичского (даже «балто-кривичского») происхождения.

     Этнокультурный синтез, который демонстрируют материалы Ладоги (см. Кирпичников 1985), важен для понимания исторического контекста варяжской легенды потому, что наиболее гипотетичными оказываются летописные известия о «призывающей» варягов стороне — «конфедерации» словен, кривичей, мери и чуди. Как могла эта «конфедерация», объединявшая огромные территории севера Восточной Европы от Поволховья до Верхнего Поволжья, принимать «согласованные решения» и где мог располагаться межплеменной вечевой центр, в котором такое решение принималось (ср. Янин 1992. С. 53-54; Носов 1990. С. 185 и cл.)? Несмотря на всю дискуссионность проблем происхождения Новгорода (в самом городе нет напластований более древних, чем первая половина X в.), едва ли есть серьезные основания целиком отвергать летописную трактовку событий эпохи призвания варягов. Согласно летописным источникам (и Повести временных лет, и Новгородской Первой летописи), таким центром был Новгород. Но очевидно, что контактная зона была значительно шире и включала все Поволховье — от Ладоги до Новгорода. По Волхову шел путь и в Верхнее Поволжье, и на Днепр, и в Прибалтику. Это подтверждается и последними изысканиями в области исторической диалектологии: Новгород и прилегающие к нему районы находились в зоне контактов двух групп говоров — западной (псковские кривичи, в землях которых расположен и Изборск) и восточной (ильменские словене).

     Эти контакты, по заключению А. А. Зализняка (ср. Янин, Зализняк 1993. С. 192-193), начались не позднее IX в. В. Л. Янин справедливо отмечает существенность для судеб племенных группировок восточного славянства того факта, что они различными путями заселяли Восточную Европу. И здесь информация летописца о том, что «словени же седоша около езера Илмеря, и прозвашася своим именем, и сделаша град и нарекоша и Новгород» (ПВЛ. С. 8), может многое прояснить в исторической ситуации на севере Восточной Европы, ведь из контекста летописи явствует, что словене приняли участие в общеславянском расселении после того, как волохи (франки) стали чинить им насилие. Это происходило на рубеже VIII и IX вв. Это было время, когда в Поволховье и шире — на Новгородчине распространялась культура сопок. Волна переселенцев, очевидно, усугубляла и без того сложную этнополитическую ситуацию на севере Восточной Европы, и межплеменные конфликты, о которых повествует та же летопись в варяжской легенде, были в этой ситуации естественны.

     Но суть здесь не столько в межплеменных конфликтах, сколько в межэтническом взаимодействии, происходившем в пределах контактной зоны, и прежде всего, в формирующихся здесь городах. Не только Ладога, но и Новгородское Городище, и сам Новгород свидетельствуют о таком взаимодействии разных этносов. Даже полученная из вторых рук и весьма сбивчивая информация Ибн Русте свидетельствует о двух главных направлениях этого взаимодействия.

     «...Что же касается ар-Русийи (страны русов—В. П.), то она находится на острове, окруженном озером. Остров, на котором они (русы) живут, протяженностью в три дня пути, покрыт лесами и болотами[...]. У них есть царь, называемый хакан русов. Они нападают на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, везут в Хазаран (Хазарию — B. П.) и Булкар (Волжско-Камскую Болгарию—В. П.) и там продают. Они не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян [...]. И нет у них недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен. Единственное их занятие — торговля соболями, белками и прочими мехами» (Новосельцев 1965. C. 387-389).

     Приходящие со своего острова на кораблях русы не только взимают дань и захватывают рабов, но и кормятся в земле славян, так как сами не имеют пашен. Можно долго гадать, где был остров русов (более всего «подходит» остров Бьорко на озере Меларен в Средней Швеции, где был расположен крупнейший город эпохи викингов Бирка и начинался путь из варяг в греки) и к какому времени относится информация арабского автора — до или после призвания варягов, но очевидно, что без «кормления» у славян предприятия руси были немыслимы ни в IX, ни в X в., о чем свидетельствует уже Константин Багрянородный.

     9 глава его сочинения «Об управлении империей», посвященная Росии, начинается с описания того, как росы собирают однодеревки-моноксилы, которые спускаются в бассейн Днепра из Новгорода, Смоленска, Любеча, Чернигова и сходятся в крепости Киева. Однодеревки рубят в своих лесах («горах» у Константина) славяне-пактиоты — данники руси — и на Днепре продают их руси. На этих однодеревках русь отправляется весной по Днепровскому пути — главному участку пути из варяг в греки — в Константинополь. «Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков, — продолжает венценосный автор. — Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия, что именуется "кружением", а именно в славинии вервианов (древлян — В. П.), другувитов (дреговичей), кривичей, севериев (северян) и прочих славян, которые являются пактиотами росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав.»

     Успешными эти предприятия могли быть лишь в том случае, если и дань-полюдье (дающая меха для торговли), и кормление были регулярными — регулировались соглашением, «рядом», или — в терминах Константина Багрянородного— «пактом», «миром». Само употребление славянского термина «полюдье» росским информатором Константина свидетельствует о «двусторонности» такого соглашения. Данники-славяне не состояли в личной зависимости от росов и их князей-архонтов (в отличие от позднейших «рядовичей», работавших на господина по «ряду») — соглашение о дани и корме заключалось не с отдельными «людьми», а с целыми племенами (ср. «все кривичи» и т. п. в легенде о призвании). Такое соглашение, действительно, могло быть достигнуто лишь в племенных центрах — «городах», на вечевых сходках, которыми руководили племенные верхи. Эти «города» были не просто торговыми центрами, хотя естественно, что и в Ладоге, и на Городище, и в Новгороде, в городах, перечисленных в трактате Константина, в том числе в Смоленске — центре кривичей, Чернигове — центре северян и в самом Киеве найдены клады восточных монет, свидетельства участия в торговле и распределении серебра: в экономическом смысле это были центры сосредоточения и перераспределения прибавочного продукта, и не только серебра, но и «корма» в буквальном смысле — продуктов земледелия. Отметим, что появление городов в Поволховье совпадает с распространением сельских поселений, относимых к культуре сопок, а с ними — пашенного переложного земледелия: славяне в состоянии были прокормить князя и дружину.

     В социальном отношении города были административными центрами — местом веча, а затем и княжеского суда. Очевидно, что раздача городов «на покорм» дружине-руси была существенным условием «ряда» с призванными князьями. Соответственно, и градостроительная деятельность Рюрика в летописном описании выглядит противоречивой лишь на первый взгляд. Не сразу понятно, как Рюрик, призванный словенами, уже построившими Новгород и бывшими там первыми насельниками (как повторяет та же летопись), смог, обосновавшись сначала в Ладоге, вновь прийти к Ильмерю и срубить город над Волховом, назвав его Новгородом. Е. Н. Носов, исследователь Новгородского Городища, склоняется ныне к мысли, что Городище со скандинавскими находками — свидетельством размещения там дружины и князя — и было первоначальным Новгородом. В.Л. Янин добавляет, что Новгород на нынешнем его месте возник тогда, когда к княжеской резиденции вслед за племенными верхами стало тянуться окрестное население: это — характерный путь формирования русских городов во все эпохи, население всегда стремилось к административному центру, где распределялись все блага (Ильин 1979). Тогда летописное предание об основании словенами Новгорода до призвания варягов — анахронизм. В этом случае неясно, однако, почему Рюрик пошел к Ильменю, а не словене — к Ладоге. Последние раскопки в Новгороде, кажется, проясняют дело: под древнейшими открытыми в самом городе напластованиями второй четверти X в. обнаружены следы пахоты — на месте этих участков города были земледельческие поля. Рюрик стремился прочно обосноваться среди земледельческого населения, которое было «первыми насельниками» в Новгороде, в отличие от «находников» — варягов.

     Скептики, считавшие легенду о призвании варягов позднейшим сочинением, постоянно отмечали тот факт, что собственно в скандинавской традиции — в сагах — нет ничего, что напоминало бы о скандинавском происхождении руси. Само по себе это замечание едва ли основательно: древнеисландская письменная традиция, к которой относятся саги, формировалась довольно поздно (с XII в.), и известия о Руси в сагах относятся по преимуществу к эпохе Владимира Святого — Ярослава Мудрого. Но в более ранней поэзии скальдов и эпиграфической традиции — рунических надписях на памятных стелах — Русь получила интригующее исследователей название — «Гарды», усвоенное в Скандинавии не позднее конца X в. (ср. Мельникова 1977, Джаксои 1986). Позднейшая форма этого названия в сагах — Гардарики — неточно переводилась в отечественной литературе как «Страна городов»: в действительности др.-исл. garđr означает не «город» в социально-экономическом смысле, а укрепленное или просто огражденное поселение — собственно, то же значение имеет и древнерусское (и праславянское) слово «город, град». Однако формант -гард в скандинавской традиции действительно относился к городам, причем к главным городам на пути из варяг в греки, — как уже говорилось, Новгород именовался Хольмгардом, Киев — Кэнугардом и сам Константинополь — Миклагардом (Великим городом). Когда могла сформироваться эта традиция, и что могло исходно означать наименование «Гарды»?

     Представляется очевидным, что это название возникло тогда, когда еще не «прозвалась Русская земля» — не было обобщенного названия (политонима) для формирующегося Русского государства. Из «ряда» о призвании князей, летописных известий о раздаче городов мужам Рюрика, сведений Константина Багрянородного о кормлении дружины росов у славян и целой сети городов, поставляющих ладьи-моноксилы, следует, что такая сеть поселений — «гардов-градов» и была первоначальной основой Русского государства, где осуществлялся «ряд» с князьями и их дружиной, и исторической основой для скандинавского наименования «Гарды». В самом Царьграде русь по договору 911 г., заключенному при наследнике Рюрика Вещем Олеге, добилась права получать «корм» в течение шести месяцев — сам Константинополь / Миклагард был включен, таким образом, в сеть «гардов». Соответственно, в том же договоре дань дается в первую очередь «воям»-победителям «на 2000 корабль» и на «ключ» — уключину (вспомним о первоначальном значении слова русь — «гребцы»), во вторую — «на рускыа грады», где сидят «великие князья», подвластные Олегу. О том, что это за князья и о княжеском роде, пойдет речь ниже, но уже из этого текста договора очевидно, что «русские грады» имели свой интерес участвовать в далеких походах уже первых русских князей. «Ряд» между русью и племенами/градами Севера Восточной Европы, как явствует из данных нумизматики, привел к устраивающим обе стороны результатам: с 860-х гг. усиливается приток восточного серебра (Потии 1970; Нунеи 1994) на русский Север и далее на Балтику — к Варяжскому морю, о чем свидетельствуют клады, сохранившиеся на речных путях и морском побережье. Эта дата в целом подтверждает относительную (в пределах десятилетия) точность летописной датировки «ряда» о призвании князей.

     Итак, можно вполне определенно предполагать, что летописные известия о призвании варягов основаны на реальной традиции и конфликт с варягами-норманнами действительно завершился «рядом» — договором с русью, дружиной призванных князей. Когда через полтора столетия та же ситуация повторяется в Новгороде при правящем там Ярославе Мудром, конфликт новгородцев с варяжскими наемниками князя завершается установлением новых правовых норм — «Правды» Ярослава, регулирующих отношения «словен» и «русинов»: но под русинами понимается уже не «заморская» русь, не варяги, а княжеская дружина, подвластная киевскому князю.

     Как уже говорилось, параллелизм двух конфликтов в начальной русской истории — изгнание варягов, описанное под 859 г., и расправа с ними новгородцев под 1015 г. — не позволяет просто возводить летописный текст легенды о призвании к «домыслам» летописцев, реконструировавших ряд с русью на основе хронологически близких им событий. Но можно понять, как и почему этот «ряд» сохранялся в устной передаче до времени составления летописи. Причина тому — не только традиционные формулы этиологического сказания: в сохранении этого «ряда» (в рамках обычного права) была заинтересована «вся русь», и прежде всего сам князь, точнее — князья.

     Мотив варяжской легенды, не связанный явно с библейской традицией (но связанный с библейской лексикой, как и весь язык летописания), — это фраза «и изъбрашася 3 братья с роды своими». Современный исследователь Старой Ладоги (Кирпичников 1985) усматривает в скандинавском могильнике в урочище Плакун родовой некрополь обосновавшихся первоначально в Ладоге варяжских князей. Действительно, этот могильник, содержащий следы сожженных ладей (ладейных досок), напоминает характерные «родовые» некрополи скандинавской знати — этот обряд, присущий руси — «гребцам», сохраняется в древнерусском княжеском погребальном культе X в. (см. ниже, главу 5.2). «Род» упоминается и далее в легенде о призвании — в цитированной фразе «И от тех варяг прозвася Руская земля, новугородьци, ти суть людье ноугородьци от рода варяжъска (курсив мой—В. /7.), преже бо беша словени». Д. С. Лихачев, комментируя эту фразу, отмечал, что «в языке еще сохраняется терминология родового строя, но содержание этой терминологии уже новое» (ПВЛ. С. 405), — речь идет о принадлежности новгородцев к политической, но не родовой организации, возглавляемой варягами; равным образам послы к грекам, выступающие в договорах «от рода русского», представляют Русское государство, а не родоплеменную общность. В самом деле, выражение людъе ноугородъци должно свидетельствовать о подчиненном положении «простых людей» (ср. Колесов 1986. С. 139 и сл.) — и не представителей племени (словен), а горожан — господствующему «роду». В договорах руси с греками, с полным основанием сопоставляемых с «рядом» легенды о призвании князей, «род русский» — это и есть княжеский род: его представители, уже носящие и скандинавские, и славянские имена, перечислены в тексте договора 944 г. (см. ниже). Со времен «родовой теории» С. М. Соловьева (кн. XIX. С. 23 и сл.) принято было считать, что три брата варяжской легенды воплощали этот русский княжеский род (Спецификой древнерусской (и праславянской) правовой лексики оставалась ее полисемантичность: значение одного и того же термина зависит от контекста — так выражение «от рода варяжьска» может означать и политическую зависимость, и этническое (генетическое) происхождение (у Амартола). Соответственно, слова летописца о том, что по смерти Кия и его братьев «почаша держати род их княжение в полях», означают, что у полян правили наследники легендарных братьев).