Historicus.ru / Библиотека Историка / Лотман Ю. М. История и типология русской культуры

Заглавие настоящей работы нуждается в пояснении. Бытовое поведе­ние как особого рода семиотическая система — уже такая постановка вопроса способна вызвать возражения. Говорить же о поэтике бытового поведения — значит, утверждать (для того хронологического и национального отрезка культуры, который указан в заглавии), что определенные формы обычной, каждодневной деятельности были сознательно ориентированы на нормы и за­коны художественных текстов и переживались непосредственно эстетически. Если бы это положение удалось доказать, оно могло бы стать одной из важ­нейших типологических характеристик культуры изучаемого периода.

Нельзя сказать, чтобы бытовое поведение, как таковое, не привлекало внимания исследователей, в области этнографии оно рассматривается как естественный объект описания и изучения. Традиционной является эта тема и для исследователей относительно отдаленных культурных эпох антично­сти, Ренессанса, барокко. История русской культуры также может указать на ряд сохраняющих значение трудов, от «Очерка домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях» H. И. Костомарова до книги Б. А. Романова «Люди и нравы Древней Руси».

Из сказанного выше можно сделать наблюдение: чем дальше — истори­чески, географически, типологически — отстоит от нас та или иная культура, тем очевиднее, что свойственное ей бытовое поведение — вполне специфи­ческий объект научного внимания. С этим можно было бы сопоставить и тот факт, что документы, фиксирующие для определенного социума нормы бытового, обычного поведения, как правило, исходят от иностранцев или напи­саны для иностранцев. Они подразумевают наблюдателя, находящегося вне данного социума.

Аналогичное положение существует и в отношении бытовой речи, опи­сания которой на первом этапе фиксации и изучения, как правило, ориенти­рованы на внешнего наблюдателя. Параллель эта, как мы увидим, не слу­чайна, и бытовое поведение, и родной язык принадлежат к таким семиоти­ческим системам, которые воспринимаются непосредственными носителями как «естественные», относящиеся к Природе, а не к Культуре. Знаковый и условный характер их очевиден лишь для внешнего наблюдателя.

Сказанное до сих пор, казалось бы, противоречит заглавию настоящей работы, поскольку эстетическое переживание бытового поведения возможно лишь для наблюдателя, воспринимающего их в ряду знаковых явлений куль­туры; иностранец, переживающий чуждую каждодневную жизнь как экзоти­ку, может воспринимать ее эстетически — непосредственный носитель куль­туры, как правило, просто не замечает ее специфики. Однако в России XVIII в , в мире дворянской культуры, произошла такая трансформация сущ­ности бытового поведения, что оно приобрело черты, обычно этому культур­ному явлению не свойственные.

В каждом коллективе с относительно развитой культурой поведение людей организуется основным противопоставлением: обычное, каждодневное, бытовое, которое самими членами коллектива воспринимается как «естественное», единственно возможное, нормальное, все виды торжественного, ритуального, внепрактического поведения государственного, культового, обрядового, воспринимаемые самими носите­лями данной культуры как имеющие самостоятельное значение.

Первому носители данной культуры учатся, как родному языку, — погружаясь в непосредственное употребление, не замечая, когда, где и от кого они приобрели навыки пользования этой системой. Им кажется, что владеть ею настолько естественно, что самый вопрос такого рода лишен смысла. Тем менее может прийти кому-либо в голову составлять для подобной аудитории грамматики языка бытового поведения — мета-тексты, описывающие его как «правильные» нормы. Второму типу поведения учатся, как иностран­ному языку, — по правилам и грамматикам, сначала усваивая нормы, а затем уже, на их основании, строя «тексты поведения». Первое поведение усваива­ется стихийно и невзначай, второе — сознательно, через учителей, и овладе­ние им, как правило, отмечается особым актом посвящения.

Русское дворянство после Петра I пережило изменение, значительно более глубокое, чем простая смена бытового уклада; та область, которая обычно отводится бессознательному, «естественному» поведению, сделалась сферой обучения. Возникли наставления, касающиеся норм бытового поведения, поскольку весь сложившийся в этой области уклад был отвергнут как непра­вильный и заменен «правильным» — европейским.

Это привело к тому, что русский дворянин в Петровскую и послепетров­скую эпоху оказался у себя на родине в положении иностранца — человека, ко­торому во взрослом состоянии искусственными методами следует обучаться тому, что обычно люди получают в раннем детстве непосредственным опытом. Чужое, иностранное приобретает характер нормы. Правильно вести себя — это вести себя по-иностранному, то есть некоторым искусственным образом в соот­ветствии с нормами чужой жизни. Помнить об этих нормах так же необходимо, как знать правила родного языка для корректного им пользования. «Юности честное зерцало», желая изобразить идеал вежливого поведения, предлагало мысленно представлять себя в обществе иностранцев. «Нужду свою благооб­разно в приятных и учтивых словах предлагать, подобно якобы им с каким ино­странным высоким лицем говорить случилось, дабы они в том тако и обыкли» (Юности честное зерцало. СПб. 1767. С. 29).

Культурная инверсия такого типа отнюдь не означала «европеизации» быта в прямолинейном понимании этого выражения, поскольку перенесенные с Запада формы бытового поведения и иностранные языки, делавшиеся нор­мальным средством бытового общения в русской дворянской среде, меняли при такой пересадке функцию. На Западе они были формами естественными и родными и, следовательно, субъективно неощутимыми. Естественно, что умение говорить по-голландски не повышало ценности человека в Голлан­дии. Перенесенные в Россию, европейские бытовые нормы становились оце­ночными, они, как и владение иностранными языками, повышали социальный статус человека. В том же «Юности честном зерцале .» читаем «Младыя отроки, которыя приехали из чужестранных краев и языков с великим ижди­вением научились, оныя имеют подражать и тщатися, чтоб их не забыть, но совершеннее в них обучатися а имянно чтением полезных книг, и чрез обходителство с другими, а иногда что-либо в них писать и компоновать, дабы не позабыть языков.

Оныя, которыя в иностранных землях не бывали, а либо из школы или из другаго какого места ко двору приняты бывают, имеют пред всяким себя унижать и смирять, желая от всякого научитися, а не верхоглядом смотря, надев шляпу, яко бы приковану на главе имея, прыгать и гордитися, яко бы никого в дело ставя» (Юности честное зерцало. С. 41-42).

Такое представление делает очевидным, что, вопреки распространенному мнению, европеизация акцентировала, а не стирала неевропейские черты быта, ибо для того чтобы постоянно ощущать собственное поведение как иностранное, надо было не быть иностранцем (для иностранца иностранное поведение не является иностранным), надо было усваивать формы европей­ского быта, сохраняя внешний, «чужой», русский взгляд на них, надо было не становиться иностранцем, а вести себя как иностранец. В этом смысле характерно, что усвоение иностранных обычаев отнюдь не меняло, а порой усиливало антагонизм по отношению к иностранцам.

Непосредственным результатом перемен в отношении к бытовому пове­дению была ритуализация и семиотизация тех сфер жизни, которые в не­инверсированной культуре воспринимаются как «естественные» и незначи­мые. Результат был противоположен той «приватности», которая бросалась в глаза русским наблюдателям европейской жизни (ср. слова П. Толстого о Венеции «ни в чем друг друга не зазирают и ни от кого ни в чем ника­кого страху никто не имеет, всякий делает по своей воле, кто что хочет» (Путевой дневник П. А. Толстого//Русский архив. М., 1888. Т. 1. Кн. 4. С. 547). Образ европейской жизни удваивался в ритуализованной игре в европейскую жизнь. Каждодневное поведение становилось знаками каждодневного пове­дения. Степень семиотизации, сознательного, субъективного восприятия быта как знака, резко возросла. Бытовая жизнь приобретала черты театра.

Для русского XVIII в. исключительно характерно то, что дворянский мир ведет жизнь-игру, ощущая себя все время на сцене, народ же склонен смот­реть на господ как на ряженых, глядя на их жизнь из партера. Интересным показателем этого является употребление европейской (господской) одежды как маскарадной во время святок. Так, В. В. Селиванов вспоминал, как в на­чале XIX в. на святки толпы ряженых крестьян — деревенских и дворовых <входили> в это время для них открытый <барский> дом. В качестве маска­радных костюмов — или вывороченные крестьянские овчинные шубы, или шутовская одежда, в обычное время не употреблявшаяся (мочальные колпаки и т. п.). Однако наряду с этим употреблялись натуральные барские платья, тайком получаемые у ключницы «Старинные господские мундиры и другие одежды мужского и женского наряда, хранившиеся в кладовых» (Селиванов В. В. Предания и воспоминания. СПб., 1881. С. 115).

 

 

Худ. К. Е. Максовский. Святочные гадания. 1890-е гг. 

 

 

Показательно, что на лубочных картинках XVIII в., с их ориентацией на театр — занавеси, наметы и рампы, обрамляющие листы, — народные персонажи, поскольку это актеры, изображаются в господском платье. Так, в известном лубочном листе «Пожалуй поди прочь от меня» блинница нари­сована с мушками на лице, а ее ухажер — в парике с косой, с мушками, в дворянском мундире и с треуголкой (Представление о дворянском платье как театральном, а не бытовом одеянии иллю­стрируется тем, что в русском народном театре еще в XX в. актеры выступали в обычных пиджаках, на которые надевались в качестве знаков театрального костюма ордена, ленты в погоны. В описании П. Г. Богатыревым костюмов народного театра не только царь Максимильян или король Мамай, но и Аника-воин, Змеюлан и другие имеют через плечо ленты, а на плечах погоны, чтобы лицо на сцене «не походило на окружающую публи­ку», замечает П. Г. Богатырев (см. Богатырев П. Г. Чешский кукольный и русский на­родный театр. Берлин., Пб., 1923. С. 83—84). С этим интересно сопоставить утверждение того же автора, что в чешском кукольном театре «вполне умышленно кукольник речь высших особ делает неправильной» (Там же. С. 71). Очевидно, что и театральная одежда представляется «неправильной» по отношению к обычной. Она изготовляется из мате­риалов, имеющих вид настоящих, но не являющихся ими, и в этом отношении напоминает одежду покойников (например, «босовки» — обувь без подметок), которую специально шили для покойников перед похоронами и которая, как и театральные одежды, изобра­жала доброкачественное одеяние. Для сознания, еще тесно связанного с допетровской традицией, театр оставался «игрищем», разновидностью маскарада и карнавала, в частности отличающегося обязательным признаком переодевания. Если вспомнить, что с народной (т.е. с традиционно допетровской) точки зрения момент переодевания неизменно воспринимался как дьявольский, дозволенный лишь в определенные календарные моменты (свят­ки), да и то лишь как магическая игра с нечистой силой, то естественно, что театрализация дворянского быта и восприятие его как постоянного карнавала (вечный праздник и вечный маскарад) сопровождались определенной религиозно-этической оценкой такой жизни. Напротив, характерно стремление эстетизированного дворянского быта втягивать в свою орбиту и сельскую жизнь, которая начинает осмысляться через призму идиллических интермедий. Характерны многочисленные факты попыток создания театрализованных образов русской деревни в самой жизни (на фоне и по контрасту с реальной деревней). Таковы и хороводы одетых в шелковые сарафаны крестьянских девушек, которые плясали по бе­регам Волги во время путешествия Екатерины II, театральные деревни Шереметева или переодетая грузинскими крестьянами семья Клейнмихелей, которая на балу трогательно благодарила Аракчеева за заботу. Яркий пример стирания граней между спектаклем и жиз­нью, сопровождавшегося переодеванием, меной возрастных и половых амплуа, видим во время коронации Елизаветы Петровны. Коронация была отмечена пышными маскарадами и спектаклями 29 мая 1742 г. во дворце на Яузе была поставлена опера «La Clemenza di Tito» («Титово милосердие»). Поскольку роль Тита должна была восприниматься как аллюзия на Елизавету, исполнительницей ее была переодетая женщина, г-жа Жоржи. Публика же в зале, по случаю следовавшего за спектаклем маскарада, была в маскарадных платьях. Если вспомнить, что в день переворота Елизавета была в мужском гвардейском мундире, а обычная система маскарада при ее дворе состояла в переодевании мужчин (особенно мальчиков-кадетов) в женские костюмы, а женщин — в мужские, то легко вообразить, как должен был оцениваться этот мир глазами наблюдателей — крестьян, служителей, уличной толпы (см. Арапов П. Летопись русского театра СПб., 1861. С. 44)).

Возможность понимания дворянского быта как повышенно семиотическо­го обусловливалась не только тем, что, сделавшись для послепетровского рус­ского дворянина «своим», он одновременно ощущался им же и как «чужой». Такое двойное восприятие собственного поведения превращало его в игру.

Ощущение это поддерживалось тем, что многие черты народного быта сохраняли еще общенациональный характер не только мелкий, живущий в провинции помещик, но и знатный барин, и Петр I, и Елизавета легко пере­ходили к нормам традиционного общенародного быта и поведения. Таким образом, можно было выбирать любой из двух типов поведения нейтраль­ное, «естественное» или подчеркнуто дворянское и одновременно сознательно театрализованное. Характерно, что лично для себя Петр I предпочитал пер­вое, и даже участвуя в ритуализованных бытовых действиях, он себе отводил роль режиссера — лица, организующего игру, требующего ее от окружаю­щих, но лично в нее не включающегося. Однако эта любовь к «простоте» не сближала поведение Петра с народным, а скорее означала нечто прямо противоположное. Для крестьянина отдых и праздник связаны с переходом в сферу поведения с повышенной ритуализацией, церковная служба — неизменный признак праздника, свадьба, даже простое угощение в кабаке означа­ли включение в некоторый утвержденный обряд, определяющий даже и то, что, кому и когда следует говорить и делать. Для Петра же отдых — переход к внеобрядовому, «партикулярному» поведению (первое, в частности, подра­зумевает публично-зрелищный характер вокруг дома, в котором происходит свадьба, толпятся неприглашенные, пришедшие «посмотреть», второе совер­шается при закрытых дверях, в тесном кругу «своих»). Противопоставление это снимается пародийным ритуалом, который, как антиритуал, тяготеет к камерности и замкнутости, а как хотя и вывернутый наизнанку, но все же обряд, — к публичности и открытости. Смешение в Петровскую эпоху самых различных форм семиотики поведения официально-церковного ритуала, пародий на церковный ритуал в кощунственных обрядах Петра и его прибли­женных, практики «иноземного» поведения в быту, камерного «партикуляр­ного» поведения, сознательно противопоставленного ритуалу (Если средненейтральное европейское «бюргерское» поведение при перенесении его в Россию трансформируется в сторону резкого повышения семиотичности, то не менее интересные трансформации переживает поведение русских людей той эпохи, посещаю­щих Европу. В одних случаях это продолжение допетровской традиции — семиотичность поведения резко повышается. Забота о смысле жеста, ритуала, восприятие любой детали поведения как знака в этих случаях понятны, человек воспринимает себя как представителя, аккредитованное лицо, и переносит в свое бытовое поведение законы дипломатического протокола. Европейские же наблюдатели полагали, что это и есть нормальное бытовое поведение русских. Однако возможна была и противоположная трансформация. Поведение резко деритуализуется и на фоне европейского выступает как более естественное. Так, Петр I, прекрасно владея стеснительными нормами дипломати­ческого ритуала, во время поездок за границу предпочитал изумлять европейцев неожиданной простотой своего поведения, более непосредственного, чем нормы не только «королевского», но и «бюргерского» поведения. Например, во время посещения Парижа в 1716 г. Петр продемонстрировал понимание норм ритуала: сгорая от нетерпения видеть Париж, он не выходил из дому до визита короля, во время визита к нему регента, при­глашая его в свой кабинет, прошел в дверь первым и первым сел в кресло. Но когда Петр нанес ответный визит семилетнему Людовику XV, видя последнего спускающимся по лестнице навстречу карете, «Петр выскочил из нея, побежал к королю навстречу, взял на руки и внес по лестнице в залу» (Словьев С. M. История России с древнейших времен. СПб., кн. 4. С. 365)), — на фоне общенародного уклада жизни делало ощутимой категорию стиля поведения! С этим можно сопоставить то, что именно пестрая неупорядоченность лекси­ческих средств языка начала XVIII в! обострила чувство стилистической зна­чимости не просто пластов речи, но каждого слова в отдельносги (resp. не только поведения, но и поступка), подготовив строгие классификационные упорядоченности середины XVIII в.

Таким образом, за первым шагом — семиотизацией бытового поведения последовал второй — создание стилей в рамках нормы каждодневного быта. Это выражалось, в частности, в том. что определенными пространствами определялись стилевые константы поведения. Переезжая из Петербурга в Москву, из подмосковного имения в заглазное, из России в Европу, дворя­нин — часто бессознательно, по всегда безошибочно — изменял стиль своего поведения. Процесс стилеобразования в данной сфере еще и в другом направ­лении — социальном. Определялась разница в стилях поведения служащего и отставного, военного и статского, столичного (придворного) и нестолич­ного дворянина. Манера разговора, походки, одежда безошибочно указы­вали, какое место в стилевом полифонизме каждодневною быта занимает тот или иной человек. Гоголь, приводя в письмах (а позже — в «Игроках») выражение «Руте, решительно руте! Просто карта-фоска!» — считал эту фразу «настоящей армейской и в своем роде не без достоинства», то есть под­черкивал, что ни штатский чиновник, с одной стороны, ни гвардейский офи­цер, с другой, так бы не сказали.

Стилевая окраска подчеркивалась тем, что реализация того или иного по­ведения осуществлялась в результате выбора, как одна из возможных альтер­натив. Наличие выбора, возможность сменить поведение на другое является основой дворянского бытового уклада. Система жизни русского дворянина строилась как некоторое дерево. Причем дворянство, добившись во второй половине XVIII в. вольности служить или жить в отставке, проживать в Рос­сии или за рубежом, продолжало бороться за умножение «ветвей» этого дерева. Правительство же, особенно в эпохи Павла I и Николая I, активно стремилось свести на нет возможности индивидуального поведения и выбора собственного стиля и природы пути для каждой отдельной личности, превра­тить жизнь в службу, а одежду — в мундир.

Основные возможности дворянскою поведения можно представить сле­дующей схемой (На схеме отмечена возможность духовного пути, не очень типичного для дворяни­на, но все же не исключенного. Мы встречаем дворян и среди белого, и среди черного духовенства XVIII — начала XIX в. Не отмечена на схеме существенная для XVIII в. черта в послепетровской России: существенно изменилось отношение к самоубийству. К концу века дворянская молодежь была охвачена настоящей волной самоубийств. Радищев видел в праве человека на свободный выбор жить или не жить — залог освобождения от политической тирании. Тема эта активно обсуждалась в литературе (Карамзин, русская Вертериана) и публицистике. Таким образом, добавлялась еще одна альтернатива и самый факт существования делится результатом личного выбора). Наличие выбора резко отделяло дворянское по­ведение от крестьянского, регулируемою сроками земледельческого кален­даря и единообразною в пределах каждого его этапа.  Любопытно отметить, что с этой точки зрения поведение дворянской женщины было ближе к кре­стьянскому, чем к мужскому дворянскому, поскольку не включало моментов индивидуального выбора, а определялось возрастными периодами.